“Empire V” Виктора Пелевина — книга, балансирующая на грани цинизма и лирики. Правда, цинизм и лирика здесь не вполне сбалансированы. Поначалу повествование шокирует именно уничижением человека. Книга, думается, удивит даже того, кто уже неплохо знаком с философией Пелевина. К тому же произведение совершенно определенно отсылает к написанному ранее роману “Generation ‘П‘”. Во-первых, очевиден параллелизм названий. Во-вторых, дано пространное толкование мыслей, озвученных в “Generation ‘П‘”, своего рода их продолжение: над умами людей властвуют халдеи-пиарщики, а над халдеями, в свою очередь, — вампиры-сверхлюди.
Поначалу все это воспринимается как своеобразный второй том, совершенно очевидное развитие все той же идеи изнасилования человеческого разума, грубой подмены настоящих ценностей мнимыми, бескомпромиссной обреченности человеческого рода на жалкое прозябание. Только здесь жестче, поскольку главный герой уже не человек, а вампир — существо якобы более совершенное и благородное. Потому и оценки утрированы: человек — скотина, биологический вид, выведенный для кормежки вампиров; разум, отличающий его от животных, — денежная железа; его культура — жмых, оставшийся от процесса производства денег.
Присутствие очевидной повторяемости смущает. Кажется, что происходит сжатие авторского художественного пространства, обозначаются границы поэтики. После прочтения целого “сборника” анекдотов (надо признать, смешных), выложенного в книге, и мелькания очередных слоганов нехотя задаешься вопросом: контролирует ли сам писатель оригинальность материала?
За счет такой конкретной переориентации читателя на “Generation ‘П‘” книга напоминает то ли комментарии типа “Заметок на полях „Имени Розы””, то ли очередной кирпич эпопеи наподобие “Гарри Поттера”. В первом случае это разочаровывает, поскольку определенно обедняет пространство интерпретации “Generation ‘П‘”: автор четко растолковывает и что такое зиккурат, и как на него надо подниматься, и кто такие халдеи, то есть занимает определенно лидирующую позицию, отталкивая читателя.
Во втором случае, с аналогией “ГП”, все еще более очевидно, поскольку композиционно произведение — фэнтезийный роман воспитания. Имя Гарри Поттера появляется уже в самом начале книги; главный герой “Ампира” — обычный одаренный мальчик из небогатой семьи, вынужденный работать грузчиком; оговариваются приметы своеобразного параллельного человеческому мира — Пятой империи (Empire V); наличествует импровизированная школа с волшебными преподавателями. Примечателен “добрый” и могучий куратор-волшебник Энлиль Маратович а-ля Дамблдор, который вечно дразнит недоговоренными истинами, откладывая от страницы к странице окончательную инициацию: “Но об этом ты узнаешь позже”. Прощальная фраза Энлиля Маратовича после первой встречи с Рамой: “Мы рады, что ты снова с нами” — почти дублирует дамблдоровское “С возвращением!” (цитата из экранизации, что как раз не противоречит поэтике романа Пелевина). Еще есть кровь, которая, почти как “Сам-Знаешь-Кто” или “Тот-Кого-Нельзя-Называть”, облекается незамысловатым эвфемизмом “красная жидкость” или того лучше — “слово на букву „к””. А “мысли из пробирки” — препарат из крови человека, передающий вампиру его (человека) знания, эти “огни информационного салюта” — очень напоминают описанные в книгах о ГП воспоминания, хранимые в пробирках, дабы уберечь их от считывания при несанкционированном проникновении в ваше сознание, и “активируемые” в случае помещения в Омут Памяти.
Есть и нарочито “приторные” описания, как то: “Взрослые верили только ей, но я догадывался, что когда-нибудь обманет и лягушка — а кузнеца будет уже не вернуть…” — где лягушка и кузнечик суть символы уходящей (пожираемой) и приходящей (пожирающей) власти, разрушаемого и настраиваемого мира и т. п. Настораживает, что девятнадцатилетний герой столько размышляет о советской власти, хотя можно с определенной долей уверенности сказать, что среднему представителю поколения сегодняшних девятнадцатилетних советская власть чаще всего приходит в голову именно по поводу книг Пелевина. Поэтому за образом Рамы отчетливо просвечивает лицо его создателя. Здесь как раз уместно пелевинское же наблюдение — “между любовниками в его книгах всегда лежит он сам (автор. — К. Д.)”.
Очень оригинальны и интересны метафоры, опирающиеся на компьютер и его комплектующие, например, сравнение мозга с харддиском, связь возможности проникновения в сознание с проблемами утечки информации, игра с русско-английскими клавиатурными раскладками а-ля зеркало новой реальности (“self” — “ыуда”, “baby” — “ифин”, “PS” — “ЗЫ”). Но иногда и здесь нащупывается определенный перегиб, например: “Сделать фундаментом национального мировоззрения набор текстов (речь идет о Библии. — К. Д.), писанных непонятно кем, непонятно где и непонятно когда, — это все равно, что установить на стратегический компьютер пиратскую версию „виндоуз-95” на турецком языке — без возможности апгрейда, с дырами в защите, червями и вирусами да еще с перекоцанной неизвестным умельцем динамической библиотекой *.dll, из-за чего система виснет каждые две минуты”. Это оригинально, конечно, и мысль понятна, но как-то нарочито, словно самоцель, “для красоты”.
И конечно, для тех, у кого проблемы с английским, эта книга тоже станет проблемой: я лично читала ее с мюллеровским словарем. Думается, далеко не у всех такие хорошие познания в области английского, как у господина Пелевина. Хотя, вероятно, так осуществляется прогноз языка нашего скорого будущего. И, к сожалению, пока писателю прогнозы как раз удавались.
Нельзя не обратить внимания на замечание: “пошлейшая примета нашего времени: привычка давать иностранные имена магазинам, ресторанам и даже написанным по-русски романам, словно желая сказать — мы не такие, мы продвинутые, офшорные, отъевроремонтированные. Это давно уже не вызывало во мне ничего, кроме тошноты”. В книге со звучным названием “Empire V” это то ли провокация читателя, то ли критиков, то ли — увы! — просто попытка оправдаться, предварить возможные упреки, подчеркнуть осознанность, нарочитость подобного употребления. Так или иначе, ход не очень честный.
То же самое происходит и со следующим: “Московский карго-дискурс отличается от полинезийского карго-культа тем, что вместо манипуляций с обломками чужой авиатехники использует фокусы с фрагментами заемного жаргона. Терминологический камуфляж в статье „эксперта” <…> это не только разновидность маскировки, но и боевая раскраска”. “Манипуляция с заемным жаргоном”, осуществляемая в книге Пелевина, уже оговаривалась выше. Читается как заявление: я понимаю, что это кошмар, но так есть.
Одним словом, добрая половина книги создает в воображении читателя в первую очередь образ автора-циника, умного и жестокого злого гения. Чего стоит хотя бы вот такое замечание: “„Духовность” русской жизни означает, что главным производимым и потребляемым продуктом в России являются не материальные блага, а понты. „Бездуховность” — это неумение кидать их надлежащим образом. Умение приходит с опытом и деньгами…” Хотя всем понятно, что подобные истины истинны ровно наполовину, то есть если глядеть на них только с одной стороны. На этот случай в книге тоже выведена формула: “аморально — и за счет этого эффективно”.
В романе присутствуют довольно пространные выкладки из дескриптивной лингвистики, как то теория лингвистической относительности Сепира — Уорфа, главная идея которой в том, что слово определяет и формирует человека, его культуру и поведение: “Именно слова создают предметы, а не наоборот, — пишет Пелевин. — Все сделано из слов”. Писатель поворачивает эту мысль так, что перед нами снова возникает доказательство мнимости, иллюзорности реального мира — свежая подача одной из устоявшихся, базовых идей пелевинской философии, в значительной мере опирающейся на буддизм.
Собственно, как и во всей фэнтезийной литературе, внушительная часть романа отдана под введение условной, частично окказиональной лексики и растолкование понятий, которые за ней стоят. Это своеобразные термины, стягивающие в себя объемную информацию: гламур, дискурс, халдеи, препарат, агрегат “М5”, ум “Б”, Хартланд, хамлет, баблос и многое другое. Без уяснения этого словаря, функционирующего исключительно в романе, дальнейшее чтение невозможно.
Пелевин поднимает вечно актуальный вопрос о вытеснении литературы кинематографом. Он называет это “развитой постмодернизм” и рекомендует как “культуру анонимной диктатуры”: “Ваше поколение уже не знает классических культурных кодов. Илиада, Одиссея — все это забыто. Наступила эпоха цитат из массовой культуры, то есть предметом цитирования становятся прежние заимствования и цитаты, которые оторваны от первоисточника и истерты до абсолютной анонимности”. Конечно, мысль уже не свежая, но вербально оформлена безупречно и логично введена в общую концепцию книги.
Парадоксально, что весь неохватный цинизм по отношению к человеку и его культуре, его жизни, его труду великолепно оттеняет финальные “сентенции”, ту “мораль”, которая вне контекста всего произведения воспринималась бы как дешевые прописные истины. Будучи же погруженными в контекст, эти истины выглядят выстраданными и неотвратимыми.
Автор через личные переживания главного героя Рамы показывает, что “баблос” — волшебный напиток, вырабатываемый посредством циркуляции в мозге человека мыслей о деньгах, “кровь мира” — это еще и “ярко-красная капелька надежды и смысла”, “алый цветок надежды”. “В людях дрожала красная спираль энергии, тлеющий разряд между тем, что они принимали за действительность, и тем, что они соглашались принять за мечту. Полюса были фальшивыми, но искра между ними — настоящей”. Здесь, как и всегда в прозаической лирике Пелевина, появляется образ детей, детства: “<…> я вспомнил, что в детстве знал обо всем этом. Я видел вампиров, пролетающих сквозь мои сны, и понимал, что они отнимают самое главное в жизни”. “Самое главное” — это капелька надежды и смысла, которую человек копит в себе всю жизнь, а вовсе не циркуляция денег в мозге. Вот она, вторая — светлая — сторона пелевинской философии, основанной на сострадании к человеку, а не на уничижении его. Так у Пелевина всегда, но не всегда так ярко. Пелевин переходит на язык массовой литературы и интернетовский мертворожденный новояз, чтобы доступно массе изобразить человека в рабском положении, человека закрепощенного и несчастливого, чтобы показать всю чудовищность сложившейся ситуации, очертить систему, уничтожающую человека, превращающую его в рабочую скотину.
Это познание озвучивается при посредстве Рамы — вампира, формального хозяина человеческого стада и потребителя волшебного баблоса, доимого из человека. На деле же Рама оказывается столь же закрепощенным, как и любой обыкновенный человек. Посвящение в вампиры лишь открывает ему глаза на происходящее, но не извлекает из системы, не освобождает от нее. Мир вампиров полностью дублирует мир людей: “баблос”, а вернее, то, что впрыскивается после его принятия в мозг, дает лишь ощущение минутного счастья: “„нейротрансмиттер” — агент, который вызывает в мозгу последовательность электрохимических процессов, субъективно переживаемых как счастье”. Искусственное счастье вампира замешено на той же идее денег и циркуляции мыслей о них (деньгах) в мозге, что и у человека. “Баблос” для вампиров — та же абстракция, что и деньги для людей.
В мире вампиров своя социальная лестница, “начальники”, крутые камаринские мужики, к именам которых добавляются отчества: “У нас ведь тоже своя иерархия”. У них более свободный доступ к баблосу, чем у молодых вампиров, крутые дачи, свой, ограниченный круг знакомств. Вампир оказывается даже в менее выигрышном положении, чем человек, поскольку из человека он превращается в “лошадь”, средство передвижения всемогущего “языка”, в котором и заключена вся вампирическая сущность. В романе много раз мелькает сравнение, иллюстрирующее это положение, — Наполеон (“язык”) и его лошадь (человеческое тело). Об этом же и эпиграф: “Паровоз мудро устроен, но он этого не сознает, и какая цель была бы устроить паровоз, если бы на нем не было машиниста?” Вампиром управляет язык, человеком управляет вампир — практически полная аналогия, основанная на принципе тотальной управляемости.
Еще не пройдя посвящения, Рама говорит: “<…> я подумал, что все-таки не стал еще чертом до конца, поскольку мне не нравится происходящее”. Совершенно очевидно, что положение черта не нравится ему и в финале. Если в начале книги оно кажется ему новым и он с интересом пытается вникнуть в совершающееся, то в конце романа он просто вынужден смириться с тем, на что обречен. Все вопросы, с которыми Рама обращается к рекомендованному ему вампиру-толстовцу Озирису, глобальны: что такое мир? что такое Бог? каков смысл жизни? где истина?
“Мне стало грустно.
— А если без философии? — спросил я. — Если по-честному? Бог в нас присутствует?” Не удовлетворенный полученными ответами, Рама спрашивает (вопрошает!): “Почему все так жутко устроено?” На вопросы, задаваемые Рамой, есть два варианта ответа. Первый предполагается уже из возможности постановки подобных вопросов. Ведь на самом деле Рама хочет услышать утвердительный ответ, молодой вампир жаждет добра, надежды, смысла, истины и Бога, как бы парадоксально это ни звучало. Но существует и другой ответ (много ответов на много вопросов, но, в сущности, они сливаются в один) — ответ Озириса — отрицающий, брутально жизненный, реальный, циничный: “Всегда можно будет придумать заклинание, вызывающее в нейронных цепях твоего мозга возбуждение, которое будет переживаться как священное дыхание истины”.
В книге воплощается диалог двух Пелевиных: Пелевина — творца, романтика, поэта и Пелевина — циничного мудреца. Автор предоставляет абсолютную альтернативу. Вопрос в том, на чью сторону встанет читатель, какого Пелевина он предпочтет, с каким согласится. В целом же в каждом человеке обе эти стороны сосуществуют, что также удачно демонстрируется писателем. Профессор теологии, работающий “наемной пищей” в квартире вампира Озириса, говорит Раме: “Наша планета — вовсе не тюрьма. Это очень большой дом. Волшебный дом… это дворец Бога. Бога много раз пытались убить, распространяли про него разную клевету, даже сообщали в СМИ, что он женился на проститутке и умер. Но это неправда. Просто никто не знает, в каких комнатах дворца он живет — он их постоянно меняет. Известно только, что там, куда он заходит, чисто убрано и горит свет. А есть комнаты, где он не бывает никогда”.
Слова эти, конечно, не возникают на пустом месте, и в них определенно есть истина. Но автор не идеализирует человека ни секунды: произнося свою “проповедь”, профессор вручает Раме карточку с надписью-слоганом: “К Богу через Слово Божие. Молитвенный дом „Логос КатаКомбо””. Истина уродуется тем, из чьих уст она исходит, потому что это всегда человек, а в среднем человеке всегда сосуществуют двое: поэт и предприниматель. Так постоянно происходит в произведениях Пелевина. Поэт перебивает циника, а блистательный циник глушит поэта. Благодаря этому проза писателя оказывается беспроигрышно организованной. В ней всем хватает места — каждый с тем или иным процентом тождественности находит себя.
В финале, где тон повествования подчеркнуто минорный, меланхоличный, рождающийся из обреченности и смирения, звучит реквием в виде песни “козла и греческого бога международного певца Мирча Беслана” — “реквием как реквием, не хуже любого другого”. Это реквием по Раме, который взрослеет и соглашается, принимает — “находит свое место в строю”, осознает глупость (бесполезность) сопротивления. Он следует “дружелюбному” совету учителя Любви и Боевых искусств Локи: “Пора тебе завязывать с этими левыми понтами. Надо взрослеть”.
История обреченного героя заканчивается, как водится, взрослением (от чего, конечно, больно, как в случае с Холденом Колфилдом или малышом Алексом) и принятием своего места в системе (почти как в “1984-м” Оруэлла). Самый жуткий из пелевинских хеппи-эндов.
Подпись Рамы под его “задокументированным слепком души”: “Рама Второй, друг Иштар, начальник гламура и дискурса, камаринский мужик и бог денег с дубовыми крыльями” — довольно жестокая самохарактеристика, свидетельствующая об абсолютном отсутствии какой бы то ни было самоидеализации, стремления к самооправданию, иллюзий на свой счет.
Роман “Ампир В” в очередной раз убеждает, что Пелевин вовсе не модный Grand Master Beat нашего времени, сторговывающий популярные истины с лотка, а именно Писатель. Мудрый и не без души.
Тамбов.