"Глаголом, мычаньем, молчаньем"

*

«ГЛАГОЛОМ, МЫЧАНЬЕМ, МОЛЧАНЬЕМ»

Виктор Куллэ. Всё всерьёз. Стихотворения 2001 — 2008. Владивосток. Издательство альманаха «Рубеж», 2011, 122 стр.

Трудно было представить себе, что человек, более тридцати лет проживший в литературе, сумел сделать это практически без книг. На самом деле одна уже была в 2002 году. Первая и единственная^[1]. По признанию поэта, она была избранным из трех книг, не увидевших свет. Нынешняя — вторая — продолжила традицию. «Всё всерьёз» — избранное из четырех неизданных книг.

И вышла она, как и положено петербургскому поэту, давно живущему в Москве, во Владивостоке. Издатели нынче не ищут поэтов, это их должны разыскивать авторы. Издателя — нужно найти! Почти так, как Диоген искал человека и, похоже, не нашел. Поэтам не нужно помогать, пусть пробиваются сами. А не пробьются — значит, не поэты.

Куллэ «пробился». Слава Богу, Россия большая. Напечатали во Владивостоке, может, лет через пятнадцать издадут еще где-нибудь, например в Калининграде. В России надо жить долго и широко.

Удивительно, что Виктор Куллэ-— поэт признанный, причем признан он в профессиональной среде. Ему уже давно не нужно никому ничего доказывать. И пробиваться ему не нужно. Не интересует он издателей — им же хуже.

И книга «Всё всерьёз» тоже никакое не доказательство. Это просто хорошая книга, из числа тех, что довольно редко (не по издательской прихоти, а по природной избранности) выходят в свет.

Куллэ относится к тем редким поэтам, которые узнаваемы буквально по нескольким строчкам.

…зеницы мне не отверзал,

не требовал всуе молиться —

но Ангел Отчаянья взял

за шкирку рукой мускулистой.

<…>

Чтоб жертв и жестоких ловчил,

и всех палачей безучастных

не жечь — но посильно лечить

глаголом, мычаньем, молчаньем.

Это «Пророк» от Виктора Куллэ. Самое главное в этом тексте то, что в нем «всё всерьёз». Не стоит отвлекаться на умышленно сниженную лексику - «шкирки», «ловчил» и т. п. Это тоже (как и у Пушкина) программное стихотворение. Просто пророк теперь такой: «виждь и внемли» слишком анахронистичны, чтобы их услышали: «сквозь вечную мать-перемать, / сквозь рынок людской петушатни».

Сломался язык, но суть поэта осталась прежней: пусть «не жечь — но посильно лечить».

Такая вот у Виктора Куллэ прагматика текста — совершенно конкретная и понятная, в отличие от прагматики человеческой, с которой книгу никуда не пристроить, да и не больно-то хотелось.

Парадокс здесь заключается в том, что травестийная лексика странным образом не влечет за собой травестийные смыслы. Почти не влечет (об этом позже). Куллэ — поэт в высшей степени культурный. Он, как на трех китах, стоит на трех могучих традициях русского стиха: пушкинской, акмеистской и бродской (неловкое слово, но другое не приходит на ум). Сказать точнее, Куллэ поэт школы Иосифа Бродского. От него смешение во языцех, от него часто синтаксис, от него темы. Только приемы учителя Куллэ доводит до крайней степени, и от того они почти полностью утрачивают отцовство. Бродские интонации нет-нет да мелькают в стихах ученика, но это скорее случайность. Когда Куллэ утверждал, что Бродским нужно переболеть, как корью, похоже, он не лукавил. А от кори хоть и выздоравливают, но пятнышки остаются.

Постмодернизм пародиен насквозь. Видимо, этим он и отталкивает Куллэ. Когда ты манифестируешь «серьезность», пастиш неизбежно объявляется персоной нон-грата. Поэтому для поэзии Куллэ в высшей степени характерна интертекстуальная игра. Собственно, то, что Мандельштам провозглашал «тоской по мировой культуре». Поэт у Куллэ — существо посвященное: в обряд, в смысл, в текст. Он все равно что член гильдии, цеха, — вот и акмеистическое начало. Обращаясь к Бахыту Кенжееву, Куллэ пишет:

Так и так обученье заочное —

твой пожизненный праздник исконный,

где грядущее беспозвоночное

мускулистый напружило кокон.

Разумеется, этот текст отсылает к классическим строчкам Осипа Мандельштама: «Не мучнистой бабочкою белой / В землю я заемный прах верну — / Я хочу, чтоб мыслящее тело / Превратилось в улицу, в страну: / Позвоночное, обугленное тело, / Сознающее свою длину». То есть в разговор двух поэтов третий включается по умолчанию, по некой предварительной договоренности «ну, ты меня понял». Эта «договоренность» присутствует в стихах Куллэ очень часто. Она основана на доверии, и не только.

Добрая половина стихотворений в книге «Всё всерьёз» укладываются в тему, которую принято называть стихами о поэте и поэзии.

…пахотный стол, иссушающий связки

воздух свободы,

похоти вспышки в бессоннице вязкой…

Вот уже годы

это - единственный мир, где блажен я:

буковки, знаки.

Речь — до беспутства, до изнеможенья —

слив подсознанки.

Весь этот труд «до изнеможенья» продиктован одной страстью:

В сущности, это стремление к смерти —

дабы воскреснуть.

Вновь стихотворение вписано в состав метатекста русской поэзии: от цветаевского «стола» к пушкинскому «весь я не умру». И важно не то, что стихотворение растет из традиции, а то, что оно в нее направлено. Оно заведомо пишется «в традицию».

Как кажется, это и есть то, что во многом определяет позицию Виктора Куллэ — поэта. Предрасположенность к классике. Это взгляд из классики наружу, а не наоборот.

Это знак принадлежности к

Тем, кому заместо скорой

спешат на помощь, если дело швах,

не жириновский, бодрийяр, киркоров,

но светлый Данте,

но бессмертный Бах!

Собственно говоря, и снижающей лексики у Куллэ не очень много: стихи он регулярно называет «стишками», вместо — «заместо», против-— «супротив» и т. п. Этот словарь-минимум — тоже следствие некой внутренней договоренности с самим собой, согласно которой читатель-слушатель должен заведомо понимать, что «стишки» эти — стишки в смысле моцартианском и ни в каком другом. То есть поэт Виктор Куллэ ни в малейшей степени не сомневается в собственной принадлежности к классическому кругу. И столь же не сомневается в том, что читатель это должен принять на веру.

Что это? Самонадеянность? Бахвальство? Отсутствие вкуса?

Ни то, ни другое, ни третье. Порукой тому — серьезность. Включая Бодрийяра в ряд с явной негативной окраской, Куллэ отрекается от постмодернизма (хотя он ему и не присягал). Пародия как индульгенция — неси что ни попадя, все равно сойдешь за умного.

А поэзия Куллэ обязана и классической традиции, и лично Данте, Баху, Пушкину, Мандельштаму, Бродскому. И поэт гордится своими обязательствами.

И ничтоже сумняшеся включает себя в классический ряд. Такая позиция тоже имеет мощную традицию — традицию юродства.

Действительно, юродивый и древней Византии, и Древней Руси часто брал на себя функцию высшего суда. Брал не спросясь. Собственно говоря, повседневное поведение юродивого равнялось на образ и подобие Христа, крушившего торговцев в храме.

Такие права не дают. Их можно лишь взять на себя на свой страх и риск. И поэзия тут не оправдание.

Не забывай меня, не забывай,

когда надрежут чёрный каравай

и ломтем стопку горькую накроют.

Не забывай, когда меня зароют…

Это стихотворение написано в жанре автоэпитафии. Но, в отличие от классических образцов (к примеру, «Сохрани мою речь навсегда…» Мандельштама), оно совсем не о поэзии и не о речи. Это просто просьба — немотивированная, необъясненная. Не потому-то и потому-то, а просто «не забывай».

Как известно, институт юродства на Руси был искоренен Петром главным образом потому, что не существовало четких критериев, по которым можно было отличить праведника от смутьяна. Петровские пытки заставили многих признаться, что юродство они выбирали сознательно, как некий статус, долженствующий принести им свободу выражения и безнаказанность.

Таким образом, юродство — тоже метафизика, а декларация Куллэ — продолжение и метафизических поисков Бродского, и очень уязвимая позиция: а вдруг юродивый ненастоящий?

И читатель, кстати, вовсе не обязан автору верить. Скорее наоборот. Юродивых при жизни все больше побивали каменьями.

Но это личный выбор поэта, его вериги. Никто не обещал, что будет легко. Тем более что Куллэ при всей своей серьезности не чурается игры. И порой заигрывается и сам вдруг обращается «жириновским, бодрийяром, киркоровым». Это тоже традиция — площадного театра, скоморошества и вечного растиражированного Бахтина: «образованность свою хочут показать».

Отчизне сугробов

сторицей воздастся

стокгольмским синдромом

любви к Государству.

В стихах «На смерть Дениса Новикова» Куллэ называет себя «занудой-моралистом». Это так. Проповедь — один из главных жанров поэзии Виктора Куллэ. Но есть у него и совсем другие тексты. Он — тонкий лирик. Его стихи о любви напрочь лишены и отчаянья и юродства. В них нет морализаторства и умаления. В них нет деклараций.

Я был землей — ты проливалась влагой;

и не было иного дела мне,

чем впитывать ее с немой отвагой

до самых стыдных потаенных недр -

и отдавать...

Или:

В миг, когда — растворившись зрачками,

языками, губами, руками,

мы с тобой становились одно -

в мерных паузах между толчками

я поверил, что жившее в каждом

отчужденье преодолено.

С любопытством, присущим ребенку,

я отслеживал лунную пленку,

застилавшую эти глаза

перламутром в преддверьи полёта.

Это было не празднество плоти -

но стремление вырваться за

косный круг представлений расхожих,

расцепивший на две непохожих

чуждых особи хаос людской.

Снять ментальный барьер, уничтожить

пустоту, просочиться сквозь кожу,

окончательно слиться с тобой.

Если это и эротика, то преодолевшая эротику. Наверно, это и есть любовь.

Вторая книга Виктора Куллэ состоялась. Спасибо Владивостоку. Вероятно, хорошие новости из Москвы доходят туда быстрее, чем в Москву.

Владимир АЛЕКСАНДРОВ