*
ВОЙНА И МИР АРСЕНА ТИТОВА
Арсен Титов. Тень Бехистунга. Исторические романы. Екатеринбург, «АсПУр», 2014, 800 стр.
Сообщая («Ведомости», 22 октября 2014), кому на сей раз присуждена литературная премия «Ясная Поляна», Майя Кучерская выказала недоумение. Мол, чем объяснить, что на фоне явных лидеров лауреатом в «самой актуальной» номинации — «XXI век» — стал «неведомый миру» 66-летний уральский автор Арсен Титов с романом о Первой мировой войне «Тень Бехистунга»? Только очаровательной непредсказуемостью, которую в очередной раз проявило премиальное жюри во главе с Владимиром Толстым…
Все книги Титова до недавних пор и впрямь выходили только на Урале, но в периодике он публиковался как региональной, так и столичной и зарубежной. Так что неведом этот прозаик лишь отчасти, тем более что в том же 2014 году под многосмысленным заглавием «Ночь Персии» московское «Вече» издало вторую часть «Тени Бехистунга». Вся же трилогия, над которой автор работал больше пятнадцати лет, вышла в Екатеринбурге, в издательстве Ассоциации писателей Урала.
Та война, справедливо напоминает в авторском предисловии Титов, даже просвещенному читателю остается практически неизвестной, а уж события, происходившие на Кавказском фронте и в Персии, — и подавно. Вместе с главным героем — артиллерийским штаб-офицером русского экспедиционного корпуса капитаном Борисом Нориным — читатель имеет возможность судить о перипетиях и подоплеках как отдельных боевых операций, так и стратегических действий и их последствий. Но — в той необходимой мере, которая позволяет сохранять интерес к художественному тексту.
Титов рисует войну тем, чем она и является — тяжелым, зачастую сверх меры, трудом. Вот, например, картина лихого по отчаянности русского рейда в помощь осажденным союзникам-британцам — точнее, отступления после того, как те, отнюдь не изнуренные осадой, сдались турецким войскам:
«Едва не половина батарейцев в тифу, малярии и кишечных инфекциях в беспамятстве металась по лазаретам. Другая половина <…>, зеленая и впалоглазая от тех же тифа, малярии и кишечных инфекций, истаивала в изнуряющем и гнилом зное, но еще держалась за орудия. Воды не было, хлеба не было, фуража не было, боезапаса не было…»
Но, несмотря на нехватку всего, на бестолковщину в тылу и штабах, русские фронтовики, следуя приказу, дважды доходят почти до Багдада, каждый раз минуя на своем пути скалу Бехистунг, на которой за пятьсот лет до нашей эры был выбит барельеф, посвященный победе персидского царя Дария над мятежными противниками. Казаки по созвучию перекрещивают скалу в бесов тын, считая фигуру Дария изображением сатаны, а всех иных персонажей чертями. Но если вначале огромный барельеф просто притягивает взгляд, то позже, уже в 17-м, он превращается в символ революционного мятежа, вести о котором доносятся из Петрограда. И даже отстреливается — пулями из курдских винтовок.
За умелость и бесстрашие героя, который и без того «к двадцати шести своим годам имел чин штабс-капитана и назначение командиром батареи», представляют к высшей военной награде Российской Империи за личную доблесть — ордену Святого Георгия. Впереди — следующий чин, новый шаг блестящей карьеры. Пока же получите новый приказ: расстрелять одну из восставших в тылу аджарских деревень. А Норин выполнять его отказывается…
С этого перелома судьбы, собственно, и начинается роман. От возможного суда героя фактически прячут, отправляя в горы начальником штаба безвестной казачьей полусотни, несущей там пограничную службу. Оказалось: из огня да в ледяное полымя. Ибо именно в эту полусотню упирается, совершая — предсказанный, да генералы пренебрегли! — обходной маневр по ущельям, целая турецкая бригада.
Гибельный холод уравнивает силы — и окопавшиеся казаки, и вышедшие на них турки насмерть замерзают в снегу. А на совести едва выжившего Норина камнем тяжелеет вопрос: не напрасно ли он положил оказавшихся под его командой людей, оставив без мужчин едва ли не всю деревню Бутаковку, из которой полусотня вышла? Какую роль сыграла та задержка в конечной неудаче турецкого натиска, из ущелий не видно. Тем более что русское контрнаступление героя миновало: он возвращается к жизни в Горийском госпитале, куда поступил в числе безнадежных…
Так что приверженцев исключительно батальных сцен «Тень Бехистунга» вряд ли удовлетворит — значительную часть текста наполняют другие стороны человеческого бытия. И поскольку герой — мужчина, то его отношения с женщинами, разумеется, тоже. Среди своих влечений он пытается найти настоящее чувство, преодолевая опустошение, вселяемое войной. И обретает его, лишь оказавшись комендантом большого пограничного аула.
Объектом его устремленной в будущее, платонической — упаси Господи, ничего плотского, современно-скандального — любви становится шестилетняя дочь местного старшины Ражита: «Мне показалось, Иззет-ага посмотрел на меня с испытанием. Я без колебаний ответил ему прямым взглядом. Перед ним и перед Богом я обязывался через десять лет приехать за Ражитой. <…> Я знал — это будет. Я был выплывшим на поверхность… Я был в двадцатишестилетнем возрасте. Я был новым…»
Так бы и случилось. Но в аул приходят…
Террористы, повстанцы, душманы, моджахеды, бандиты — сегодня имен не счесть. Тогда они звались четниками. И старшина Иззет-ага, предупредивший русских о нападении, гибнет со всею семьей, а не отступивший Норин оказывается в плену и на распятии. И, вновь по счастливому случаю оставшись в живых, вспоминает всех близких ему в последнее время людей, предполагая, что именно встреча с ним положила конец их жизням.
Любовь к шотландке Элизабет, Элспет, встреченной при соединении с союзниками, остается с ним до самого конца, во всяком случае — до завершения романа. Но любимая женщина почти сразу отдаляется — и тоже, скорее всего, невозвратимо, ибо в те же самые дни отрекается от престола Государь…
Монархические воззрения Норина — из детства, когда он «готовился служить государю-императору беспорочно, не за страх, а за совесть». Поэтому отречение Николая II для героя — предательство и личное оскорбление. И вынужденную присягу «сволочи временному правительству» Норин принимает лишь как новую клятву на верность империи и государю. Вынужденную потому, что не мыслит себя вне военной службы.
Но прежнюю армию ожидает лишь распад. Поводом к новому моральному надлому становится отмена погон и былых правил субординации. А после Октябрьского переворота, когда войсками начинают командовать солдатские комитеты, героя все-таки отправляют из армии вон.
С точки зрения хоть разумного эгоизма, хоть внушаемого сегодня рационалистического девиза «be positive» — плакать не о чем. Мир, конечно, переворотился, но у тебя в кармане — пришедшее через Лондон и Петроград письмо от любимой, которая сообщает о своей беременности и о готовности жить с тобой в России. Потом, когда на твоей родине снова наступит порядок, а пока можно послужить в армии британской.
Но что за безумец русский человек! Не на юг, не к Персидскому заливу или Индийскому океану он отправляется, откуда можно в Британию уплыть и прожить там долго и счастливо, а на север — к Каспийскому морю, в порт Энзели. Да не один, а во главе команды, выводящей из Персии сводную шестиорудийную батарею. Не по приказу даже, по просьбе командира корпуса — и вопреки запрету новой революционной власти, что оборачивается погоней и убийственными дорожными муками.
Чуть ранее он уже мог благодаря выгодной женитьбе перебраться в Петроград, а то и безбедно устроиться за границей. Но любви там не было, а без нее — и смысла жизнеустройства. Теперь же Норин поступается и любовью…
Обещая Элспет в ответном письме, что приедет «к тебе и к нашему дитю <…>, как только восстановим в России порядок», он ясно ощущает фальшь: «Надо было написать просто и сердечно, надо было все объяснить. У меня не вышло…»
Сделав выбор, Норин отказывается и от возвращения в родной Екатеринбург: выводить батарею предложено на Терек. Но тут вмешиваются уже иные силы, и волею автора заболевший тифом бывший подполковник выходит из забытья в поезде, идущем на восток через Туркестан…
Как ни пытается теперь Екатеринбург сделать упор на свою славу — пограничье Европы и Азии, горное дело, металлургия, а кого ни спроси, чем славен, через одного ответят: там царя убили… Впрочем, действие третьей книги разворачивается в январе-апреле, когда Николай II и его семья еще не прибыли из Тобольска. И смотрится «совершенно мутный от отсутствия огней», заснеженный и загаженный из-за распущенности жителей и нехватки золотарей город и вправду провинциально.
Во многих советских книгах о революции и гражданской войне думающий о судьбах Родины царский офицер неизбежно приходит к пониманию правоты народа, который добивается лучшей доли. И в правоте этой убеждают как персонажи, из народа вышедшие, так и злодеи, народ гнобящие и презирающие. Во времена постсоветские злодеями стали красные комиссары и чекисты, а потомственные и служилые дворяне едва ли не поголовно отбелились и облагородились.
Порывая с первой традицией, Титов вроде бы продолжает вторую: бывший земский учитель, а ныне большевик Бурков — пожалуй, единственный из персонажей романа, кто участвует в становлении и защите новой власти и при этом, пускай с оговорками, выглядит разумным человеком. Или по крайней мере имеющим свою логику, которой «можно было увлечься». И он же, симпатизируя Норину, уверен: «Сохранить бы тебя до хороших времен, и ты бы сам все увидел. И ты бы стал с народом, служил бы ему…»
В хрестоматийном кинофильме «Офицеры» прежней еще выучки красный командир говорит что-то похожее будущему советскому генералу: «Есть такая профессия — Родину защищать…» В романе, однако, словно грустная пародия на него, мелькает старый норинский преподаватель, который приехал в Екатеринбург вместе с Академией Генштаба. Ему и «вполне сносных» пирожных достаточно для вывода, что Екатеринбург — город культурный, а «Бронштейн или по-нынешнему комиссар Троцкий все-таки ценит академию…» Вопрос о том, как доживали такие краскомы без страха и упрека до хороших времен, Титов оставляет без прямого ответа.
Проблески человеческого случаются даже в такие времена: спасенная Нориным от голода и унижения и ставшая для него новым испытанием Анна организует в союзе молодежи библиотеки для деревень и фронтовых частей. Однако шанса герою сохраниться, а уж тем более перейти на сторону революции автор всей логикой повествования не дает. У классово чутких красногвардейцев сомнений нет: Норин — «ваше белокостие» и дорога ему прямиком на Елисейские поля. Не парижские, разумеется, а небесные. Конфликт возникает у героя и с будущим руководителем расстрела царской семьи Яковом Юровским.
Не единожды герой жалеет, что не ушел из Оренбурга с выбитым оттуда, но не покорившимся полковником Дутовым. Там, на юге, за Гиндукушем, — все более призрачная Индия, откуда он мог бы уплыть к Элспет. Время, расстояние, и проявленные ранее норинские свойства не оставляют сомнения: воплотиться этому не суждено.
Что же до двух литературных традиций, то автор, похоже, помнит про обе и от обеих пытается уйти. Самой убедительной в результате оказывается картина революции как темной надличностной стихии, рожденной действиями многих сил и возносящей кверху человеческое отребье. А люди, приверженные жизни и родине, сначала пытаются остаться в стороне от этого вихря, но потом неизбежно вовлекаются в его неумолимые витки.
Размышления о природе революции — тоже, как и Первая мировая, своего рода ложка к обеду. Но уже отнюдь не юбилейного свойства. Это в годы стабильной сытости они могут казаться ненужными, приветом из недоброго прошлого. Кризисные же времена, в очередной раз переживаемые нами, весьма освежают читательскую способность к сравнениям, ассоциациям и параллелям.
Титов заново открывает читателю и туркестанский мятеж 1916 года — еще одно из замалчиваемых событий: отношения народов, сошедшихся и сведенных вначале в Российскую империю, а потом и в СССР, были, мягко говоря, непростыми: «Зачинщики мятежа провозгласили священную войну всех мусульман против иноверцев, разумея под иноверцами только русское православное население…» Вспоминая о мятеже, Норин соглашается: «Есть в окружающих империю народах что-то темное, что-то из того ряда, который сотник Томлин определил словами о признании ими только грубой физической силы…» И с явным к тому сочувствием и удовлетворением сообщает, что присланный «военный контингент не стал с мятежниками церемониться, а дал им тою мерой, какой отличились они <…> Край был замирен…»
Но пресловутого превосходства белого человека в этих словах нет. Как поступил в начале романа сам герой, получив приказ расстрелять восставшее в тылу аджарское селение, мы помним. А в Персии, отступая, русские отказываются взрывать за собой древние мосты… О том, какие способности к зверскому уничтожению себе подобных в 1917 году в Ташкенте проявили иные «белые люди», пронесшие к власти ту грязь, из которой поднялись, Титов устами Норина напоминает тоже. И природа, даже враждебная, оказывается в романе куда милосерднее человеческой:
«Ночь упала быстро, странная персидская ночь. <…> Небо, днем запекшееся в единый палящий и недвижный сгусток, вдруг ожило, зашевелилось, задвигалось, раздалось вширь и, кажется, даже прогнулось к нам. То тут, то там одна за другой или враз по нескольку, звезды стали обрываться и лететь от одного края неба к другому и обратно, как если бы кто-то стал их перебрасывать из руки в руку. Звезды будто даже дали тени. Длинные и даже с различным оттенком цвета, они легли по земле поперек и вдоль, и тоже зашевелились, заперемежались, будто живые, вызывая безотчетную тревогу. Все кругом чуть поостыло. <…> люди и лошади хватали эту остылость, будто хотели нахватать ее впрок. Шли молча и плохо, но шли…»
Немного вязкая неторопливость как бы обволакивает событийный ряд, размывает очертания, завешивая их дымкой персидской пыли и уральской метели. В наше суетливое покетбуковое время эта неторопливость наверняка помешает роману стать безусловным бестселлером. Но такой способ воспроизведения реальности, где узловые события так же размываются будничной текучкой, и своеобразный восточный привкус повествования вполне могут найти понимание у ценителей.
Столь же тонко Титов возвращается к уже описанным событиям, когда в нужный момент включаются в смысловую ткань новые важные подробности. Так человек вспоминает моменты прошлого, которые до тех пор дремали в подсознании. Сродни этому и периодическое обращение к символическим и смысловым опорным точкам романа. Одной из них стал тот самый отказ Норина расстреливать аджарское селение. В госпитале от одного из соседей по палате он узнает, что приказ все-таки был выполнен, причем офицер-исполнитель вызвался сам. А чуть позже в Гражданскую артиллерией сметают дома восставших казаков…
Внутренний монолог героя сопровождает события — нет ни единого намека на то, что Норину удалось написать мемуары или дожить до внимающих ему внуков. Тем самым автор избегает опасности впасть в ненужный пафос и сохраняет заслуживающую доверия лирическую исповедальность.
Открытый финал третьей книги, когда накануне прибытия поезда с царской семьей Норин и его вечный спутник есаул Томлин, с которым, как и с целым рядом других персонажей, связана отдельная история, отправляются в собственный военный поход на Екатеринбург, вполне позволяет задуматься о возможном продолжении. Однако появится оно или нет — особого значения, на мой взгляд, не имеет, поскольку уже в нынешнем своем виде «Тень Бехистунга» — полнокровный многофигурный и многослойный роман.
Андрей РАСТОРГУЕВ
Екатеринбург