Битва русских с кабардинцами
В 1840 году в России вышла в свет книга, выдержавшая потом множество повторных изданий. Говорилось в ней о военных событиях на Северном Кавказе, а главным образом — о любви русского офицера и горской девушки. Свои суждения об этом произведении оставили такие великие умы, как Белинский и Достоевский. Если добавить, что автор его и сам носил офицерские эполеты, а книгу писал во многом по личным впечатлениям, то может показаться, что речь здесь идет о Лермонтове и его повести “Бэла”. Но это не так: и название книги другое, и автор ее — Николай Ильич Зряхов, удачливый сочинитель лубочных повестей.
Как вид печати лубок пришел к нам из Европы и первоначально представлял собой примитивные цветные картинки с поясняющими надписями. Со временем лубочные издания стали выходить в виде книжек — с пересказом былин, сказок или житий святых. Особенно любимы в народе были переделки рыцарских и авантюрных романов. Назовем, например, достопамятных Бову Королевича или нашего Еруслана Лазаревича.
Словари относят Зряхова к “низовым прозаикам”. Никакого уничижения, впрочем, здесь нет. Дело в том, что дешевые лубочные издания выходили большими тиражами, и это была единственная печатная книга, доступная нашему крестьянству и городским низам. По ним учились читать многие поколения простых русских людей, хотя, конечно, примитивное нравоучительное содержание и напыщенный слог этих произведений часто вызывал праведное негодование демократической общественности.
Что касается Зряхова, то в период 1828 — 1840 годов он написал и издал добрую дюжину приключенческих, юмористических и детских книжек. Критика Зряхова не любила, справедливо находя, что он “будет иметь самый блестящий успех в передних”, у всех, “кто учился на медные деньги”. На медные гроши, по-видимому, учился и сам автор. Николай Ильич Зряхов родился в 1782 (или 1786) году в небогатой дворянской семье. Детство его прошло в Астрахани, а в 1801 году он вступил унтер-офицером в драгунский полк и, как признавался сам, “провел всю молодость свою в походах, военных трудах и разных злоключениях”. Довелось повоевать и на Кавказе — против персов и турок. В 1808 году вышел поручиком в отставку, через несколько лет вернулся в строй, но военной карьеры не получилось: в 1816 году Зряхов был отставлен от службы “за дурное поведение”. Окончил дни свои он в конце 1840-х и, по существующему предположению, в доме призрения в Москве.
“Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга” — не просто самое известное, но и по-своему уникальное сочинение Зряхова: выйдя из печати в 1840 году, оно выдержало в дореволюционной России 40 переизданий! Популярность повести (часто ее называли просто “Магометанкой”) была так велика, что появились ее переделки и подделки, а в наше время повесть выходила уже дважды — в Москве и Нальчике в 1990 году (к 150-летию первого издания).
На этот раз лубочной переделке подвергся “Кавказский пленник”. Заимствуя сюжетную формулу повести (плен плюс любовь) у Пушкина, Зряхов поступил не так уж наивно. Точно угадывая читательский запрос “низов”, он увел свой сказочный сюжет очень далеко от классического оригинала. Сочинение открывается описанием кабардинцев, потом следует грандиозное сражение на берегах Терека. Есаул Гребенского казачьего полка Андрей Победоносцев, получив в бою пять ран, попадает в плен к кабардинскому князю Узбеку. Дочь князя Селима выхаживает есаула. Молодые люди полюбили друг друга. Восхищенный силой и отвагой русского воина, Узбек предлагает Андрею принять мусульманство и стать супругом его дочери. Победоносцев предпочитает вернуться к своим, и по заключении мира его разменивают среди других пленных. На прощанье старый князь щедро одаривает его: лучшим конем из своего завода, своей драгоценной саблей и прочим. Селима же, переодевшись в мужское платье, проникает в русский военный лагерь, где добивается встречи с Андреем. Представ перед Главнокомандующим (то есть командиром Отдельного Кавказского корпуса), влюбленные просят его о покровительстве; тот вызывается быть восприемником при крещении княжны и ее посаженым отцом при бракосочетании. Благословляет молодых и прибывший в ставку князь Узбек. По возвращении войск “на свои квартиры” молодые отправляются к родителям Победоносцева, где вскоре получают известие о награждении Андрея золотой саблей с надписью “За храбрость”. Кроме того, была пожалована “ему на шею золотая большая медаль с портретом Государя, осыпанная алмазами, на Андреевской ленте, с описанием подвигов нашего героя на другой стороне оной”. Через пять месяцев после рождения сына Аркадия Победоносцев занемог, старые раны открылись, и он скончался двадцати трех лет от роду на руках жены. София (так при крещении нарекли Селиму), не вынеся потери, умирает буквально на гробе своего супруга, что и было обещано автором в заглавии повести.
Простые люди “Битву...” очень любили. Причины ее невероятной популярности пытались объяснить не раз, и Белинский, например, признавая успех повести в народе, находил, что “это не глупость, а только неразвитость, необразованность с его стороны”1. Смысл суждений Достоевского на этот счет несколько иной. “Ведь что-нибудь должна же заключать в себе „Магометанка”, что нравится и расходится… Главная и первая причина, — писал он, — по-нашему, та, что это книга не барская или перестала быть барскою… Отвергнутая „господами”, книжка тотчас же нашла кредит в народе, и, может быть, ей очень помогло, в глазах народа, именно то, что она не господская”2. Теперь попробуем разобраться с исторической подоплекой “Битвы...”. Сведения о первом боевом столкновении русских с кабардинцами приводятся уже в “Слове о полку Игореве”, где упомянуто о поединке Мстислава Храброго с касожским князем Редедей. Касоги русских летописей — предки современных кабардинцев. В дальнейшем наши отношения складывались по-разному. Так, союз русских с кабардинцами был закреплен в 1561 году браком Ивана Грозного с дочерью князя Темрюка Идаровича Кученей, принявшей при крещении имя Марии (в народе же, что интересно, царица получила прозвище Пятигорки). В материалах Посольского приказа за 1718 год сообщается о возможной численности кабардинского войска для совместного с русскими похода на Кубань против крымского хана.
1 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. — Т. 8. М., 1955, стр. 259.
2 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. 19. Л., 1979, стр. 49.
С другой стороны, как пишет тот же Зряхов, “одно только помрачает славу кабардинцев: врожденное желание к набегам, грабежам и даже убийствам. Они часто, большими партиями переправляясь через реку Терек, избирают праздничные и воскресные дни, посвященные христианами на моления, нападают на селения и деревни, захватывают народ в церквах, берут в плен, грабят имения и скот и гонят в свои жилища, перепродавая пленных в дальния страны — туркам и другим народам”.
В 1779 году Азово-Моздокская линия выдержала ряд нападений крупных сил кабардинцев. Они разгромили небольшой русский отряд, “офицер и сорок нижних чинов были изрублены, остальные бежали, оставив пушку в руках кабардинцев”, — сообщает в первом томе “Кавказской войны” В. А. Потто3. Генералы Якоби и Фабрициан приняли ответные меры: лагерь противника на реке Малке был окружен и уничтожен. Кабардинские князья, признав поражение, возместили нанесенный русским ущерб скотом и деньгами, а Малку торжественно признали границей российских владений. Но остановить продвижение молодой и могучей империи на юг кабардинцы, разумеется, не могли.
3 Потто В.А. Кавказская война.- Ставрополь: Кавказский край, 1994. Т.1. С.98.
Сам автор “Битвы...” относит действие повести к началу XIX столетия, с ноября 1803 года на Кавказской линии начальствовал генерал-лейтенант Г. И. Глазенап. Военных событий, достойных именоваться столь громко, тогда на Северном Кавказе не происходило, но нападения горцев на казачьи посты и пикеты, стычки, перестрелки и набеги были обычным явлением. В мае 1804 года разгорелось сражение на реке Баксан, где “кабардинцы были разбиты наголову”, как пишет Потто4. В марте 1805 года Глазенап предпринял новый успешный поход в Кабарду, отбил у кабардинцев многочисленные табуны и стада, но и на этот раз все события происходили на берегах Баксана, а не Терека, как в повести Зряхова. Впрочем, писателя можно понять: к документальной точности в описании военных действий он вовсе не стремился, а “седой Терек” в отличие от безвестных Баксана или Малки был к тому времени уже достаточно прославлен в русской поэзии.
4 Потто В. А. Кавказская война, стр. 592.
Вскоре по высочайшему повелению учредили золотую медаль, которой было “награждено всего 8 офицеров казачьих полков, отличившихся в сражении 11 марта 1805 года против кабардинцев”5. Что касается персональной медали героя “Битвы...” Победоносцева, имевшей даже описание его подвигов, то подобные факты награждения хотя и крайне редко, но действительно случались. Так, в 1804 году особой золотой медали были удостоены всего двое казачьих старшин, причем на ее оборотной стороне значилось следующее: “За храбрость, оказанную в сражении с персиянами 30 июня 1804 года, в коем с товарищами отбил 4 знамя и 4 фалконета”.
5 Здесь и ниже: Петерс Д. И. Наградные медали России первой половины XIX века. Каталог. М., 1989.
Век зряховской “Битвы...” оказался необыкновенно долгим. Пожалуй, это единственный образец лубочных произведений, дотянувший до наших дней. Название повести давно вошло в разряд крылатых выражений и, как ведают словари, употребляется, “когда насмешливо говорится о ссоре, шуме и пр.”6 Ну что же, древние не зря считали, что книги имеют свою судьбу.
6 Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова. М., 1955, стр. 43.
“Злой чечен ползет на берег…”
Первая русская крепость на Тереке появилась еще при Иване Грозном. Она так и называлась — Терки и находилась на его левом берегу, напротив устья Сунжи. Сползание молодой империи на юг решительно устремил Петр. Взятием Азова он попытался прорубить окно в Азию, а в 1722 году, предприняв Дагестанский поход, без боя покорил Дербент и в устье реки Сулак основал крепость Святой Крест. Через десять лет небольшой экспедиционный отряд, направленный из этой крепости на территорию современной Чечни, имел боевое столкновение с жителями аула Чечень. Таким образом, и первые сведения, да и само название чеченцев вошли в русскую жизнь и русский язык из военных реляций.
Первым чеченскую тему в нашей литературе открыл Пушкин в “Кавказском пленнике”, добавив к основному тексту поэмы еще и “Черкесскую песню”. Сейчас она, конечно, подзабылась, но когда-то имела все шансы стать народной, так велика была ее популярность. Стихи положил на музыку А. А. Алябьев, а слова свыше двадцати раз печатались в песенниках и собраниях романсов. По ходу сюжета у Пушкина ее действительно поют черкесские девушки, но речь там идет исключительно о казаках и цветущих станицах, которым грозит близкая опасность:
Не спи, казак: во тьме ночной
Чеченец ходит за рекой…
Среди своих предшественников в описании Кавказа Пушкин, помимо Державина, назвал и Жуковского, поместив в примечаниях к “Пленнику” несколько его “прелестных стихов” из “Послания к Воейкову”:
Ты зрел, как Терек в быстром беге
Меж виноградников шумел,
Где, часто притаясь на бреге,
Чеченец иль черкес сидел
Под буркой, с гибельным арканом…
Далее следует описание грандиозной кавказской природы и обширный перечень соседственных нам теперь горских племен. Некоторые из них (что понятно и простительно) названы поэтом не совсем верно, а некоторые (например, невразумительные “чечереец” или “бах”) до сих пор вызывают трудности в идентификации. Кончается этот прелестный, как считал Пушкин, отрывок сценой, когда горцы в ауле
В дыму клубящемся сидят
И об убийствах говорят,
Иль хвалят меткие пищали,
Из коих деды их стреляли;
Иль сабли на кремнях острят,
Готовясь на убийства новы…
Некоторые этнографические неточности, правда иного рода, есть и у Пушкина. Действие его второй, неоконченной кавказской поэмы “Тазит” (название условное) происходит в Кабарде — “вблизи развалин Татартуба”, и персонажи поэмы соответственно “адехи”, то есть адыги (адыге — самоназвание кабардинцев, черкесов и адыгейцев). Потом автор об этом как будто забыл, и из дальнейшего текста следует, что его герои уже чеченцы. Поэма посвящена, собственно, проблеме кровомщения. Старший сын старика Гасуба “рукой завистника убит”. Младший сын Тазит неожиданно проявляет себя как отступник горских обычаев: встретив во время дальней отлучки убийцу брата, он из каких-то неожиданных соображений человечности (“Убийца был / Один, изранен, безоружен…”) пощадил кровника. Обвиняя сына в неисполнении “долга крови”, старик “грозно возопил”:
Поди ты прочь — ты мне не сын,
Ты не чеченец — ты старуха…
Сохранились черновые планы поэмы, породившие разноречивые предположения о развязке сюжета. Полагают даже, что, встретив миссионера, Тазит принял христианство, поступил на русскую военную службу и сражался против своих.
Поэму очень высоко (и страстно!) оценил Белинский. “Отец Тазита, — писал он, — чеченец душой и телом, чеченец, которому непонятны, которому ненавистны все нечеченские формы жизни, который признает святою и безусловно истинною только чеченскую мораль и который, следовательно, может в сыне любить только истого чеченца”. И продолжает: “<…> человек [преследуемый Галилей] знанием опередил свое общество и, если б был сожжен, мог бы иметь хоть то утешение перед смертию, что идей-то его не сожгут невежественные палачи… Здесь же человек вышел из своего народа своею натурою без всякого сознания об этом, — самое трагическое положение, в каком только может быть человек!.. Один среди множества, и ближние его — враги ему; стремится он к людям и с ужасом отскакивает от них, как от змеи, на которую наступил нечаянно <…> И винит, и презирает, и проклинает он себя за это, потому что его сознание не в силах оправдать в собственных его глазах его отчуждения от общества <…> И вот она — вечная борьба общего с частным, разума с авторитетом и преданием, человеческого достоинства с общественным варварством! Она возможна и между чеченцами!..”
Все это показательно в том смысле, что Тазит у Пушкина, как потом и Мцыри у Лермонтова, — чеченец, можно сказать, не этнический, а чисто литературный. После пассажа о “чеченских понятиях” Белинский вдруг воздает хвалу Пушкину за “живое изображение черкесских нравов” в последних стихах поэмы. Столь явная нестыковка заставила издателей Полного собрания сочинений Белинского сделать особое примечание: “Отождествление чеченцев с черкесами восходит к тексту поэмы Пушкина. Какой именно народ (чеченцы или черкесы) изображен в „Тазите” — еще не установлено”7.
7 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 7, стр. 549, 551, 725 соотв.
Впоследствии похожие затруднения (“какой именно народ”) вызвал у Белинского и анализ лермонтовской “Бэлы”. Героиню повести он именует черкешенкой, забывая, что черкешенки не говорят по-татарски. Азамат для него то черкес, то татарчонок. Население аула, куда Максим Максимыч и Печорин приглашены на свадьбу, также черкесы, хотя действие повести происходит за Тереком, в Чечне. Трудно упрекать в этой путанице великого критика, преодоление подобной этнографической нечуткости не состоялось, кажется, в нашем сознании и по сей день. Говоря современным языком, и Тазит, и Бэла, и вся ее родня — это всего лишь, увы, “лица кавказской национальности”.
Побывав на Тереке в детские годы, Лермонтов видел жизнь пограничных казачьих станиц и в более зрелую пору, когда “изъездил Линию всю вдоль” во время первой кавказской ссылки. Существует предание, что именно здесь, в станице Червлёной, Лермонтов написал свою “Казачью колыбельную песню”. В хате, где поэт остановился на постой, он услышал, как молодая казачка напевает над колыбелью. Присев к столу, Лермонтов тут же набросал стихи, ставшие впоследствии народной песней:
По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал...
По тем же впечатлениям Лермонтов написал и стихотворение “Дары Терека”, названное Белинским “поэтической апофеозою Кавказа”, по строю и звучанию близкое гребенскому казачьему фольклору:
По красотке молодице
Не тоскует над рекой
Лишь один во всей станице
Казачина гребенской.
Оседлал он вороного
И в горах, в ночном бою,
На кинжал чеченца злого
Сложит голову свою...
Дважды повторив в этих стихотворениях формулу о злом чеченце, Лермонтов следует скорее народной поэтической традиции, а вовсе не стремится подчеркнуть непримиримость к извечному врагу. Так, в “Бэле” он восхищается “способностью русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить”, о чем позже (и более подробно) расскажет в очерке “Кавказец”.
В “Бэле” близость враждебного населения передается попутными штрихами: героиня повести, беспокоясь из-за долгого отсутствия Печорина на охоте, придумывает “разные несчастия: то казалось мне, что его ранил дикий кабан, то чеченец утащил в горы”. Печорин же, рассказывая о себе Максиму Максимычу, роняет следующее замечание: “Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей жизни. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями — напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обращал больше внимания на комаров…”
На Тереке, в казачьей станице Червлёной, происходит и действие повести “Фаталист”, открывающейся фразой из журнала Печорина: “Мне как-то раз случилось прожить две недели на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты...” Едва обозначенная сюжетная линия, связывающая героя романа и хорошенькую казачку Настю, тут же и обрывается. Повесть о гребенских казаках написал годы спустя совсем другой русский офицер. Отношение же к “немирным” соседям в “Фаталисте” передано незатейливой репликой: уговаривая казака-убийцу покориться, старый есаул восклицает: “Побойся Бога! Ведь ты не чеченец окаянный...” Равно и бывалый офицер из очерка “Кавказец” выражается в том же духе: “Чеченцы, правда, дрянь…”
“Чеченский след” в поэзии Лермонтова не всегда очевиден. В стихотворении “Валерик” он сам называет имя своего кунака-чеченца Галуба, но это, по-видимому, условный персонаж, в черновом автографе есть и другие варианты (Юнус и Ахмет). Чеченская тема звучала бы здесь сильнее, но многие строки Лермонтов из окончательного текста вычеркнул:
Чечня восстала вся кругом:
У нас двух тысяч под ружьем
Не набралось бы...
Уж раза три чеченцы тучей
Кидали шашки наголо...
Чтобы попробовать истолковать “окаянный” и “дрянь” более расширительно, имея в виду представления не только гребенских староверов и Максим Максимычей, а русское общественное сознание в целом, обратимся к книге Платона Зубова “Картина Кавказского края”. Она вышла в Петербурге в 1835 году, то есть примерно в то время, когда и происходят события, описанные в “Фаталисте”. “Народ сей, — замечает автор о чеченцах, — отличается от всех горских племен особенным стремлением к разбоям и хищничеству, алчностью к грабежу и убийствам, коварством, воинственным духом, смелостию, решительностью, свирепством, бесстрашием и необузданною наглостию”8. Сходную характеристику обнаружим и в капитальной “Истории войны и владычества русских на Кавказе” Н. Ф. Дубровина: “Грязные душою и телом, чуждые благородства, незнакомые с великодушием... корыстолюбивые, вероломные и в высшей степени исполненные самолюбия и гордости — таковы были чеченцы...”9
8 Зубов Платон. Картина кавказского края. Ч. 2. СПб.,1835, стр. 173.
9 Дубровин Н. История войны и владычества русских на Кавказе. Т. 1, ч. 1. СПб., 1871, стр. 420.
Приведем еще мнение человека, не только непосредственно осведомленного в кавказских делах, но и чрезвычайно авторитетного для самого Лермонтова, — мнение Алексея Петровича Ермолова: “Ниже по течению Терека живут чеченцы, самые злейшие из разбойников, нападающие на линию. Общество их весьма малолюдно, но чрезвычайно умножилось в последние несколько лет, ибо принимались дружественно злодеи всех прочих народов, оставляющие землю свою по каким-либо преступлениям. Здесь находили они сообщников, тотчас готовых или отмщевать за них, или участвовать в разбоях, а они служили им верными проводниками в землях, им самим не знакомых. Чечню можно справедливо назвать гнездом всех разбойников”10.
10 “Записки А. П. Ермолова 1798 — 1826”. М., “Высшая школа”, 1991, стр. 285.
Сам Лермонтов едва ли разделял подобные взгляды. Изображая “тревоги дикие войны”, он умел увидеть происходящее и глазами тех, с кем судьба свела его в непримиримой схватке. Старик чеченец, поведавший ему историю Измаил-Бея, абрек Казбич и пленный юноша Мцыри — эта череда лермонтовских персонажей-чеченцев говорит о его глубоком интересе к народу, находящемуся в смертельной вражде с его собственной родиной. В образе Мцыри нашел выражение мир идей и чувств самого Лермонтова, и в самых горьких и одновременно самых главных словах поэмы — “Я мало жил и жил в плену…” — отчетливо слышен собственный голос поэта.
Вспомним также и о том, что для Печорина, этого лермонтовского alter ego, представляло несомненное удовольствие хотя бы внешнее перевоплощение в черкеса. “Я думаю, — заносит он в свой дневник, — казаки, зевающие на своих вышках, видя меня скачущего без нужды и цели, долго мучились этою загадкой, ибо, верно, по одежде приняли меня за черкеса. Мне в самом деле говорили, что в черкесском костюме верхом я больше похож на кабардинца, чем многие кабардинцы. И точно, что касается до этой благородной боевой одежды, я совершенный денди; ни одного галуна лишнего; оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не слишком длинный, не слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью; бешмет белый, черкеска темно-бурая. Я долго изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить моему самолюбию, как признавая мое искусство в верховой езде на кавказский лад”. Не ограничиваясь простой констатацией, Лермонтов использует это пристрастие своего героя в одной из самых динамичных сцен повести, когда Мери приходит в ужас, неожиданно увидев перед собой Печорина в образе черкеса.
Хроника большой дороги
Может показаться невероятным, но в 1825 году горцы имели реальную возможность захватить в плен самого “проконсула Кавказа” А. П. Ермолова. Этот поразительный факт мог бы вызвать справедливые сомнения, не будь он подробным образом описан самим прославленным генералом. “Из Червленной станицы выехал я 20 ноября рано поутру, — сообщает Ермолов. — День был мрачный, и по земле расстилался чрезвычайно густой туман. Были неверные слухи, что партия чеченцев намеревалась переправиться на левый берег Терека. Им известно было о моем выезде по заблаговременному заготовлению лошадей и конвоя, по той причине, что оных нет на местах в достаточном количестве. Партия до тысячи человек, приблизившись к Тереку против Казиорского Шанца, отрядила на нашу сторону 400 человек, дабы напасть на меня. Места совершенно открытые допустили бы меня заметить в далеком расстоянии, но густой туман тому воспрепятствовал, и я проехал спокойно. Вскоре после напали они на большую дорогу, схватили несколько человек проезжих и пустились на казачьи хутора в надежде на добычу. Едва отпустил я конвой, прибыв в Калиновскую станицу, как дано было знать о появившейся партии. Конвой, состоявший из 120 человек храбрых гребенских казаков, быстро помчался к Казиорскому Шанцу, где, нашедши чеченцев, ударил на них и в величайшем замешательстве погнал к Тереку. Они оставили несколько человек убитыми и всех захваченных пленных. Вскоре подоспели казаки из Калиновской станицы с одним конным орудием, и чеченцы удалились от Терека. Таким образом ускользнул я от сил несоразмерных, но не думаю, однако же, чтобы для того только, дабы схватить меня, решились они на большую потерю, без чего нельзя было преодолеть казаков”11.
11 “Записки А. П. Ермолова 1798 — 1826”, стр. 416 — 417.
В 1829 году горцы обстреляли экипажи персидского принца Хозрев-Мирзы, посланного в Россию с “извинительным письмом” за убийство Грибоедова. Обыденность происшествия могла бы и не оставить следа в кавказских хрониках, но с посланцем шаха на Военно-Грузинской дороге столкнулся Пушкин. “Я пошел пешком, не дождавшись лошадей, — сообщает поэт в первой главе „Путешествия в Арзрум”, — и в полверсте от Ананура, на повороте дороги, встретил Хозрев-Мирзу. Экипажи его стояли. Сам он выглянул из своей коляски и кивнул мне головою. Через несколько часов после нашей встречи на принца напали горцы. Услыша свист пуль, Хозрев выскочил из своей коляски, сел на лошадь и ускакал. Русские, бывшие при нем, удивились его смелости”.
Сам Пушкин также мог серьезно пострадать на большой дороге, о чем упоминает на страницах того же “Путешествия...”: “Не доходя до Ларса, я отстал от конвоя, засмотревшись на огромные скалы, между коими хлещет Терек с яростию неизъяснимой. Вдруг бежит ко мне солдат, крича издали: „Не останавливайтесь, ваше благородие, убьют!” Это предостережение с непривычки показалось мне чрезвычайно странным. Дело в том, что осетинские разбойники, безопасные в этом узком месте, стреляют через Терек в путешественников. Накануне нашего перехода они напали таким образом на генерала Бековича, проскакавшего сквозь их выстрелы”.
На обратном пути Пушкин, обретя уже некоторый боевой опыт в действующих войсках, сам искал опасности. Из Владикавказа поэт и его спутники выехали с оказией, то есть с отрядом при артиллерийском орудии. Вот как вспоминал об этом Михаил Пущин: “Все прекрасно обошлось во время медленного нашего следования от Владикавказа до Екатеринограда и оттуда до Горячеводска или Пятигорска. Ехали мы втроем в коляске; иногда Пушкин садился на казачью лошадь и ускакивал от отряда, отыскивая приключений или встречи с горцами, встретив которых намеревался, ускакивая от них, навести их на наш конвой и орудие; но ни приключений, ни горцев во всю дорогу он не нашел”12.
12 “А. С. Пушкин в воспоминаниях современников”. М., 1950, стр. 387.
Примерно в то же время по Военно-Грузинской дороге проехал и переведенный из сибирской ссылки на Кавказ Александр Бестужев. Об этом путешествии он рассказал в большом очерке “Письмо к доктору Эрману”. Любивший блеснуть своей причастностью к важным событиям, Бестужев сообщает: “В 1829 году особенно горцы, ободренные отсутствием войск, стали разбойничать на Военно-Грузинской дороге. Перед проездом моим они увели в плен одного доктора; за неделю отбили купеческий табун из-под пушек конвоя и при проезде Хозрев-Мирзы ранили его нукера. Четырнадцать человек, провожавшие нас, возвращаясь на пост, близ Ардона, на речке Белой, были атакованы тремястами наездников. Бесстрашно отстреливались они целый час, но, на беду их, нашла туча и проливной дождь замочил ружья. Черкесы, ожесточенные потерей лучших узденей, ударили в шашки, и русские были изрублены в куски. Одного только раненого казака умчали они в плен. Недалеко от дороги показали мне дуплистый пень, поверженный грозой, в котором незадолго пред тем донской казак, преследуемый тридцатью всадниками, убившими его товарища и коня, скрылся и спасся, грозя ружьем нападавшим. Пули не пробили дерева, и он отсиделся до выручки”13.
13 Бестужев-Марлинский А. А. Сочинения в двух томах. Т. 1. М., 1958, стр. 299.
В 1840 году наиб Шамиля Ахвердил Мухаммед, совершив стремительный рейд по русским тылам, нагрянул в Моздок. Среди прочих пленных он привел оттуда дочь богатого купца-армянина Анну Улуханову. Девушку, поразившую горцев своей красотой, доставили в Дарго к Шамилю. Она вскоре перешла в ислам, получила имя Шуанат и стала женой Шамиля.
26 октября 1850 года в Чечне на Рошнинской поляне партия горцев напала даже на конвой цесаревича Александра (будущего императора Александра II). Наследника сопровождала многочисленная свита во главе с самим Воронцовым. Нападение было успешно отбито, сам цесаревич под пулями держался храбро и заслужил Георгиевский крест.
В кавказских путевых записках Александр Дюма рассказал о встрече с русским офицером, который провел в плену у горцев пять месяцев. “Взятый в плен около Кубы, — он был уведен в горы и доставлен к Шамилю. Сначала за него требовали двенадцать тысяч рублей, а потом снизили до семи тысяч. Семейство и друзья офицера собрали три с половиной тысячи рублей, а граф Воронцов — тогдашний кавказский наместник — добавил остальное”14.
14 Дюма Александр. Кавказ. Тбилиси, “Мерани”, 1988, стр.132.
Иногда за голову узника назначали выкуп, а иногда производили и размен пленных. Известен случай, когда чеченцы удерживали захваченного ими штабс-капитана Клингера два с половиной года, обменяв потом на семерых своих.
Порой участь пленников оказывалась плачевной. Секретарь Шамиля Мухаммед Тахир аль-Карахи в своей известной хронике “Три имама” передает, что “в 1845 году Шамиль получил достоверные сведения, что русские готовятся к серьезным операциям против него. Он тотчас же приказал казнить всех офицеров, взятых им разновременно в плен. Их особенно много было захвачено при очищении русскими Нагорного Дагестана в 1843 году”15.
15 Мухаммед Тахир (аль-Карахи). Три имама. Махачкала, 1990, стр. 80.
Сведения о том, какова была казнь у чеченцев, есть в упомянутой книге Потто. Томясь в плену, майор Швецов готовился к худшему: “Конец был известен. По обычаю страны его привяжут к дереву, и каждый из присутствующих на этом суде будет наносить обреченной жертве не смертельные, но мучительные удары ножом, пока наконец не потухнет последняя искра жизни в несчастном мученике”16.
16 Потто В. А. Кавказская война. Т. 2, стр. 57.
Самым громким и страшным по опустошительным последствиям был набег, совершенный в Кахетию в 1854 году сыном и наследником Шамиля Кази-Мухаммедом. Названный в память Кази-Муллы, он с молодых лет отличался редким хладнокровием, отвагой и более других сыновей Шамиля был отмечен талантом военачальника (впоследствии получил чин маршала турецкой армии). Во главе семитысячного отряда конницы Кази-Мухаммед разорил и сжег 18 грузинских селений и разграбил имение князя Давида Чавчавадзе — Цинандали. Среди многочисленных пленников (по сведениям аль-Карахи — 884 человека) оказались княгини А. И. Чавчавадзе и В. И. Орбелиани (внучки последнего венчанного грузинского царя Георгия XII) с детьми и прислугой, захват которых, как стало ясно, являлся главной целью всей операции. В плену могла оказаться и Нина Александровна Грибоедова, приходившаяся родной сестрой хозяину имения, но она в это время гостила у другой своей сестры.
Суровое заключение длилось восемь месяцев, подробности его стали известны по нашумевшей в свое время книге Е. Вердеревского17. Несколько глав посвятил этой истории в своих записках и Дюма, услышавший ее в Тифлисе из уст самих пленниц. В конце концов Шамиль обменял их на своего старшего сына Джемалэддина, об изломанной судьбе которого тоже следует рассказать.
17 Вердеревский Е. Кавказские пленницы, или Плен у Шамиля. СПб., 1856.
“Я мало жил и жил в плену…”
В ходе военных действий на Кавказе пленных брали, разумеется, и русские. В ряде случаев это были не пленные, а заложники, причем, можно сказать, плановые заложники, аманаты. Выдача аманатов в залог верности властям была обычной практикой тех лет. Для надежности в качестве таких заложников брали, как правило, детей влиятельных горцев. О судьбе подобных пленников с предельной честностью пишет Пушкин в “Путешествии в Арзрум”: “В крепости видел я черкесских аманатов, резвых и красивых мальчиков. Они поминутно проказят и бегают из крепости. Их держат в жалком положении. Они ходят в лохмотьях, полунагие и в отвратительной нечистоте. На иных видел я деревянные колодки. Вероятно, что аманаты, выпущенные на волю, не жалеют о своем пребывании во Владикавказе”.
Впрочем, судьбы аманатов складывались по-разному. Так, кабардинский князь Измаил Атажуков (в кабардинском звучании — пши Исмель Хатокшоко) с четырнадцатилетнего возраста находился аманатом в России, где получил светское и военное образование. Он служил в Бугском казачьем полку и за отличия при штурме Очакова удостоился чина подполковника. В качестве одного из “депутатов и посланников народов кавказских” состоял в свите Г. А. Потемкина, который лично ходатайствовал о нем перед императрицей: “Исмаил бей, из лутчей фамилии кабардинской, подполковник в службе Вашего Императорского Величества, ревностно и храбро служивший под Очаковом и штурме оного, желает оказать себя противу шведов, и его отправляя, всеподданнейше прошу о награждении его убранною каменьями медалью”18. За храбрость, проявленную при взятии Измаила, князь был награжден орденом святого Георгия 4-й степени. Незаурядная личность, причудливая судьба и загадочная смерть Измаила, стоявшего в центре многих важных событий на Пятигорье и в Кабарде, способствовали тому, что именно его юный Лермонтов избрал главным героем своей восточной повести “Измаил-Бей”.
18 Косвен М. О. Этнография и история Кавказа. М., “Издательство восточной литературы”, 1961, стр. 131.
Самым известным из горских аманатов стал старший сын Шамиля — Джемалэддин. При осаде Ахульго в 1839 году, понимая безвыходность своего положения, Шамиль пошел на переговоры с русскими и вынужден был выдать аманатом восьмилетнего сына. Переговоры успеха не имели, Ахульго был взят, Шамиль сумел уйти, пробившись с боем через русские посты, а мальчик остался в плену. Его отвезли в Петербург, и царь Николай велел определить его в кадетский корпус. В двадцать лет он был уже поручиком уланского полка. Вернувшись в горы, он убеждал отца прекратить борьбу, понимая многократное превосходство сил России, но напрасно. Шамиль женил сына и отправил в высокогорный аул Карата. Через несколько лет Джемалэддин умер от туберкулеза.
Судя по всему, Ермолов обладал отмеченной Лермонтовым способностью “применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить”, и быстро усвоил грамматику гор. Денис Давыдов, приходившийся “проконсулу” двоюродным братом и сам повоевавший за Кавказом с персами, сообщает, что “до 1820 года назначалась из военного министерства сумма для выкупа пленных в Черномории, где до времен Ермолова было строго воспрещено нашим войскам переходить через Кубань. Захватив однажды большое количество пленных чеченцев, Ермолов выдал лучших пленниц замуж за имеретян, а прочих продал в горы по рублю серебром. Это навело такой ужас на чеченцев и прочих горцев, что они с этого времени лишь изредка захватывали наших в плен, и то не иначе как поодиночке”19.
19 Давыдов Д. В. Сочинения. Т. 1. СПб., 1893, стр. 165.
Иногда количество пленных горцев исчислялось сотнями. Описывая кавказские события 1822 года, Ермолов замечает, что “генерал-майор Вельяминов 3-й при разорении селений не встретил почти никакого сопротивления, взял в плен 1400 душ обоего пола и всякого возраста и весьма большое количество скота”. В следующем году Вельяминов, по словам Ермолова же, “сделал вторительный поиск за Кубань”. Успех опять был полный: экспедиционный отряд “внезапно напал на три ногайские аула, в совершеннейшей беспечности бывшие, с потерею двух человек вырезано было до 400 душ всякого возраста и обоего пола, взято в плен 556 душ и более 2 тыс. рогатого скота”20.
20 “Записки А. П. Ермолова 1798 — 1826”, стр. 386, 392 соотв.
Иногда же единственный пленник оказывался поважнее многих сотен остальных. В путешествии 1829 года по кавказским предгорьям Пушкину припомнился один из героев недавнего прошлого — знаменитый шейх Мансур, которого поэт назвал “человеком необыкновенным”. И точно: пастух Ушурма из чеченского селения Алды, принявший имя шейха Мансура, сумел поднять против русских весь Северный Кавказ. В отношении к нему империя проявила последовательную твердость: разбитый и загнанный в турецкую Анапу, он был пленен при взятии этой крепости генералом Гудовичем в 1791 году и окончил свои дни в каменном гробу Шлиссельбурга.
Обычной участью пленных горцев была каторга. О некоторых из них, заключенных омского острога, рассказал в “Записках из Мертвого дома” Ф. М. Достоевский: “Их было: два лезгина, один чеченец и трое дагестанских татар. Чеченец был мрачное и угрюмое существо; почти ни с кем не говорил и постоянно смотрел вокруг себя с ненавистью, исподлобья и с отравленной, злобно-насмешливой улыбкой”. Лезгин же Нурра произвел на писателя самое отрадное впечатление: “Это был человек еще не старый, росту невысокого, сложенный, как геркулес… Все тело его было изрублено, изранено штыками и пулями. На Кавказе он был мирной, но постоянно уезжал потихоньку к немирным горцам и оттуда вместе с ними делал набеги на русских. В каторге его все любили. Он был всегда весел, приветлив ко всем, работал безропотно, спокоен и ясен… Он совершенно был уверен, что по окончании определенного срока в каторге его воротят домой на Кавказ, и жил только этой надеждой”.
Однажды острожная судьба свела писателя с разжалованным офицером, чей простоватый характер, да и имя — Аким Акимыч — невольно заставляют вспомнить лермонтовского штабс-капитана. Правда, от него мы не узнаём никаких романтических историй вроде похищения Бэлы. Его рассказ — это грубая кавказская проза: Аким Акимыч хитростью заманил к себе в крепость и самочинно расстрелял мирного горского князька, незадолго до того устроившего предательский набег в русские пределы. Невысказанная будущим автором “Преступления и наказания”, но вполне очевидная мораль такова, что за бессудно пролитую кровь поплатился каторгой бедный прапорщик. Истинные же высокосановные виновники кавказской бойни, в которой текли потоки горской и русской крови, остались (как и доныне у нас ведется) вовсе без всякого суда.
“Завтра я еду в Чечню брать пророка Шамиля…”
В 1840 году Лермонтов, сосланный царем под чеченские пули, писал из Ставрополя своему другу Алексею Лопухину: “Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг, в Чечню, брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать к тебе по пересылке”. Называя Шамиля пророком, поэт ошибается или, что тоже возможно, выражается иронически. Лето и осень он провел в походах и боях в Чечне и Дагестане, но его шутливое предсказание не сбылось: минуло еще девятнадцать лет, исключительных по перенесенным тяготам и принесенным жертвам, прежде чем Шамиля пленил товарищ Лермонтова по Юнкерской школе князь Александр Барятинский.
К концу 50-х годов XIX века безнадежность борьбы горцев против русского оружия стала очевидной. Население Чечни и Дагестана было измучено и обескровлено бесконечной войной. “Народ в горах питался травой”, — признавался впоследствии Шамиль. Его силы таяли на глазах, и верные прежде наибы, видя бессмысленность дальнейшего сопротивления, сдавались без боя и переходили на сторону врага.
Для последней обороны Шамиль избрал высокогорный аул Гуниб, расположенный на неприступной горе Гуниб-Даг. Спустя много лет в этих местах побывал путешественник и очеркист Евгений Марков, оставивший описание его последней крепости: “Какая-то отрадная дремота разлита кругом в этой безмолвной горной пустыне. Ничто не напоминает ее трагической катастрофы, ее сурового прошлого. И березовая роща на горе, в которой, быть может, грозный имам совершал вдали от всех свой вечерний намаз, где он молился и размышлял в суровом безмолвии, откуда он следил с содроганием сердца за движением русских отрядов, стягивавших его все теснее в железное кольцо… Долго будет памятна и свята для горцев Кавказа эта мрачная гунибская могила, унесенная за облака, вход в которую стерегут там внизу русские штыки и пушки…”21
21 Марков Евгений. Очерки Кавказа. СПб. — М., 1913, стр. 526 — 528.
Блокировав в 1859 году Гуниб, Барятинский предлагал Шамилю покориться и обещал ему свободный выезд в Мекку для постоянного там пребывания. Не давая прямого ответа, Шамиль запросил в заложники русского генерала, пока не будет получено согласие султана на переезд его с семьей в Турцию. На решительное требование сложить оружие последовал гордый отказ. Барятинский начал штурм.
Тому, кто возьмет Шамиля живым, было обещано десять тысяч рублей. Ночью солдаты Ширванского и Апшеронского полков, преодолевая уступ за уступом, вскарабкались по отвесным склонам. Под угрозой атаки оказался аул, где с семьей укрылся Шамиль, боровшийся, как сообщает кавказская хроника, “между мыслью о геройской смерти, обещавшей ему Магометов рай, и перед предстоявшим ему вечным позором”22. К нему был послан полковник Лазарев, сумевший убедить имама прекратить сопротивление и не губить свою семью и верных ему людей. После мучительных колебаний шестидесятитрехлетний Шамиль сложил оружие. 25 августа в 4 часа пополудни князь Барятинский принимал его плен в березовой роще, сидя на камне, и на следующий день отдал самый короткий и самый впечатляющий приказ в своей жизни: “Шамиль взят — поздравляю Кавказскую армию!”
22 Эсадзе Семен. Штурм Гуниба и пленение Шамиля. Тифлис, 1909, стр.201.
Барятинский не стал разоружать Шамиля, зная, что тем самым жестоко оскорбил бы его. Впоследствии Шамиль говорил, что в этот момент был готов заколоть себя на глазах Барятинского при первом же оскорблении. Сдавшихся мюридов распустили по домам, а Шамиля с семьей, окруженных многочисленным конвоем, доставили в Темир-Хан-Шуру. Его не покидали опасения, что русские готовятся совершить над ним казнь, и последние сомнения на этот счет оставили его лишь после встречи с царем. Она произошла 15 сентября в Чугуеве, где Александр II производил смотр войскам.
- Я очень рад, что ты наконец в России; жалею, что этого не случилось ранее. Обещаю, что ты не будешь раскаиваться, — произнес император и при этих словах обнял и поцеловал Шамиля.
На пребывание в столице Александр отвел пленнику семь дней, в течение которых имам успел побывать в музее Академии наук, на монетном дворе, стекольном и фарфоровом заводах и даже в театре на спектакле итальянской оперы. В Императорской публичной библиотеке ему показали рельефную карту Кавказа, и Шамиль безошибочно отыскал свой родной аул Гимры. Посетил он и 1-й кадетский корпус, где был воспитан его сын Джемалэддин. Появление имама и его свиты на улицах Петербурга вызвало бурный интерес населения. “Русский художественный листок” выпустил серию сделанных с натуры портретов Шамиля и его близких. Сцена гунибского пленения стала сюжетом живописных работ кисти Франца Рубо, Теодора Горшельта, Григория Гагарина.
Местом ссылки Шамиля была определена Калуга, где с ним находилось чуть больше двадцати человек — члены семьи и мюриды. На содержание из казны отпустили 15 тысяч рублей в год. Пленнику отдавались все почести, положенные по этикету высокопоставленному лицу. В то же время конвой и тайная охрана вели неусыпный надзор, пресекая всякое общение с “лицами с Кавказа”. О Шамиле в эти годы повествуют записки Е. Маркова: “Я видел Шамиля в лицо, говорил с ним, пожимал его руку. Он был тогда пленник, но и пленник глядел владыкою, горделивым и грозным повелителем гор. Что-то царственное и первосвященническое было в маститой фигуре имама, когда он приближался своим твердым и неспешным шагом, высокий, статный, несмотря на свои годы, в белой, как снег, чалме, с белой, как снег, бородой, оттененной длинною черною одеждою, с проникающим взглядом сурово смотрящих глаз на строгом бледном лице, полном ума и непоколебимой воли…”23
23 Марков Евгений. Очерки Кавказа, стр. 528.
В 1861 году Шамиль вновь побывал в Петербурге и виделся там с Барятинским. Князь сказал ему, что любит его как брата. В Царском Селе Шамиля принял император, имам преподнес ему богатую золотую шашку. На просьбу о выезде в Мекку государь ответил обещанием со временем выполнить и это желание. Это был вежливый отказ, но, пока на Западном Кавказе продолжалась война, на другой ответ рассчитывать не приходилось, только в 1864 году сопротивление горцев было сломлено окончательно.
В 1866 году в зале калужского дворянского собрания Шамиль и его сыновья Кази-Мухаммед и Мухаммед-Шафи принесли присягу на верноподданичество России. В том же году Шамиль присутствовал на свадьбе цесаревича Александра (будущего императора Александра III). Еще три года спустя имам с семьей был переведен на жительство в Киев, куда он переехал по железной дороге. В марте 1869 года пленник сообщил Барятинскому (с которым состоял в доверительной переписке), что военный министр известил его о разрешении государя на выезд в Мекку, и благодарил князя за содействие и помощь в исполнении своего давнего желания.
Почетный плен Шамиля длился почти десять лет. Старого и больного, получившего за войну два десятка ран, его отпустили в долгожданную Мекку, но все-таки еще боялись: в России оставили его сыновей, которые могли проводить отца только до Одессы. О том, каким всеобщим поклонением пользовался на Востоке Шамиль, рассказано в записках И. Захарьина “Кавказ и его герои”. Турецкий султан принял его как царственную особу и при всех поцеловал его руку, “а когда Шамилю доводилось проезжать или идти пешком по улицам турецкой столицы, то османлисы падали перед ним ниц и лежали распростертые на земле все время, пока он мимо них проходил или проезжал”24.
24 Захарьин И. Н. Кавказ и его герои. СПб., 1902, стр. 480 — 481.
В 1871 году Шамиль скончался в Медине (территория современной Саудовской Аравии). Он покинул земную юдоль, “полный твердой надеждой, что Аллах и Магомед с радостью примут его в лоно вечного покоя и блаженства, ибо он честно выполнил свой земной долг”25. Осенью того же года, по пути из Петровска в Тифлис, последнее орлиное гнездо Шамиля посетил Александр II. Впоследствии здесь, на Гунибе, в реликтовой березовой роще, на том самом месте, где был пленен имам, по приказу русского генерала построили каменную беседку. На историческом камне вырезали надпись: “1859 года 25 августа, 4 часа вечера, князь Барятинский”. Годы спустя, во время бесконечных кавказских волнений, неприступный Гуниб вновь был подвергнут блокаде. На этот раз горцы больше двух месяцев держали в осаде русский гарнизон. Именно тогда знаменитая беседка оказалась разрушена в первый раз. Трудно сказать, кому помешал этот скромный памятник, едва ли добавляющий что-то к славе русского оружия или принижающий славу легендарного имама. Однако из сообщений печати следует, что в наши дни беседка вновь была взорвана неизвестными лицами и на ее месте осталась лишь груда камней. Неужели одни развалины да долгое эхо сражений останутся нам горькой памятью той далекой и бурной эпохи?
25 “Покоренный Кавказ. Очерки исторического прошлого и современного положения Кавказа”. СПб., Изд. А. А. Каспари, 1904, стр. 451.
“Ребенка пленного он вез…”
Не многие, думается, из современных русских читателей догадываются, что лермонтовский Мцыри, один из самых ярких и любимых персонажей отечественной классики, по национальности — чеченец! Написав когда-то в детстве, в подражание Пушкину, “Кавказского пленника”, теперь Лермонтов ситуацию совершенно перевернул: пленником у него становится не русский, а горец. Мцыри, как уже говорилось, чеченец не этнический, а литературный. Для Белинского он — “пленный мальчик черкес” (черкесами тогда часто называли всех горцев), у Шевырева — “чеченец, запертый в келью монаха”, сам Лермонтов нигде в тексте поэмы об этом определенно не говорит, но по ряду деталей можно все-таки судить и о национальной принадлежности героя. Вспомним сцену поединка с барсом и слова Мцыри: “Как будто сам я был рожден / В семействе барсов и волков…” Все это замечательно перекликается со строками “илли” — чеченской героической песни:
Мы родились той ночью,
Когда щенилась волчица,
А имя нам дали утром
Под барса рев заревой…
(Перевод Николая Тихонова)
По одной из версий, в поэме Лермонтова отразилась судьба известного художника Петра Захарова. По рождению Захаров чеченец, его родной аул Дады-Юрт в наказание за набеги и в назидание всей остальной незамиренной Чечне в 1819 году был уничтожен русскими войсками. Упоминание об этой масштабной карательной операции имеется в записках Ермолова. “В сем намерении, — откровенно повествует кавказский главком, — приказал я Войска Донского генерал-майору Сысоеву с небольшим отрядом войск, присоединив всех казаков, которых по скорости собрать было возможно, окружить селение Дадан-юрт, лежащее на Тереке, предложить жителям оставить оное, и буде станут противиться, наказать оружием, никому не давая пощады. Чеченцы не послушали предложения, защищались с ожесточением. Двор каждый почти окружен был высоким забором, и надлежало каждый штурмовать. Многие из жителей, когда врывались солдаты в дома, умерщвляли жен своих в глазах их, дабы во власть их не доставались. Многие из женщин бросались на солдат с кинжалами.
Большую часть дня продолжалось сражение самое упорное, и ни в одном доселе случае не имели мы столько значительной потери, ибо кроме офицеров простиралась оная убитыми и ранеными до двухсот человек. Со стороны неприятеля все, бывшие с оружием, истреблены, и число оных не менее могло быть четырехсот человек. Женщин и детей взято в плен до ста сорока, которых солдаты из сожаления пощадили как уже оставшихся без всякой защиты и просивших помилования (но гораздо большее число вырезано было или в домах погибло от действия артиллерии и пожара). Солдатам досталась добыча довольно богатая, ибо жители селения были главнейшие из разбойников, и без их участия, как ближайших к линии, почти ни одно воровство и грабеж не происходили; большая же часть имущества погибла в пламени. Селение состояло из 200 домов; 14 сентября разорено до основания…”26 Знаменитый историк В. А. Потто, почти дословно переписав для своей “Кавказской войны” этот отрывок, не удержался, чтобы не добавить к описанию штурма еще несколько ужасающих подробностей. Каждую чеченскую саклю приходилось обстреливать из орудий, “и едва только пробивалась хоть малейшая брешь, едва осыпалась хоть небольшая часть стенки, солдаты бросались в проломы, и там, в темных и душных саклях, шла невидимая кровавая резня штыками и кинжалами. Ни один солдат, попавший в лабиринты саклей, не мог уже и думать об отступлении; еще менее думали о нем чеченцы, в первый раз атакованные русскими в ауле, из которого не успели вывести семейств. Ожесточение с обеих сторон росло с каждой новой жертвой. Некоторые чеченцы, видя, что им не устоять, на глазах солдат резали жен и детей; многие из женщин сами бросались на солдат с кинжалами или, напротив, кидались от них в горевшие дома и живыми гибли в пламени…”27
26 “Записки А. П. Ермолова 1798 — 1826”, стр. 338 — 339.
27 Потто В. А. Кавказская война. Т. 2, стр. 99.
Короткое замечание об этих событиях содержится и в записках Д. В. Давыдова: “Ермолов, негодовавший на жителей аула Дадал-Юрт, находившегося близ Терека, за постоянное содействие, оказываемое ими хищникам, вторгшимся в наши земли, готовил им страшное наказание. Усыпив их ласковым обращением, он внезапно окружил этот аул, овладел им, причем погибли все жители, за исключением детей; мужчины, не видя себе спасения, сами закалывали своих жен. Это подействовало на всех соседних жителей”28.
28 Давыдов Денис. Сочинения. М., 1962, стр. 494.
Облитого кровью трехлетнего ребенка, взятого из рук умирающей матери, солдаты доставили Ермолову, который захватил мальчика с собой в штаб-квартиру корпуса. Об этом потом в поэме “Мцыри” и упомянул Лермонтов:
Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису проезжал;
Ребенка пленного он вез.
Тот занемог, не перенес
Трудов далекого пути;
Он был, казалось, лет шести…
Первоначально автор избрал эпиграфом к поэме французское изречение: “On n’a qu’ une seule partie” (“Родина бывает только одна”), но впоследствии заменил его строкой из Библии: “Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю. 1-я Книга Царств”.
Пленника Ермолов крестил и передал под присмотр казаку Захару Недоносову, откуда пошла и фамилия — Захаров. Когда ребенок подрос, его взял на воспитание двоюродный брат Ермолова — генерал П. Н. Ермолов, командир 21-й пехотной дивизии. Обнаружив незаурядные способности, Захаров учился в петербургской Академии художеств, завершив курс с серебряной медалью. Стал известным живописцем, за портрет Ермолова, выполненный в 1843 году, был удостоен звания академика. На портрете Ермолов изображен как человек своей эпохи, а вернее, как человек и эпоха, то есть личность столь же грандиозная, как Кавказские горы за его спиной, а эпоха — столь же грозная, как черное грозовое небо над ними.
Трудно сказать, можно ли вполне полагаться на слова современника о Захарове, что “Брюллов считал его лучшим после себя портретистом”. Однако портрет “проконсула Кавказа” — произведение впечатляющей художественной силы — получил успех в обществе, и с него было выполнено несколько литографий. Считают, что Петр Захаров мог быть знаком и с Лермонтовым и даже написал его прекрасный портрет в мундире лейб-гвардии Гусарского полка. По свидетельству современника, бабушка поэта Елизавета Алексеевна Арсеньева заказала портрет внука в 1834 году, сразу по производстве его в корнеты. Ныне портрет хранится в Институте русской литературы в Петербурге, однако авторство его не считается бесспорным.
Перед схваткой с барсом Мцыри испытывает “жажду борьбы и крови”, причем испытывает неожиданно для себя, ибо прежде, говорит он, “рука судьбы вела меня иным путем”. Чеченец, ставший русским художником, — это судьба, и рукой судьбы тут послужил сам Ермолов; может быть, не слишком доброй рукой, так как аул Дады-Юрт был уничтожен именно по его приказу. Портрет генерала художник подписал так, как и обычно это делал: “П. Захаров, из чеченцев”. С трех лет не слышавший родной речи, выросший в русской семье и воспитанный в лоне русской культуры, он упорно выводил всякий раз на законченном полотне: чеченец. Родина бывает только одна.
В ходе военной операции в Дады-Юрте в русский плен попал еще один двухлетний малыш — Озебай Айбулат. Его взял на воспитание прапорщик Нижегородского драгунского полка барон Михаил Карлович Розен. После Кавказа он служил в Польше. В Варшаве мальчика крестили и нарекли по имени восприемника — великого князя Константина. Под этим именем Константин Михайлович Айбулат-Розен вошел в историю русской поэзии. Его романтической лирике были свойственны восточные мотивы, а стихотворение “Смерть” часто перепечатывалось и даже приписывалось Лермонтову.
“Смотреть на истину прямыми глазами”
Предлагая своему лицейскому другу “поговорить о бурных днях Кавказа”, Пушкин едва ли предполагал, что их бесконечная череда растянется на десятилетия кровавой Кавказской войны. Рыскающий в горах “воинственный разбой” еще долго тревожил русскую литературу, подвергая вполне реальной опасности пленения ее лучших представителей.
В июле 1828 года А. С. Грибоедов, назначенный министром-резидентом в Персию, совершил переезд по Военно-Грузинской дороге. Только случайность уберегла его от нападения горцев и возможного плена. За несколько верст до станции Коби, как вспоминает его спутник и второй секретарь посольства Карл Аделунг, “нас встретил майор Челяев со свитой примерно в 10 человек казаков и грузин; он был знаком с Грибоедовым раньше; узнав об его приезде, вышел его приветствовать… После того как мы прошли верст 5 по очень трудной дороге, встретились нам несколько осетин, которые отозвали Челяева в сторону и что-то сказали ему на ухо. Мы узнали, что в трех верстах отсюда собрались 300 осетин, чтоб напасть на проезжающих; люди, которые сообщили нам это известие, были разведчиками. Несмотря на это предупреждение, Грибоедов решил ехать дальше, но, уступив в конце концов просьбам и мольбам Челяева, вернулся, с тем чтоб продолжить путь на другой день”29.
29 Мещеряков Виктор. Жизнь и деяния Александра Грибоедова. М., “Современник”, 1989, стр. 421.
Декабрист Александр Бестужев был переведен из сибирской ссылки рядовым в войска Кавказского корпуса. “Зачинщик русской повести”, как назвал его Белинский, сумел здесь вернуться к литературной деятельности под псевдонимом Марлинский. Полный новых впечатлений, он в первом же кавказском очерке делится наблюдением, сделанным в горном краю: “Там над головою путника вьется разбойник воздуха — орел, там рыщет разбойник лесов — волк и разбойник гор — черкес; припав за камнем, готовит им и себе добычу”. Перу Бестужева принадлежит и “Рассказ офицера, бывшего в плену у горцев”, составленный, как можно заключить, на основе реальных событий. Объясняя склонность горцев к грабительским набегам, писатель приходит к выводу, что “хищничество есть единственная их промышленность, единственное средство одеться и вооружиться. Скалы родные дают ему скудную пищу, стада — грубую одежду, но ему хочется иметь винтовку с насечкою, кафтан с галуном; хочется купить прекрасную жену и пить густую бузу или вино — и как вы хотите, чтобы человек храбрый от привычки, потому что он осужден от колыбели выбивать свое существование у грозной природы, чтобы человек сильный, и к этому всему нищий, не хотел присвоить себе все, что ему по силам? На грабеж идет он как на охоту, и добыча, взятая им из зубов опасности, для него и плата за труд, и слава за подвиг, и приманка на будущие набеги”30.
30 “Русские повести и рассказы А. Марлинского”. Ч. 8. Изд. 2-е. СПб., 1837, стр. 203 — 204.
Считается, что Бестужев погиб в июне 1837 года при высадке русскими десанта на мысе Адлер. Однако тело его после боя найдено не было, и, по существующему предположению, он окончил свои дни, томясь в горском плену.
Как сообщает дагестанский краевед Булач Гаджиев, “несколько сот солдат, не выдержав армейской жизни, в разное время перешли на сторону Шамиля”31. Наиболее желанной боевой добычей для горцев были русские офицеры. В стихотворении “Валерик” Лермонтов приводит предсмертный бред раненого капитана (“Спасите, братцы, — Тащат в горы…”), передающий, видимо, вполне реальное опасение. Сам Лермонтов также подвергался опасности пленения. Вот что сообщал он другу в письме о своих кавказских делах: “Два раза в моих путешествиях отстреливался: раз ночью мы ехали втроем из Кубы, я, один офицер нашего полка и черкес (мирный, разумеется), и чуть не попались шайке лезгин”. Позднее в его странствиях был еще случай, когда поэт едва ушел от настигающей его погони. По рассказу журналиста и издателя А. А. Краевского, Лермонтов подарил ему свой кинжал, которым однажды отбивался “от трех горцев, преследовавших его около озера между Пятигорском и Георгиевским укреплением. Благодаря превосходству своего коня поэт ускакал от них. Только один его нагонял, но до кровопролития не дошло — Михаилу Юрьевичу доставляло удовольствие скакать с врагами на перегонку, увертываться от них, избегать перерезывающих ему путь”32.
31 Гаджиев Булач. Буйнакск в истории и легендах. Махачкала, 1961, стр. 27.
32 Висковатов П. А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. М., 1987, стр. 304.
Рассказ этот подтверждают и воспоминания кавказского офицера П. И. Магденко, попутчика в одной из поездок поэта. По его словам, Лермонтов “указывал нам озеро, кругом которого он джигитовал, а трое черкес гонялись за ним, но он ускользнул от них на лихом своем карабахском коне”33.
33 “М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников”. М., 1989, стр. 390.
Осенью 1843 года два месяца в плену у горцев провел приятель Лермонтова — Михаил Глебов (секундант на последней дуэли поэта). Нет худа без добра: история эта, а также удачный побег Глебова наделали много шума и способствовали, как полагают, его быстрой служебной карьере: в чине ротмистра гвардии он попал в адъютанты к самому наместнику Кавказа князю Воронцову.
В июне 1853 года нападению чеченцев подвергся фейерверкер 4-го класса граф Лев Николаевич Толстой. На пути из крепости Воздвиженской в Грозную группа офицеров, в которой были Толстой и его чеченский кунак Садо Мисербиев, отделилась от основного отряда. Попытка избежать монотонного движения в колонне окончилась печально: атака конных чеченцев была, как всегда, внезапной и молниеносной. Толстой и Садо поскакали в сторону Грозной и сумели оторваться от погони. Остальные повернули к отряду, но лишь один офицер успел спастись. Двое других серьезно пострадали: П. А. Полторацкий получил несколько сабельных ударов, а Г. Д. Щербачев вскоре скончался от тяжелых ран. О происшествии Толстой записал в дневнике: “Едва не попался в плен, но в этом случае вел себя хорошо…”34 Описанная ситуация явно напоминает ту, когда пленниками гор оказались его Жилин и Костылин.
34 Гусев Н. Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год. М., 1954, стр. 437.
Вслед за Пушкиным своих “Кавказских пленников” написали Лермонтов и Лев Толстой. Сбросив “обветшалые лохмотья” романтизма, оба они, участники бесконечной кавказской драмы, изображали войну такой, какой видели сами, — “в крови, в страданиях, в смерти”. Оценивая стихотворение “Валерик”, запечатлевшее сцены тяжелого сражения в Чечне, Белинский писал, что отличительный характер поэзии Лермонтова заключается “в его мощной способности смотреть прямыми глазами на всякую истину”.
В “Хаджи-Мурате” Толстого есть горькие и честные строки о ненависти чеченцев к русским. Отметим, однако, и другое: в нашей классике русский пленник всегда обязан своей вновь обретенной свободой горянке. Реальность непримиримой войны была намного страшнее, но даже понимая это, авторы “Пленников” переписывали исход жестокого сюжета по-своему — так, как им подсказывало сердце.
Пятигорск.