КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

«ГЕОГРАФ ГЛОБУС ПРОПИЛ»

«Географ глобус пропил» Александра Велединского по одноименному роману Алексея Иванова по нашим временам — просто чудо какое-то. Мы уже совсем было затосковали от бесконечных военно-спортивных блокбастеров, снятых по госзаказу, и вдруг, пожалуйста, — хорошая, умная лента по замечательному роману, сделанная на деньги канала «Россия», безо всякой цензуры по поводу пьянства /курения / лишнего веса педофилии, получившая гран-при Кинотавра и еще десятка разнокалиберных фестивалей… Больше того, в режиссерской версии, без серьезных увечий она была выпущена в широкий прокат и собрала немалую кассу. А критики, не медля, углядели в «Географе» портрет «героя нашего времени». Лично я не могу с этим не согласиться. Так что про время и про героя стоит поговорить подробнее.

Роман Иванова написан в 1995 году, а напечатан в 2003-м после того, как автор проснулся знаменитым, выпустив «Сердце Пармы». Так что «Географ…», можно сказать, — автопортрет художника накануне главного свершения его жизни. Он полон сил. Позади юношеское отчаяние «Общаги-на-крови» (1992) с ее наивными «достоевскими» рефлексиями и жутким, до спазмов в желудке страхом за собственный «дар», с которым «черт догадал» родиться в расхристанной России-«общаге». Здесь Иванов уже расслышал голос своего Даймона. Он знает, что делать. Он готов, препоясавшись, идти в заповедную Парму и с головой окунуться в кипящую магму яростной языческо-христианской, русско-татаро-вогульской брани, из которой, собственно, и родилась наша великая и корявая Русь. Тетива натянута. Его прет! Каждая страница искрит талантом. И на унылый, провинциальный постсоветский пейзаж автор глядит с восторженной нежностью и неподдельным эстетическим драйвом. «Географ...» — текст, родившийся в точке счастливого равновесия: между детством и зрелостью, между социальным поражением и победой, между прошлым и будущим; возникший из ощущаемого с равной силой убожества и величия окружающего пространства. Именно поэтому герой его — незадачливый учитель географии Витя Служкин — может и тогда и теперь претендовать на статус «героя времени», а из самого романа при желании вычитывается рецепт: как все-таки выжить в нынешней России человеку «с душою и с талантом».

Служкин — лузер. Жизнь хорошенько прикладывает его мордой об стол еще в детстве. Инициация — самая, возможно, тягостная сцена в романе, где любимая девочка Служкина — Леночка Анфимова — прямо у него в квартире и почти что у него на глазах безвольно отдается подонку Колесникову. После такого подросток с претензией на мачизм — ломается. Или открывает для себя какой-то иной ресурс выживания. В случае Служкина это — творчество. В широком смысле. Недаром он, спустя много лет со щемящим чувством вины вспоминает, как испортил классной руководительнице Чекушке траурный литмонтаж по поводу смерти Брежнева. Он видел, что, репетируя с детьми свои убогие вирши, Чекушка творит, «созидает новое», «воплощает в жизнь свой талант». А он, принеся случайно не ту кассету, безнадежно испоганил плоды ее творчества. Стыдно и больно! Творчество — ценность. Любое. Воплотить свой дар — значит, выжить. А уж каким способом и в каком материале — вопрос к Мирозданию. Сам Служкин, от полной безнадеги пошедший в школу преподавать географию, творит в романе нечто прекрасное — странное, «многоголовое, сварливое, вечно орущее, вечно грызущееся само с собою существо» под названием «отцы». Это группа подростков, которые жестоко донимают его целый год и с которыми он после этого идет в поход.

«Я думал, что я устроил этот поход из своей любви к Маше. А оказалось, что я устроил его просто из любви. И может, именно любви я и хотел научить отцов — хотя я ничему не хотел учить. Любви к земле, потому что легко любить курорт, а дикое половодье, майские снегопады и речные буреломы любить трудно. Любви к людям, потому что легко любить литературу, а тех, кого ты встречаешь на обоих берегах реки, любить трудно. Любви к человеку, потому что легко любить херувима, а Географа, бивня, лавину, любить трудно. Я не знаю, что у меня получилось. Во всяком случае, я, как мог, старался, чтобы отцы стали сильнее и добрее, не унижаясь и не унижая».

Маша — это девочка-девятиклассница, в которую Служкин влюблен вовсе не платонически. И в тот момент, когда у него появляется шанс овладеть ею, герой отступает. Тут-то его и накрывает «сатори». Все, что он выше говорит о любви, он понимает, отказавшись от Маши, глядя на нее — спящую и осознавая, что никогда и ни за что ее больше не тронет. Занятно, что подобной же сценой абсолютного блаженства после добровольного отказа переспать с девочкой кончается love-story в знаменитом фильме «Красота по-американски» Сэма Мендеса (1999). И дело не в том, что с девочками спать взрослым дядям нехорошо. Просто любовь, вытягивающая и того, и другого дядю из тусклой воронки обыденности, в этот момент отказа, словно воздушный шар, вдруг напрочь отрывается от земных вожделений и возносит человека туда, где он встречается со своей душой, со своим подлинным «я». А после такой встречи его уже ничем не возьмешь! Можно, конечно, вышибить ему мозги — и то он будет лежать на столе без половины черепа, но со счастливой улыбкой.

Вот такую вот горькую и счастливую историю про Географа Александр Велединский и перенес на экран в наши дни. Двадцать без малого лет с момента ее написания не прошли даром. На экране сегодня все это выглядит куда мрачнее и жестче.

В романе три повествовательных пласта: «детство», «школьно-семейные будни Служкина» и «поход». В фильме два: «будни» и «сплав по реке». В романе герою под тридцать, но он, кажется, половину времени проживает этаким «Витькой», который крадется по школьным лестницам с автоматом, лихо срезая очередями затаившихся на площадках американских морпехов. Ему ничего не стоит мгновенно провалиться в мир своих детских игр, драм и переживаний. Он не вспоминает, в нем просто жив тот ребенок, и потому-то Служкин с полпинка находит общий язык с «отцами».

В фильме герою Константина Хабенского под сорок, и он выглядит тут едва ли ни единственным взрослым среди детей. Все его прозрения и озарения позади. Он уже стал тем, кем стал, и теперь он служит — нет, не учителем даже, а этаким Папой Карло в задрипанном, провинциальном «театре марионеток». Печально торчит из-за ширмы и только и делает, что распутывает нитки, которые его подопечные безнадежно запутывают в своей погоне за счастьем. В процессе, чего греха таить, частенько прикладывается к бутылке. Но его можно понять…

В первом акте разыгрываемой перед нами жестокой любовной кукольной драмы на сцене появляется друг и одноклассник Служкина Будкин (Александр Робак), размордевший «коррупционер», вернувшийся из Москвы рулить местной «культуркой». Будкин — «хороший», в том смысле, что еще не до конца испохабился. А главное, — он холост, при деньгах, с перспективой… И женский состав труппы, понятное дело, практически весь немедленно западает на Будкина. Подружка Служкина Сашенька (Евгения Крегжде) пишет ему любовные письма. Жена Служкина Надя (Елена Лядова) сначала орет как резаная, что Будкин практически поселился у них в квартире, а потом влюбляется насмерть, и на ее озлобленном, нервном лице впервые за долгое время появляется выражение счастья. Но счастье Нади длится недолго. Будкина уводит у нее из-под носа гламурная училка немецкого Кира Валерьевна (Евгения Брик), незадолго до этого отбрившая Служкина как лоха и лузера. В стороне от охоты на Будкина остается лишь разбитная бывшая одноклассница Служкина Ветка (Анна Уколова). Ветке Будкин нафиг не нужен; у нее у самой есть такое сокровище — муж-коррупционер, мент Колесников (Максим Лагашкин), который открыто клеится к Сашеньке. Ветка, в свою очередь, имеет виды на Служкина, что запутывает ситуацию окончательно.

Во втором акте Служкин решительной рукой разгребает эту кучу-малу. Он благородно соединяет Будкина с Надей — а вдруг у них и впрямь что получится? И тут же все дамы, оставшиеся не у дел, дружно начинают вешаться на шею самому Служкину: он ведь теперь свободен, жених — хоть и не такой перспективный…

Из вольной и рыхлой, пронизанной общим любовным настроением сюжетной структуры романа авторы фильма извлекают механическую кукольную кадриль. Но вовсе не с тем, чтобы подчеркнуть убожество окружающих Служкина персонажей. Нет, и Будкин, и дамы по-своему трогательны, иной раз умны, иногда проницательны, даже душевны… Просто они хотят быть в ладу с окружающей жизнью. А она нынче устроена просто и без затей: треугольная сцена — арена неприкрытой игры инстинктов: выживания-размножения-доминирования. Заполошно бегая внутри данного треугольника, человек незаметно для себя превращается в куклу. А покинув пределы — в позорного лузера, в «пропившего глобус Географа», которому даже жена не дает.

Географ — тот еще тип: алкаш, хулиган, бабник и вообще шут гороховый. Но он — не марионетка. Он — человек, у которого центр управления организмом находится выше диафрагмы, а не ниже — как у других. И все попытки подергать его за ниточки — тщетны. Когда прекрасная и неприступная Кира Валерьевна, узнав от Географа, что Будкин сошелся с Надей, притаскивает коллегу к себе домой, чтобы в отместку отдаться ему на шикарном кожаном белом диване, Служкин, презрев свое счастье, надирается у нее в ванной. И валяется в воде, окрашенной красным вином, аки патриций-самоубийца, пока полураздетая Кира и вызванный ею по такому случаю Будкин в панике ломают ценную дверь. Как говаривал принц Гамлет: «...Вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя!»

Служкин — великий манипулятор. Но только от всех манипуляций ему никакой корысти. Что может он поиметь? Деньги, секс, чувство собственной важности? Все это ему даром не нужно. А вот того, что действительно нужно, ему отпущено в картине катастрофически мало.

В книжке энтропия вянущего, теряющего краски, засыхающего на глазах бытия перекрывается чудесным юмором и фейерверками образности. Вот, например, сцена в парке, куда Служкин после дня рождения деликатно сбегает от Ветки, возжелавшей затащить его в койку: «В Грачевнике стояла морозная, черная тишина, чуть приподнятая над землей белизною снега. Тучи над соснами размело ветром, и кроны казались голубыми, стеклянными. Дьявольское, инфернальное небо было как вспоротое брюхо, и зеленой электрической болью в нем горели звезды, как оборванные нервы. Служкин свернул с тропы и побрел по мелкой целине, задрав голову. Ноги вынесли его к старым качелям. В ночной ноябрьской жути качели выглядели как пыточный инструмент. Смахнув перчаткой снег с сиденья, Служкин взобрался на него и ухватился руками за длинные штанги, будто за веревки колоколов.

Качели заскрипели, поехав над землей. Служкин приседал, раскачиваясь всем телом и двигая качели. Полы его плаща зашелестели, разворачиваясь. Снег вокруг взвихрился, белым пуделем заметался вслед размахам. Служкин раскачивался все сильнее и сильнее, то взлетая лицом к небу, то всей грудью возносясь над землей, точно твердь его не притягивала, а отталкивала. Небосвод, как гигантский искрящийся диск, тоже зашатался на оси. Звезды пересыпались из стороны в сторону, оставляя светящиеся царапины. Со свистом и визгом ржавых шарниров Служкин носился в орбите качелей — искра жизни в маятнике вечного мирового времени. Разжав пальцы в верхней точке виража, он спрыгнул с качелей, пронесся над кустами как черная, страшная птица и грянулся в снег».

В фильме из всего этого — только качание Служкина на качелях, когда с каждым взмахом в его сознании мелькают липкий Колесников, прижавший в подъезде Сашеньку, галантный Будкин, собирающий в ладонь пепел с Кириной сигареты, злая, отчаянно одинокая Надя… И в конце — полет черной тени Служкина с качелей в сугроб. Торжество аскетизма! Вместо, условно говоря, Врубеля — Добужинский; вместо космического экстаза — сухая горечь обыденной графики.

Самый пронзительный эпизод фильма — трехсекундный клип, снятый Служкиным на мобильный телефон, где любовное письмо Сашеньки, выброшенное Будкиным, сиротливо тонет в холодной, черной воде. Этот клип, да еще сделанная Машей фотография Солнца с подписью «Вечный взрыв», да медитативное треньканье варгана в кадре и за кадром, — вот, собственно, и весь метафорически-метафизический пласт картины. Ну, плюс к тому стихи Пушкина из «Сказки о мертвой царевне», которые Служкин читает дочке Таточке и распевает на манер рэпа, напившись с двоечником и хулиганом Градусовым. Ну, ржавые корабли на реке… Все. Мир, где обитает его душа, — скудный, как тюремная пайка, как полоска зари под свинцовым небом.

Видео с запиской Служкин гоняет взад и вперед, словно надеясь удержать и спасти этот жалкий и теплый любовный лепет, обреченный утонуть в море холода. Он любит их всех — Сашеньку, Будкина, Надю, Ветку, даже Киру… Они все для него — живые, неприкаянные, нелепо несчастные… Но они воспринимают любовь как способ заполнить ненасытную пустоту внутри. А его путь иной — «святость». «Это когда ты никому не являешься залогом счастья и когда тебе никто не является залогом счастья, но чтобы ты любил людей и люди тебя любили тоже. Совершенная любовь, с большой буквы „Л”, — понимаешь?» — коряво и беспомощно формулирует он Ветке между пельменями и трахом «через не хочу». Ветка не понимает. И никто не в силах понять. Кроме, кажется, девочки Маши (Анфиса Черных), которая присылает Служкину вложенную в тетрадь фотографию «Вечного взрыва». В ответ он отправляет ей фото с тонущей запиской: «Просто вода», — и, увидев отклик в ее глазах, молодо просияв (единственный раз за весь фильм), отправляется с ней и с пацанами в поход.

В части «похода» фильм отступает от текста романа не намного сильнее, чем в «школьно-семейной». Но первая половина фильма кажется эталонной экранизацией, безупречно передающей и дух, и букву, и структуру романа. А во второй многого жалко.

В сущности, сплав по реке в картине — это сплошное «искушение св. Антония», то бишь Служкина, который еще в электричке осознает, что должен оставить Машу в покое и дальше всю дорогу ведет себя кое-как, стараясь произвести на любимую исключительно отталкивающее впечатление. Напивается с Градусовым, хамит, орет рэп, просыпает станцию назначения, полностью теряет авторитет и вылетает из командиров…

В книжке он тоже напивается, но по другой причине. На пересадочной станции Градусов умудряется сцепиться с какими-то местными орками. До отправления электрички еще два часа, и Служкин с Градусовым уходят подальше от своих, в последний вагон, где мужественно ждут нападения, напиваясь в процессе. Это — мужская история. В картине этого нет. Как нет и жесткого столкновения Служкина с пьяными аборигенами на реке. И сцены его ночного дежурства, когда до рассвета он один сидит у палатки и караулит детей, внутренне леденея от предчувствия, что опасные алкаши вернутся. В фильме почти нет Служкина-мужика. Кажется, из-за Маши он сознательно давит, гасит в себе мужское начало, и состоит при «отцах» скорее на положении любящей няньки. Недаром в сцене, где он притаскивает на стоянку уплывший по его недосмотру катамаран и десять раз, «наказанный», повторяет: «Я — бивень!», — свитер его пузырится в воде, как живот беременной бабы.

История с Машей не слишком-то интересная. Она — такая Надя № 2: красивая, упрямая, правильная. Служкин прекрасно понимает, что не сможет сделать ее счастливой. Поэтому она нападает, он уклоняется. Он пьет, юродствует, — она недовольно кривится, воспитывает и делает замечания. В конце, когда Маша увязывается за ним в деревню и в ответ на признание: «Я жить без вас не смогу!» — слышит от него спокойное: «Сможешь», — она закатывает истерику с падением в речку; и дальше ее, промерзшую до костей, приходится тащить в деревню, в заброшенной бане раздевать, растирать, отдирать от себя и изгонять похотливого беса, до крови лупцуя себя двумя вениками. Чистая физиология. Никакого «сатори».

Скорее уж катарсис Служкин переживет на скале, откуда он вместе с Машей смотрит, как «отцы» самостоятельно проходят «Долган». Вот тут он — точно «марионетка». Ниточки от него, равно как и от захлебывающегося в пороге катамарана, — уходят за облака, в Небеса. Абсолютная беспомощность: выплывут? Нет?

Выплыли, слава богу! Его не посадят в тюрьму. А они будут жить. Но к сожалению, в фильме ему так и не удается самое главное — «научить их любви». Тут нет даже намека на великие моменты их единения, когда они все одинаково чувствуют, что «у них под ногами словно земля заговорила. До самых недр, до погребенных костей звероящеров, она вдруг оказалась насыщенной смыслом, кровью, историей»… «Отцы» не одухотворяются. Так и остаются сворой волчат, которые, повзрослев в походе, почувствовав свою силу, дружно изгоняют из стаи старого вожака.

Дома они выкладывают в Сеть смонтированный влюбленным в Машу мажором Овечкиным веселенький фильм о подвигах Географа — алконавта и педофила, тянущий на пару-тройку статей УК. Географа выпирают из школы. Детки счастливо учатся дальше. В конце они его даже не узнают: «Мужик, подай мячик! А, Виктор Сергеич, здрасти! Где вы сейчас работаете?». Ни тени раскаяния. Ни капли вины. Маша уходит в обнимку с Овечкиным. И только Градусов снисходительно дарит Географу бренчалку-варган. Мол, держи, слабак! Твоя мистическая игрушка! А наше дело — с аппетитом вгрызаться в жизнь крепкими молодыми зубами.

Герой в финале остается ни с чем: ни работы, ни денег, ни Маши, ни «отцов». Даже курева нет. Правда, Надя вернулась. Но вряд ли она будет с ним счастлива. Он все проиграл. Ничего не смог. Но по совершенно непонятной причине зритель абсолютно четко чувствует: Служкин — герой. Прямо — Брюсвилис…

Этот когнитивный диссонанс зрители одолевают по-разному. Одни списывают впечатление на харизму Хабенского. Другие извиняют Географа: да, он — слабый, но ведь хороший. И вообще, в провинции жизнь — не сахар. Третьи вспоминают о «лишних людях» великой русской литературы и советского театра / кино типа Зилова из «Утиной охоты» или Макарова-Янковского из «Полетов во сне и наяву»: вот, типа, человек незаурядный, не вписался в окружающую рутину… Четвертые сравнивают Служкина с князем Мышкиным: житейская слабость и святость в одном флаконе. Пятые — с Карлсоном: лучшая педагогика — бросить ребенка в беде. Самая близкая аналогия — учитель Мельников из «Доживем до понедельника» — такой же бегающий от любви обреченный стоик. Только культурку во времена Мельникова еще не списали в утиль, и девочка ему досталась не такая проблемная. Ну и, конечно, будущее Служкина явно видится окрашенным в трагические тона поэмы «Москва — Петушки».

Но все это — попытки оправдать. Объяснить неизвестное — известным. А самая яркая и значимая (на мой взгляд) реакция на фильм Велединского — дикое раздражение: как можно делать героем безответственного подонка, который и свою-то жизнь устроить не может, подкладывает жену под друга, бухает с детьми в походе и вообще: чему он может нас научить? Люди прямо из себя выходят от ненависти! В вину бедному Служкину готовы поставить даже то, что он не переспал с Машей.

Эта реакция — лакмусовая бумажка. Фильм посягает на основу основ тоталитарного, да и просто модерна — убеждение, что человека можно сделать таким, как надо: обтесать, образовать, выточить на станке, как болванку, превратив в изделие, идеально приспособленное для социальной эксплуатации. Нужен только правильный образец. Разрушение этого паттерна люди воспринимают как личную угрозу: как тогда жить? Как управлять людьми? Мы скатимся в пропасть!

Служкин и в кино, и в романе знает, что человека учить бесполезно. Он может только сам научиться и стать человеком, встретившись с чем-то важным, с душою в себе. Важно только создать условия. Повести туда, где он сможет почувствовать мистический трепет мира, как в книжке. Или просто быть рядом, оберегая душу, чтобы ее не сломали, не затоптали, не заспали в младенчестве. Этим Географ занимается в фильме. Силы его невелики. Возможности — еще меньше. За ним уже нет никакой авторитетной культуры со всеми ее: «правильно-неправильно», «некрасиво», «нельзя», «неприлично», «недопустимо». Его единственный ресурс — это любовь. Не тесная теплота трайба, не любовь-собственность, не страсть охотника к дичи, а та самая, совершенная, «с большой буквы „Л”».