РАЗГОВОР С МАРИНОЙ ЦВЕТАЕВОЙ

Богомолов Николай Алексеевич — филолог, литературовед. Родился в 1950 году в Москве. Окончил филологический факультет МГУ. Доктор филологических наук, профессор МГУ. Автор многочисленных научных и литературно-критических публикаций и книг. Среди последних книг: «Вокруг „Серебряного века”» (М., 2010), «Сопряжение далековатых: О Вячеславе Иванове и Владиславе Ходасевиче» (М., 2011). Живет в Москве.

Николай Богомолов

_*

РАЗГОВОР С МАРИНОЙ ЦВЕТАЕВОЙ

Из дневника И. Н. Розанова

Литература о жизни и творчестве Цветаевой необозрима, в том числе и литература мемуарная. Однако приведение всего этого богатства в систему лишь едва начато. Достаточно сказать, что не существует сколько-нибудь полной библиографии текстов, посвященных Цветаевой, что делает разыскания весьма затруднительными. «Летопись жизни и творчества», на которую мы еще будем ссылаться, прошла только первый этап становления. Ну и так далее.

Мы предлагаем сегодня выдержки из дневника Ивана Никаноровича Розанова, относящиеся к его встречам и разговорам с М. Цветаевой в 1915 — 1922 и в 1940 годах. Часть этих материалов уже введена в научный оборот, но большая часть — все-таки нет. Прежде чем перейти к цитированию, скажем несколько слов о владельце дневника.

И. Н. Розанов (1874 — 1959) в истории русской науки и образования известен достаточно хорошо. После окончания Московского университета много лет он преподавал литературу в московских женских гимназиях, и ученицы, как правило, запоминали его надолго. После революции 1917 года он некоторое время продолжал эту деятельность, но постепенно переключался на высшие учебные заведения. Еще до революции он служил в Училище живописи, ваяния и зодчества, на Высших женских курсах Полторацкой. Позже стал преподавать в Нижегородском университете (ездил туда из Москвы), в своей alma mater, в Литературном институте, руководил деятельностью аспирантов из Московского городского педагогического института. Параллельно он заведовал Отделом книги в Государственном историческом музее, руководил секцией фольклора в Союзе писателей, работал в Институте мировой литературы. Список его печатных трудов насчитывает более 300 названий, среди них немало таких, которые остались не только в истории науки, но работают и в современном литературоведении и фольклористике. На научную деятельность Розанова принято смотреть несколько свысока, но вряд ли можно посчитать случайностью, что в первые пореволюционные годы он регулярно ходил на заседания Московского Лингвистического кружка, а среди его постоянных собеседников были Ю. Н. Тынянов, Р. О. Якобсон, О. М. Брик, Б. В. Томашевский, В. М. Жирмунский, Г. О. Винокур, С. М. Бонди, М. К. Азадовский и многие другие, не говоря уже о «традиционалистах» Н. К. Гудзии, Н. Л. Бродском, Л. П. Гроссмане, С. А. Бугославском, Ю. М. Соколове. Видимо, не лишне будет упомянуть, что он был в числе членов совета, голосовавших за диссертацию М. М. Бахтина.

Но помимо этого Розанов был выдающимся библиофилом, собравшим замечательную библиотеку русской поэзии (ныне в Музее А. С. Пушкина в Москве). А еще — человеком, заинтересованно наблюдавшим за современной литературой. Он писал о ней, а список его собеседников составил бы предмет гордости любого: Б. Л. Пастернак, А. А. Ахматова, С. А. Есенин, В. В. Маяковский, Н. Н. Асеев, В. Ф. Ходасевич, В. Г. Шершеневич, И. Л. Сельвинский и другие. Среди этих поэтов не последнее место занимает и Марина Цветаева. О ней он практически не писал, но различные литературные предприятия постоянно их сводили, и Розанов был хорошим, надежным свидетелем. При этом любопытно, что сам он оставался практически незамеченным, не упоминаемым знаменитыми современниками. От десятилетней дружбы Розанова с Ходасевичем не осталось, кажется, ни одного упоминания у последнего. Так же и Цветаева Розанова не видит или не запоминает. Скорее его имя оставалось в сознании авторов, так и не обретших широкой известности, как, скажем, О. Мочалова.

Впервые имя Марины Цветаевой появляется в дневнике Розанова 1 февраля 1915 года. «Вечер у Герцик <так!>. Гершензон с женой, Майа, Булгаков, Эрн, Ю. Верховский, Вяч. Иванов, Марина Цветаева, Крандиевская Нат., Софья Яковл. Парнок и т. д.» (РГБ. Ф. 653. Карт. 3. Ед. хр. 16. Л. 114 об). Далее мы еще приведем некоторые сведения об этом вечере, пока же ограничимся лишь кратким комментарием. Герцык здесь — поэтесса Аделаида Казимировна (1874 — 1925), с которой Розанов был издавна знаком. Еще в дневнике 1895 года он пытается охарактеризовать и ее, и ее сестру Евгению Казимировну, известную как автор мемуаров^[1]. Михаил Осипович Гершензон (1869 — 1925) — историк культуры, пушкинист; его жена Мария Борисовна (урожденная Гольденвейзер, 1873 — 1940). Майя — Мария Павловна Кювилье (в первом браке Кудашева, во втором Роллан, 1895 — 1985), в то время молодая поэтесса, входившая в круг общения многих поэтов, в том числе Вяч. Иванова^[2]. Сергей Николаевич Булгаков (1871 — 1944) — философ, с 1918 священник. Владимир Францевич Эрн (1882 — 1917) — философ. Юрий Никандрович Верховский (1878 — 1956) — поэт, друг Розанова. Наталья Васильевна Крандиевская (в первом браке Волькенштейн, 1888 — 1963) — поэтесса, с 1915 — третья жена А. Н. Толстого. С. Я. Парнок (1885 — 1933) — поэтесса, у которой как раз в это время разворачивался роман с Цветаевой.

Несколько иронически описывал этот вечер В. Ф. Эрн в письме к жене от 4 февраля: «Позавчера был вечер у Герцык, где выступали в высочайшем присутствии моего друга-маэстро 5 поэтесс. Вяч<еслав> был очень сдержан и „слез” не было, а я уже приготовил чистый платок. Читала стихи свои Крандиевская, мне ее представили как невесту А. Н. Толстого. Оказывается „Алешка” уже бросил осеннюю свою любовь и воспылал к Крандиевской»^[3].

Однако вечер запомнился, и не только Розанову. Через две недели он записывает: «16 февр<аля>. Понед<ельник>. Возвращаясь от Хвост<овой>, встретил А. К. Герцык-Жуковскую. О Вяч. Иванове („гениален” замечание), о Марине Цветаевой и т. д.» (Там же. Л. 117 об). В гимназии Хвостовой Розанов преподавал.

Следующие записи находим только через год, причем первая из них — явно проходная. 22 января 1916 года Розанов был на вечере поэтесс в большой аудитории Политехнического музея, который получил достаточно обширную прессу. Вела вечер актриса Л. Д. Рындина, жена поэта С. А. Соколова (псевдоним Сергей Кречетов), находившегося в это время в немецком плену. Именно она упомянула Цветаеву, которую, кажется, ждали для выступления, но так и не дождались: «Рындина очень мила. Сообщила адреса некоторых поэтесс, что Марина Цветаева живет на Арбате… Говорила немного, что дало повод пошутить Португалову насчет неосновательности мнения о женской болтливости» (РГБ. Ф. 653. Карт. 3. Ед. хр. 18. Л. 81 об)^[4].

Зато о другом поэтическом вечере, более локальном, но все же состоявшемся, в печатных источниках нам сведений добыть не удалось, а рассказ Розанова очень интересен. Послушаем его: «11 <февраля 1916> четверг.

Вечером у Герцык — литературный вечер. Я пришел в половине десятого. Уже были — поэтессы: Марина Цветаева, Софья Парнок, Шор (?). Затем явились какие-то девицы Булгаковы, польский поэт Моцинский, пан Тадеуш, Любовь Столица с двумя кавалерами, один из них Роман (брат?). Оба, кажется, прикосновенны к литературе. Евг. Дм. Жуковская, племянница Е. Дм. За чаем я подсел к Марине Цветаевой. Рассказал ей о „Вечере сонетов”. Затем заговорили о Керубине де Габриак, и она тотчас стала приглашать к себе, чуть ли не со второго слова.

Затем вышли из-за стола и Л. Столица стала читать свою поэму „Алона”. Затем читали Марина Цветаева, С. Парнок. Кончила С. Парнок сафическими стихами… Затем прочла свои сафические стихи Любовь Столица. Разговор по поводу них. За ужином я сел с Любовь Столицей, продолжая начатый разговор. Я спросил о ее любимом поэте, она назвала Пушкина и заметила, что после него, м<ожет> б<ыть>, никто другой и не нужен… Я не согласился с ней. „Так вы думаете, что мы нужны?” — ловко передернула она. Я имел в виду Боратынского, Язык<ова> и т. д., но не мог же ответить, что Вы, Л. Стол<ица>, — не нужны. Затем разговор об Ясенине <так!> и Мандельштаме, к<отор>ых М. Цветаева защищала, напротив, Моравскую бранила… Я предложил анкету: назвать трех самых любимых из современных поэтов. Все в первую голову упомянули Блока. Это мне было даже неприятно… Цветаева потом назвала Анну Ахматову и Мандельштама… Стала вспоминать и других и запуталась. Софья Парнок — вторым назвала Вячеслава Иванова… Третьего затруднилась назвать…

После ужина А. Казим. Герцык читала летние стихи Сергея Городецкого, к<отор>ый жил у них в Судаке, стихи Евг. Каз. и других, написанные на состязании… Стихи Город<ецкого>: „Стакан один, мы чокнуться не можем…” и т. д.

Ушел я в 2 ч. с последним транспортом: Цветаева, Парнок и Жуковская — двух последних проводил до дому. Жуковская недавно вернулась с фронта, где была полтора года. Говорили о Каролине Павловой и ее стихах, о З. Гиппиус, об Игоре Северянине и т. д.» (Там же. Л. 100 — 101).

Некоторые места в этом описании так и остаются темными. Фамилия Шор, к тому же записанная Розановым неуверенно и снабженная вопросительным знаком, слишком распространена, чтобы можно было гадать о том, кто именно из ее носителей тут назван. С осторожностью можно предположить, что это была известная впоследствии лингвистка Розалия Осиповна (1894 — 1939). Розанов в конце 1910-х — начала 1920-х годов часто с нею встречался, в том числе и на заседаниях Московского Лингвистического кружка, куда часто ходил. Из книги воспоминаний ее дочери известно, что и в детстве она писала стихи, а учась на Высших женских курсах перешла к сочинению шуточных^[5]. Польский поэт, которого упоминает Розанов, — Тадеуш Теодор Мициньский (или Мичинский, 1873 — 1918), в годы войны живший в Москве. Двое кавалеров Л. Столицы — видимо, ее муж Роман Евгеньевич Столица (1879 — 1936 или 1937) и брат художник Алексей Никитич Ершов (1885 — 1942)^[6]. «Алона» — поэма Столицы «Песнь о золотой Олоне»^[7]. Сафические (т. е. с лесбийскими мотивами) стихи С. Парнок весьма многочисленны; аналогичных стихов Столицы мы не знаем. Говоря о Жуковских, Розанов, вероятно, что-то напутал. В достаточно хорошо известной семье дамы с именем Евгения Дмитриевна нам найти не удалось. Другой человек с той же фамилией и инициалами — видимо, известный издатель Дмитрий Евгеньевич Жуковский, муж А. К. Герцык. Про «Вечер сонетов» у нас информации нет. Керубина де Габриак — так Розанов постоянно именует знаменитую Черубину, поэтессу, придуманную М. А. Волошиным и Е. И. Дмитриевой. В это время он сам читает ее стихи, обсуждает их с В. Ф. Ходасевичем, рекомендует своим младшим знакомым. Вскорости на заседании кружка «Девичье Поле» о ней сделает доклад племянница Розанова Наталья Матвеевна.

Практически все упомянутые Розановым цветаевские темы так или иначе связаны с обстоятельствами цветаевской жизни того времени. Про ее общение с О. Мандельштамом хорошо известно. В июне 1916 года пишется цикл «Стихи к Ахматовой». О Черубине де Габриак она позднее вспоминала в очерке «Живое о живом». О встрече с Есениным написала в очерке «Нездешний вечер». Разговоры начала 1916 года прорастают в дальнейшую жизнь.

Только что мы сказали об организованном Розановым кружке «Девичье Поле». Его идея зародилась на упоминавшемся «Вечере поэтесс», где обступившие Розанова девицы с серьезными литературными интересами пришли к решению собираться каждую неделю, чтобы обсуждать современную женскую поэзию и читать собственные стихи. Первое собрание (с докладом самого Розанова «Три победы русской поэтессы», где вкратце излагалась история русской женской поэзии^[8]) состоялось 2 февраля, а 22 марта дошла очередь до Цветаевой (до нее были рефераты о В. Инбер, М. Моравской, Черубине де Габриак, Н. Крандиевской, А. Ахматовой, в один вечер с ней — о М. Шагинян, последней разбиралась поэзия З. Гиппиус^[9]). Доклад о Цветаевой делала Валентина Александровна Любимова (в замужестве Любимова-Маркус, 1895 — 1968), тогда робко начинавшая поэтесса, стихи которой Розанов сохранил, а впоследствии автор многих пьес для детей, одна из которых, «Снежок», в 1949 году даже получила Сталинскую премию. С ней и с ее мужем Розанов сохранял дружеские отношения еще очень долго.

В дневнике 22 марта о докладе сказано кратко: «Реферат Любимовой о М. Цветаевой вызвал мало возражений» (Там же. Л. 116 об). Но у нас есть возможность прочитать его текст в законспектированном самим автором виде. Вот он:

О Марине Цветаевой

Стихи М. Цветаевой — пластинки волшебного фонаря, в которые заключены ее детство и ранняя юность. Ее детство сказочно. Она читает фантастические детские книги, живет с их героями и чутко сторожит всякий нереальный шорох. Она заставляет жить Оку, милые улицы Москвы и молчаливую залу.

В изображении реальных сторон детской жизни у М. Цветаевой чувствуется большая наблюдательность и тонкий юмор.

Крупно и очаровательно передана зарождающаяся любовь у взрослых детей. И ее первая любовь — совсем еще юная — проходит в печальных сказочных звуках. М. Цветаева — нерешительна, ее любимый уходит от нее «к смелым душам, творящим лишь страсти веленье», не дождавшись в ее душе прилива.

Марина Цветаева тонко чувствует природу. Ее любимое время дня — еще не сгоревший вечер. Лучше всего ей удается апрель в бликах лучей сгорающего солнца. Прекрасно описана зима. Ока, Таруса, луга и лес — все описано любовно и трогательно.

М. Цветаева много читает, любит тени ушедшего, часто обращает свой взор в прошлое. Она мечтательница, но ее мечта пассивна, поэтому ей особенно хочется уходить в прошлое и черпать там сказки.

М. Цветаева думает, что женщина-борец всегда уступает место женщине-матери. Сама она — девочка в красном, порывающаяся вперед, к неизведанному, но около нее все время девочка в синем — ее сестра, а м<ожет> б<ыть>, рассудок, — которая останавливает безрассудные поры<вы> девочки в красном.

Обе книги М. Цветаевой сотканы из мгновений. Ее философия — философия юности: жадно вбирать каждый приходящий момент, дышать каждым глотком воздуха. У нее нет строго выработанной морали, но масса нравственного чутья, свойственного юности и углубленного ее талантом.

Марина Цветаева облекает свои грезы в безусловно красивую законченную форму. У нее четкие размеры, немножко в старом духе, но уже с новым оттенком. Она не пользуется прерывистым ритмом, ее рифмы точные с одинаковой согласной в ударяемом слоге, ее ассонансы всегда уместны и дают ее стихам некоторую остроту, не поражая уха излишеством. У нее есть своеобразная манера: в конце стихотворения целиком почти повторять первую строфу.

Один из недостатков Марины Цветаевой — обилие стихов. Но она считает достойным песни каждый момент своей юности.

И как поэтесса юности — сказочной, хрупкой, неповторяемой — Марина Цветаева — единственная.

Валентина Любимова^[10].

Читая этот реферат, надо иметь в виду, что докладчица могла опираться только на совсем ранние книги Цветаевой. Даже «Версты» 1916 года еще не появились в свет. Отсюда и акцентирование детских тем, и появляющийся в самом начале «волшебный фонарь».

На этом кончаются записи Розанова о Цветаевой в дореволюционное время. И здесь надо сказать несколько слов о судьбе дневника Розанова в печати. Полностью он не печатался никогда. Были опубликованы отдельные фрагменты (Р. Д. Тименчиком, В. А. Дроздковым, С. Ю. Преображенским, нами), но значительная часть его оставалась даже не прочитанной. Для фундаментальной хроники «Литературная жизнь России 1920-х годов» его прочитал покойный А. Ю. Галушкин. Но его, во-первых, интересовали только годы 1917 — 1922, а во-вторых — очень часто он из развернутых записей, интересных сами по себе, выбирал только сухую информацию. Из его хроники Е. Б. Коркина взяла цветаевские фрагменты для составленной ею летописи жизни и творчества Цветаевой. Поэтому, рассказывая о том, что отразилось в дневнике Розанова, касающееся Цветаевой, мы не будем повторять доступных источников, а лишь расширим объем публикуемого там, где это будет представляться существенным. Скажем также, что дневник с весны 1917 по начало 1919 года в архивном фонде Розанова в РГБ отсутствует. Из дневника более позднего времени мы знаем, что такая тетрадь существовала, но о ее судьбе мы ничего не знаем. Мы имеем возможность начать с 1919 года.

Первая запись, от 19 июля, о чтении пьесы «Фортуна» в московском Дворце искусств (помещался на Поварской, 52 — там, где теперь остатки Союза писателей), опубликована. Отметим в ней то, что явно импонировало Розанову в цветаевском поведении и чтении: «На фоне этой „обнаглевшей бездари” приятно поразила М. Цветаева, вошедшая просто и просто сказавшая: „Здравствуйте, господа!” <…> Пьеса ее [«Фортуна»] будет из эпохи Фр<анцузской> рев<олюции> — чисто бел<о>г<ва>р<дейская> вещь»^[11]. Обращение «господа» и «чисто белогвардейская вещь» явно симпатичны владельцу дневника.

Следующая запись (несравненно менее значительная, но все же небезразличная для исследователей и знатоков), относящаяся ко 2 сентября 1919 г., — опубликована не была. Вот ее текст: «На обратном пути зашел к Багриновским. Рассказывали про посещение их Мариной Цветаевой и про увлечение Боратынским и Кар. Павловой» (РГБ. Ф. 653. Карт. 4. Ед. хр. 2. Л. 86 об). Семейство Багриновских было очень характерно для московского типа жизни. Кажется, ни разу в дневнике не появляется имя старшего брата Михаила Михайловича (1885 — 1966), довольно известного композитора и дирижера^[12], но зато все сестры на его страницах регулярно присутствуют. Старшая из них, Наталья Михайловна (1891 — 1985), была женой архитектора В. А. Веснина. Татьяна Михайловна (1892 — 1969) оказалась жизненно ближе всего к Розанову. Ее первым мужем был его сослуживец М. С. Сергеев; в годы революции она с ним разошлась и стала женой известного музейного деятеля и заодно специалиста по разведению русских борзых Николая Павловича Пахомова (1890 — 1978), с которым Розанов также очень дружил. Ему нравилась Екатерина Михайловна (Катишь, Катюшка) Багриновская (1896 — 1978), впоследствии известная как переводчик и литературовед, а тогда пробовавшая свои силы в сочинении стихов — отчасти они сохранились в фонде Розанова. Наконец, самая младшая из сестер, Ольга Михайловна (1899 — 1978), стала женой прославленного физика, президента АН СССР Сергея Ивановича Вавилова.

Чтение в Союзе писателей, где принимала участие и Цветаева, отмечено как в «Литературной жизни России», так и в «Летописи»^[13], однако без подробной расшифровки, которая, вероятно, и есть самые существенное в дневниковых строках, поскольку показывает, что же именно Цветаева выбирала для чтения в Москве начала 1921 года. Отчасти это помогает понять воспоминания самой Цветаевой об этих годах.

Дата — 4 февраля 1921 года. Первыми читали два, как бы сейчас сказали, «тихих лирика» — Н. С. Ашукин и К. А. Липскеров, которые Розанову были симпатичны, но с большими оговорками. Далее читаем: «3 и 4 Марина Цветаева и Эренбург были вне сравнения интереснее предыдущих. Первая прочла 9 стих<отворен>ий.

1…мы не высочества, мы не величества…. <1-2 нрзб>

2: Дворец чердачный.. Не будет хлеба, но будет <?> от крыши прямо в небо

3… Бабушка..

4. Петр „распровеликий”… От тебя все и ассамблеи и советы

5. Князь Игорь <?>. 6. С новым годом. 7. Грибок… красный, белый… Но у всех один крик „Мама”. 8. Блоку в день пороховых взрывов. 9. Большевик..

Интереснее всего 2, 3, 4 и 7.

8 мне не нравится.

Эренбург читал „Моск<овские> раздумья” („Какое варвар<ское> однодумье на неуступчивом челе”). „Ярмо великого равнения

И рая нового бетон”…

И из стих<отворен>ий, написанных в Крыму.

По окончании я подошел к М. Цветаевой. Напомнил о себе. Она припомнила даже разговор. Я записал адрес. Для Катюши. Были Монина и Мочалова. Позднее СБобров. Я ушел один в настроении угнетенном…» (РГБ. Ф. 653. Карт. 4. Ед. хр. 5. Л. 23 об).

Таким образом, дневник Розанова позволяет нам представить себе репертуар выступлений Цветаевой начала 1921 года (напомним, что еще одно такое выступление описано в очерке «Герой труда»). Поскольку Розанов записывает со слуха и не всегда точно, расшифруем его сокращения. Итак: «Дорожкою простонародною…» (1 октября 1918; по другим источникам — 1919); «Чердачный дворец мой, дворцовый чердак…» (октябрь 1919); цикл «Бабушка» (1919)^[14]; Петр («Вся жизнь твоя — в едином крике…», август 1920); «Плач Ярославны» («Вопль стародавний…», 23 декабря 1920); «С Новым Годом, Лебединый стан!..» (31 декабря 1920); «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь…» (декабрь 1920); Блоку («Как слабый луч сквозь черный морок адов…», апрель 1920); Большевик («От Ильменя — до вод Каспийских…», 31 января 1921).

Упоминаемые в записи люди: Катюша — Е. М. Багриновская (см. выше), Варвара Александровна Монина (1894 — 1943) — начинающая поэтесса, которой был увлечен Розанов, Ольга Алексеевна Мочалова (1898 — 1978) — тоже начинающая поэтесса, впоследствии автор мемуаров, где рассказала и о Цветаевой, двоюродная сестра Мониной. Сергей Павлович Бобров (1889 — 1971) — поэт, прозаик, литературовед, гражданский муж Мониной и отец двух ее дочерей. Был учеником Розанова по Училищу живописи, ваяния и зодчества.

Через месяц, 7 марта, дневник фиксирует: «В Союзе писателей. Одна Марина Цветаева… Сказка „Царь-девица”. Потом постепенно приходили ВМ, СБ и Пастернак» (Там же. Л. 35 об). А. Ю. Галушкин и вслед за ним Е. Б. Коркина полагали, что речь идет о чтении поэмы^[15]. Кажется, записи можно дать и иное истолкование: «Царь-девица» и ее судьба просто обсуждалась с Розановым (иначе трудно объяснить то, что Цветаева одна). ВМ здесь — В. А. Монина, СБ — С. П. Бобров.

Выступления Цветаевой на вечере памяти Блока в доме Герцена (15 августа 1921) и на «Никитинских субботниках» 17 и 31 декабря в хрониках отмечены^[16], а вот обсуждение ее стихов для альманаха «Свиток» (издававшегося теми же «Никитинскими субботниками») — нет, хотя оно представляет собой определенный интерес.

22 января 1922 года следует запись о бурном заседании редколлегии сборника: «С 7 до 12 Редакц<ионная> колл<егия> „Свитка”. Рассказ Вешнева „Хирург”. Спор о Марине Цветаевой „Царь-девица”. — Почти провал статьи Боброва „Казначей последней планеты”. Стихи Липскерова читались скептически, из 10 приняты 4. Федоров — тоже. Из стихов ВМ не принята „Воров<ская> ночь”. Оставляется из них одно „Фили” для „Свитка”. Приняты с гримасой из уваж<ения> ко мне» (РГБ. Ф. 653. Карт. 4. Ед. хр. 6. Л. 13). Но о том, что действительно произошло, можно узнать из записи от 3 февраля этого же года: «В Рим’е^[17] от Н. Л. Бр<одского> узнал про заседание во вторник редакц<ионного> комит<ета>. Узнал, что Марину Цветаеву „заклевали”. Я был бы против. Стоит взглянуть на ее бледную девочку и сопоставить ее с самодовольным Кирстеном, чтобы не хватило духу осудить» (Там же. Л. 14).

В конце концов «Царь-девицу» в «Свитке» так и не напечатали (не состоялось и отдельное издание поэмы), ограничившись публикацией цикла «Ученик» в первом выпуске альманаха.

И далее достаточно долго имя Цветаевой если и появляется в дневнике Розанова, то исключительно как воспоминание о далеком и невозвратном прошлом. И лишь 11 апреля 1940 года оно возникает как имя живого человека: «Маркус рассказывал о Марине Цветаевой, к<отор>ую он видел в Голицыне» (Ф. 653. Карт. 5. Ед. хр. 1. Л. 59 об-60). Напомним, что В. А. Маркус — муж давней знакомой Розанова В. А. Любимовой. А через 17 дней, 28 апреля, сам Розанов получает возможность провести пять дней в Доме творчества в Голицыне, где и встречается с Цветаевой.

Напомним, что среди биографов Цветаевой доминирует та точка зрения, что пребывание в Голицыне было для нее чем-то вроде каторги, где она натыкалась на неприязнь окружающих, начиная с директора Дома творчества С. И. Фонской и вплоть до его обитателей. Действительно, на вкус читателя 1960 — 1970-х годов компания кажется малоприятной: вполне советские критики В. В. Ермилов, К. Л. Зелинский, М. И. Серебрянский, В. О. Перцов, непонятный еврейский писатель Н. Лурье… Но вряд ли сама Цветаева так уж резко отрицательно к ним относилась. Во всяком случае, точно их воспринимал как плодотворную жизненную среду ее сын. «Я люблю атмосферу Дома отдыха. Там сейчас живут: критик Перцов, очень симпатичный, но характер которого я пока не определил, критик Ермилов и критик Серебрянский. Эти 3 критика весельчаки и вместе с тем толково и интересно разговаривают о литературе и о литературном мире. Остальные обитатели Дома люди симпатичные, но, исключая В. Финка, менее, на мой взгляд, интересные. (Молчаливый Гроссман — медведь, глухая М. Шагинян, авторитетный В. Финк, скучная старуха Ариан)»^[18]. И далее: «…критики Ермилов, Зелинский, Перцов и Серебрянский — веселые, культурные и симпатичные люди»^[19]. Очень характерно, что откровенную неприязнь вызывает у него приехавший Вл. Пяст. Конечно, это заметки мальчика 15 лет, но вряд ли можно совсем не обращать внимания на то, что они сделаны в тесном контакте с самой Цветаевой.

Как нам кажется, показательно, что не только для Мура, но и для его матери не существует И. Н. Розанова. Для Мура — вполне понятно; но для Цветаевой — это человек из гораздо более далекого прошлого, чем Ермилов или Гроссман: он помнит Вяч. Иванова, вечера 1915 — 1916 годов, ее чтения в революционной Москве, историю с «Никитинскими субботниками» — но Цветаевой он не нужен. Видимо, это нуждается в специальном осмыслении.

Приводим фрагмент из дневника И. Н. Розанова, в полном своем виде озаглавленный «5 дней в Голицыне» (РГБ. Ф. 653. Карт. 5. Ед. хр. 1. Л. 73 об — 78).

28. IV. Утром был у меня студент-фольклорист, ученик Чичерова Григорьев — дал ему ряд указаний (чей «Трансвааль» и т. д.^[20]). В 1 ч. 40 м. вышел из дому с чемоданом, в 2 ч. 40 м. выехал на поезде из Москвы и в 3 ч. 40 м. был в Голицыне. Не сразу нашел Дом Отдыха, нигде ни названия улицы, ни № дома нет.

Первое впечатление — будет скучновато. Скоро мне дали легкий завтрак (яичницу, ветчина, масло).

В комнатах нет электричества, в гардеробе нет плечиков, часы стоят, термометр лежит и т. д.

Первый человек, с которым я поздоровался, был обитатель комнаты № 3 (наверху). Фамилии его еще не знаю, но узнал (позже), что это еврейский писатель^[21].

За обед (в 6 ч. в.) уселось 9 человек. На одной стороне четверо; по солнцу: Ермилов В. В., еврейский писатель, незнакомая дама (очевидно, детская писательница В. Смирнова) и неожиданно для меня Нат. Ник. Чхеидзе. Она оказалась против меня. Между нами на короткой стороне стола незнакомый мне туркменский писатель, от меня (по солнцу) незнакомый довольно красивый юноша (потом я узнал, что это сын Марины Цветаевой), К. Л. Зелинский, между Зелинским и Ермиловым Марк Исаак. Серебрянский («бригада в три гада», как пошутил Зелинский: они втроем пишут о советской литературе для XI (X?) тома «Ист<ории> рус<ской> лит<ерату>ры»)^[22]. После обеда прогулка впятером на большую дорогу дорогу <так!> и в лес. Ходили я, Зелинский, Ермилов, Чхеидхзе и сын Марины Цветаевой. Зелинский рассказывал о ночных кабачках в Париже.

Вечером к чаю пришла Марина Цветаева. Это заслуживает особого описания.

Встреча с М. Цветаевой

— Вы, кажется, знакомы с Ив. Ник. Розановым, — сказал ей Зелинский.

Я напомнил, что ей «Никит<инские> субботники» <так!>.

— Ах да, помню, помню, там еще шел разговор о том, что у Некрасова было три жены, и блондинка^*, жена хозяина, сказала: «Для поэта три жены это мало».

^* Что за блондинка, жена хозяина? Дуся — шатенка.

Потом она стала рассказывать, что была очень удивлена, что поэт Казин, с которым она познакомилась и напомнила ему его стих: «И ветер листья у березы перелистывал», — не припомнил у себя таких стихов и потом сказал, что по крайней мере в изданных им сборниках стихов такой строчки, кажется, не было^[23]. Марина Цветаева удивлялась, как поэт может не помнить своих собственных удачных строк.

Я сказал, что не знаю тоже, где это у Казина.

— Я помню, как А. Белый восхищался этим стихом^[24].

— Он вообще «открыл» Казина. Он очень пропагандировал его стихотворение «Каменщик»^[25].

— Да, да, припоминаю, — как-то обрадовалась М. Цветаева.

Я указал на выражение в стихах Казина, имевшее тогда особенный успех: «Малиновое сердцебьенье»^[26].

— «Малиновое сердцебьенье» — т. е. «малиновый звон».

— А знаете ли, положим, что все, вероятно, знают, откуда это выражение «малиновый звон»?

— Нет, я не знаю.

— От города Мелин^**, который славился своими колоколами, т. е. звон из Мелина, как в Мелине, а у нас стали стали <так!> говорить «малиновый».

^** Во Франции или Бельгии^[27].

— Позднейшее осмысление! — добавил я.

— А помните ли Вы, из какого это поэта? — обратился я к ней. «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом»^***.

^*** Этой строчкой заканчивалась книга стихов М. Цветаевой 1921 годы «Версты».

— Еще бы! Я и теперь так думаю.

Я сказал, что на меня особое впечатление произвело стихотворение «Идешь, на меня похожий».

— Я очень жалею, что не ввела курсив. Читают «Я тоже была прохожей», делая ударение на «тоже» и не отмечая запятой перед «прохожий», тогда как здесь обращение. Надо: «Я тоже была, прохожий», смысл совсем другой.

Заговорили втроем: я, Чхеидзе и Марина Цветаева о важности знаков препинания.

«Я совсем не понимаю, к чему нужны точки с запятой, но я очень люблю „тире”».

Марина Ив.: я думаю, что все присутствовавшие <помнят> фразу из Льва Толстого: «Обед кончился: гости все старшие разошлись по…, и мы…» и т. д.^[28] — написали бы с теми же знаками препинаниями <так!>, как у Толстого. Теперь все после «обед кончился» ставят точку (такой опыт производила одна учительница), а у Толстого стоит двоеточие. Здесь следствие…

Я заметил, что очень интересно было бы проследить эволюцию знаков препинания.

Заговорили о многоточии. Марина Ив. рассказала, как в одном рассказе собственные имена в обращении были временно заменены точками, в надежде, что потом на этих местах будут вставлены соответствующие имена. Но рукопись в таком виде попала к редактору и была без изменений напечатана — вм<есто>:

— Вы видите, что это Серг. Ив.

— Сказать грубее, Мар. Вас. — и т. д.

Вместо этого: «Вы видите, что это… Сказать грубее…»

Получилось впечатление, что опускается что-то неприличное.

Потом, не помню, по каким ассоциациям, М. Цветаева заговорила о китайской и японской лирике, которыми восхищалась. Кажется, поводом было то, что я сказал, что важное достоинство лирики — сжатость и лаконизм.

Мар. Ив. привела стихотворение в одну строку (или в две), которое в древней (китайской или японской поэзии) получило первую премию на конкурсе, которые часто тогда устраивались.

«Как много, много опавших листьев и как мало висящих»^[29]. Слово «висящих» тут не совсем подходит; сказать «как много желтых и мало зеленых» было бы понятнее, но менее глубоко по мысли и менее поэтичным.

Потом она еще говорила о том, что совершенно не умеет ориентироваться в местности, и бывает случае <так!>, что едет в метро или на трамвае не в ту сторону, куда нужно.

Вообще она была очень оживленна в этот вечер, может быть, в связи с тем, что в этот день в Москве (или накануне) Пастернак, о котором она говорит с большой симпатией, устроил в журн<ал> «30 дней» заказ на перевод^[30]. Хотели взять 100 строк, Пастернак требовал 150. Чтобы примириться, Мар. Ив. предложила среднее — 125.

— А 25 строк я, как видите, вам выторговал, — сказал ей удовлетворенный Пастернак.

С какой-то нежностью оговорит Марина Цветаева о рассеянности Пастернака, о его отвлеченности. Заговорили о «Гамлете» и о переводе Лозинского^[31], и он все на свете забыл, между прочим, и о цели посещения Гослитиздата (он пришел, очевидно, чтобы сосватать переводы Цветаевой), а потом вдруг спохватился и говорит:

— Да ведь это же безнравственно! Мы не за тем сюда пришли.

Потом вдруг она поднялась, быстро простилась и ушла с сыном, сделав, впрочем, ему замечание, что он уходит не простившись.

Вспоминаю еще один момент разговора. Я напомнил М. И<вановн>е, что встретился с ней в 1915 на импровизированном литерат<урном> вечере у Адел. Герцык, где были Гершензон, Юрий Верховский, Вяч. Иванов^[32]. «Помню, — сказала М. И., — я еще повздорила там с Вяч. Ивановым». Я напомнил ей, что она ему сказала: «Ваше мнение меня мало интересует. Другое дело, если бы это сказал Блок».

— И действительно. Я тогда была совершенно чужда Вяч. Иванову и никогда не интересовалась мнением о себе людей, которые внутренне мне были чужды… Я считала нормальным, что людям одного типа я могу нравиться, а людям другого типа — нет. Однажды меня поздравили с хвалебной рецензией на меня, и я отвечала, что не испытываю никакого удовольствия, т. к. рецензент как будто смешал с Любовь Столицей… Все, что он говорит обо мне, приложимо к Любовь Столице, но не ко мне. Он прицепился к каким-то строчкам, для меня мало характерным»^[33].

О Вяч. Иванове Цветаева дополнила: «Я тогда его совсем не ценила. Позже стала ценить больше, и, помню, даже был один дружеский разговор^[34]. Он мне стал нравиться после того, как у него в жизни были какие-то испытания и тяжелые переживания^[35]. После этого он стал как-то человечнее».

18 лет не видал я Марины Цветаевой и, конечно, не узнал бы, если бы встретил на улице. Седина и морщины не шутки. Но глаза очень живые. Вспомнил манеру говорить и самый голос. Они остались те же.

29.IV.

Беседовали за столом с Н. Н. Чхеидзе о грузинских поэтах и о переводах. Кстати, вспомнил, что накануне в разговоре с М. Цветаевой обнаружилось совпадение во взглядах на преимущество подстрочника стихотворному переводу с точки зрения понимания подлинника.

30.IV.

Вечером поздно (часов в 11) митинг с речью о 1 мая Зелинского и ужин с шампанским. Ермилов выпил и много говорил глупостей. «Mon Dieu» или в просторечии «Мой бог!» и т. д. Ужинали вместе с обслуживающим персоналом. Под конец пришел Пяст^[36]. Первый тост был провозглашен Ермиловым за Сталина и за людей, умеющих и любящих трудиться. <…> Перед ужином в коридоре перебросился двумя-тремя фразами с М. Цветаевой. Она сказала, что ненавидит зиму и снег и не понимает радости первого снега.

— А как же Вы воспринимаете «первый снег» у Пушкина, Вяземского?

— У других понимаю это чувство, но сама я «вОинствующая ненавистница». Она так и сказала «вОинствующая», а не «воИнствующая». Она в детстве много жила вне России.

Судя по всему, больше Цветаева и Розанов не разговаривали. Во всяком случае, в его дневнике после этого эпизода мы находим лишь два упоминания имени поэтессы. 4 февраля 1941 года появляется запись: «Веч<ер> в Союзе Пис<ателей>. <…> Тагер в коридоре говорил мне, что М. Цветаева написала книгу замеч<ательных> стихов» (Ф. 653. Карт. 5. Ед. хр. 2. Л. 30 об). И в сентябре записывает полученные от жены сведения: «11 четв<ерг>. Кс<ения> накануне передала еще, что поэт Долматовский убит, а Уткину оторвало 3 пальца. Марина Цветаева отравилась в Чистополе» (Там же. Л. 96 об).