Письмо в редакцию

Уважаемая редакция!

Признаюсь, я никогда не полемизировала с моими критиками, даже если я была категорически не согласна с их интерпретациями моего творчества. Но это случай специфический. Весьма сожалею, что мне приходится протестовать против политических инсинуаций, направленных в мой адрес священником Русской Православной Церкви (“Опыт богословской культурологии” — “Новый мир”, 1999, № 11).

Ключ к пониманию духа рецензий священника Алексия Гостева на мою книгу “Современная культура и Православие” заключен в абзаце, где он выдвигает мне политические обвинения. По его мнению, я написала эту книгу по “соцзаказу” неких (“нет сомненья”, — утверждает он) “сил воинствующего „интегризма”, то есть твердолобого реакционного консерватизма”, которые “со свойственной им гносеомахией и обскурантизмом не стесняются сегодня фигурировать на экранах телевизоров вместе с Д. Васильевым, Г. Зюгановым и им подобными. Они заявляют, что происходящее сегодня в России является большим злом, чем красный террор и уничтожение Церкви большевиками... Очевидно, под их влиянием О. Николаева... испытывает странную симпатию к „не лишенному простого человеческого обаяния” герою соцреализма”.

Эти обвинения абсолютно противоречат действительности. Я никогда не зналась, не водилась, не якшалась ни с какими “твердолобыми силами” зюгановско-васильевского толка или еще с кем-то, кто мечтает о том, чтобы вновь потопить в крови Русскую Церковь, которую я люблю больше собственной жизни. Мало того, я никогда ни единым словом, строкой или деянием не подавала ни малейшего повода для подобных утверждений. Напротив, дважды в экстремальных ситуациях я бралась за перо, чтобы сделать политические заявления. Первое имело антибаркашовское и антимакашовское звучание и было опубликовано в “Московских новостях” (“Парижские посиделки ” ) в октябре 1994 года. Второе было направлено против Г. Зюганова, заявившего о том, что коммунистические ценности и ценности христианские суть одно. Эта филиппика была опубликована в “Независимой газете” (“Волки в овечьих шкурах”) накануне второго тура президентских выборов 1996 года. Только взгляд, ослепленный собственной тенденциозностью, может не заметить тот пафос антибольшевизма, которым проникнута и моя новая книга (см. стр. 6 — 12, 33, 183, 191, 222 — 223).

Что же, однако, я совершила? Вот то рассуждение, которое выдается за свидетельство моей “странной симпатии” к герою соцреализма. Речь у меня идет о лобовых методах советской пропаганды, которые велись силами искусства: “Враги советской власти всегда представали в виде негодяев, воров, распутников. Лица их были явно антипатичны, если не откровенно уродливы. И хотя с образами положительных героев было труднее — в единообразных „ленинцах” всегда был какой-то неэстетический фанатичный элемент („зло — всегда плохой стилист”, как сказал Бродский), — все же их пытались облагородить простым человеческим обаянием”.

Разве это рассуждение служит выражением моей симпатии к “ленинцам” и разве советские режиссеры время от времени не приглашали на роль чекистов или коммунистов обаятельных актеров — красавца Мих. Козакова, который играл Дзержинского, Евг. Урбанского, который играл сгорающего от любви коммуниста, Конкина, изображавшего Павку Корчагина, да, наконец, В. Высоцкого и Ин. Смоктуновского (первый — завоевывал зрительские сердца Жегловым, второй — таинственно прищуривался самим Владимиром Ильичем)?

На подобного рода подтасовках построена вся рецензия: во многих случаях мне присваивается здесь то, чего я не совершала, не говорила, не писала. То рецензент припишет мне такую диковинную идею, что Соловьев и Бердяев были “отцами постмодернизма”, и тут же сам пустится в обличение этой экстравагантности. То выдумает за меня, что Ахматова становится у меня “чуть ли не Симеоном Новым Богословом”, и тут же сам меня за это и прищучит. То присочинит мне мысль о том, что поэты XX века должны были бы создавать стихиры и акафисты. А то — вменит мне в вину рассуждения о том, что “земля и все дела на ней сгорят”, и посоветует “не навязывать Богу своего видения”, словно забывая, что слова эти принадлежат вовсе не мне и даже не “твердолобым” зюгановцам или васильевцам, а апостолу Петру в его Первом Послании.

По всей видимости, причина такой недоброкачественной позиции лежит вне пределов моей книги, в сфере иных — внелитературных, внехудожественных — интересов. Весь пафос этой рецензии продиктован желанием использовать печатное пространство “Нового мира” для сведения со мною личных узкопартийных счетов. Все в этом опусе поставлено на службу задаче меня оболванить, скомпрометировать, уничтожить. Сделать меня “притчей во языцех, покиванием главы в людях”. Чувство партийности, независимо от того, какую идеологию исповедует “партиец”, всегда опознается по его практике навешивания политических ярлыков и общественного шельмования своего оппонента, даже если речь идет о богословских или культурологических аспектах.

Однако здесь не только предается на поругание мое имя, иметь попечение о котором заповедал еще Сирах, не только попирается мое достоинство и моя свобода, не только наносится ущерб моей репутации — здесь бесчестятся и мои официальные рецензенты, обозначенные на титуле: доктор искусствоведения Н. М. Зоркая и поэт, критик, доцент Литературного института Т. А. Бек, и автор предисловия — известный богослов о. Валентин Асмус, и церковное издательство Подворья Троице-Сергиевой Лавры, которое выпустило мою книгу, и, наконец, Святейший Патриарх, чье благословение стоит на ее обложке. Все они, получается, тоже участвовали в выполнении рокового “соцзаказа”. Так некогда, после выхода сборника “Вехи”, ультралиберальная пресса (более двухсот отрицательных отзывов), не имея существенных аргументов против позиции Н. Бердяева, С. Булгакова, С. Франка, П. Струве и других, критиковавших обезбоженное сознание русской интеллигенции и предостерегавших общество от демонов надвигавшейся русской революции, навесила на своих оппонентов политические ярлыки консерваторов, обскурантов, реакционеров и черносотенцев.

В сходную ситуацию ставит меня и эта рецензия. Ход рассуждений здесь таков: коль скоро основы православной метафизики и церковности оказываются противоречащими постмодернистскому цивилизационному коду, они тут же объявляются родственными коммунистической и национал-большевистской идеологии лишь на том основании, что и коммунисты, и национал-фашисты находятся в оппозиции к некоторым принципам глобальной цивилизации. Еще С. Франк напоминал, что в элементарной логике подобная ошибка называется “смешением контрадикторной противоположности, не допускающей ничего третьего”.

Но ведь этот дух партийности, делящий людей исключительно по бинарному принципу “свои — чужие”, и есть дух большевизма, какой бы идеологией он ни прикрывался. Это и есть дух ненависти к независимости свободного человека, выбирающего “нечто третье”. Это и есть ненависть к духу творчества, преодолевающего партийные перегородки. Не удивлюсь , если кто-то станет утверждать, что именно этот партийный дух, терзаемый нетерпимостью к инакомыслию, побудил моего рецензента так безбоязненно, грубо, принародно нарушить заповедь Божью: “Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего”.

Ибо — как писал пророк Давид: “Избави мя от клеветы человеческия и сохраню заповеди Твоя”.