Свободу небу!

Глава 1. Укромная протока

 

Посредине двух широких рек, что важно шествовали через город, подбирая по дороге речки поскромнее, имелась одна незаметная протока. Она была такой узенькой и тихой, так была заслонена разными скучными складами и заборами, что даже не получила названия.

А между тем вода в протоке была не хуже той, что текла в главных величественных реках. В ней тоже проживали рыбы, лягушки, камыши, пара кувшинок, стояла на тонких ногах с длинными музыкальными пальцами белая цапля. Вдобавок у берега плавала полузатопленная старая бочка и виднелся дощатый помост заброшенной пристани, на краю которой громоздилась изъеденная жуками-древоточцами коряга — массивный пень с длинным суком на боку.

Над пристанью зеленела одинокая сосна, зубчатой тенью распиливавшая протоку пополам. Из воды высовывались пирамидальный бакен и бревенчатая свая с наброшенной на них полуистлевшей рыбачьей сетью. Поодаль темнел старый-престарый пешеходный мостик.

Когда-то по этому мостику шуршали туфли и велосипеды. Наверно, если б он поднатужился, он бы выдержал и мопед. Но никому не пришлось испытать его стойкость, потому что по соседству появился новый большой мост, и все быстро забыли о невзрачном захудалом мостике.

А если бы заблудший прохожий или рыболов и забрели на забытый мостик, они, оглушенные дебатами лягушек, все равно бы не увидели и не услышали, как в трухлявой свае под ржавой остроконечной металлической шапкой приоткрылось маленькое окошко, из которого вылетел темный крохотный предмет и раздался еле слышный возглас:

— Зыбун вас возьми! Хватит квакать!

И вмиг внизу сваи распахнулась полукруглая дверца, и из нее показались две очень похожие девочки, явно сестры. Одна поменьше, ростом сантиметров в семь, круглолицая, со светлыми волосами, собранными в куцый хвостик, была в синих шортах и майке. Другая — чуть выше, с большими внимательными глазами и двумя длинными темными косичками — в синем платье.

Спустившись по рыбачьей сети к обвислому взлохмаченному канату, что толстой шершавой змеей протянулся от сваи к берегу, они легко перебежали на пристань.

— Картошечка, — строго сказала девочка постарше. — Что мы говорим, выходя из дома?

Взявшись за руки, они тихо и быстро хором произнесли заученные слова:

 

С дождем будь дождь,

С травой — трава.

Но сам себе

Будь голова.

 

И сразу маленькие сестры стали почти неразличимы на фоне помоста, так густо испачканного тиной, будто он играл с ней в пятнашки. Ни один большун даже в бинокль, направленный себе под ноги — а кто же смотрит в бинокль на ботинки? — не разглядел бы их. Только хищные коты и собаки могли их учуять. Но, к счастью, этих опасных зверей поблизости не было. К тому же у каждой девочки был арбалет и колчан, наполненный шипами кактуса.

— Что дедушка выбросил? — спросила младшая сестра.

— Шлепанец, — уверенно ответила старшая. — Он шлепнулся.

— А мне показалось, ляпнулся! — возразила Картошечка.

— И что?

— Может, это лямпа.

— Лампа?

Но вместо лампы или шлепанца на пристани валялся знакомый голубоватый футляр от очков с узорами из больших и малых восьмерок.

— Видишь, Пава, это не шлепанец! — подобрала футляр младшая сестра.

— И не лампа, — добавила Пава. — Ой, смотри... Нашей башни нет!

Действительно, башня, а на самом деле внушительная заводская труба, всегда красневшая вдали и разрисовывавшая небо облаками, бесследно пропала.

— Упала? — поразилась Картошечка.

— Надо спросить у дедушки.

 

Снова став видимыми, они по канату перебрались к деревянной свае и по рыбачьей сети, свисавшей сверху, стали ловко подниматься к небольшой площадке, выступавшей перед полукруглой дверцей.

Девочки предвкушали встречу с дедушкой. Интересно было наблюдать, как он ходит из угла в угол, пытаясь двумя руками вздыбить на голове остатки волос, и вдруг кидается к столу записать таинственные слова, а если долго не кидается, то с проклятьями выбрасывает в окно любой предмет, имевший несчастье попасться ему на глаза.

Еще увлекательнее было следить, как он начинает разыскивать исчезнувшие вещи. Вчера он поднял всех на ноги, негодующе спрашивая, куда девалась его любимая серебряная вилка, пока бабушка не заметила, что пропавшая вилка вытягивает блестящую шею и скалит зубы из его кармана.

Главное было не говорить дедушке о его возрасте. Недавно Картошечка сочувственно спросила:

— Дедушка, отчего ты такой старенький?

— Я не старенький! — возмутился он.

— Все дедушки старенькие! — убежденно сказала Картошечка.

Но этот неопровержимый довод не переубедил дедушку, а еще больше вывел из себя. Полчаса он бегал по комнате, гневно объясняя, что дедушка дедушке — рознь, что один дедушка — о-хо-хо, а другой напротив — о-го-го! И что он, конечно, не просто о-го-го, а почти и-го-го! И вообще возраста нет, есть только время, которое любой оболтус может запросто убыстрять или замедлять по своему желанию.

Дедушка так рассердился, что назвал Картошечку Картохой. Пава даже слегка испугалась, как бы он в гневе не выкрикнул какого-нибудь заклятия.

— Ты помнишь, что дедушка не старый? — предупредила она младшую сестру.

— Не бойся, — успокоила ее Картошечка.

 

Небо над протокой синело ярче, чем над землей. Синева казалась такой близкой и плотной, что к ней хотелось припасть щекой, словно к мягкой свежей подушке.

Вода отбрасывала отражение небес, усиливая густоту воздушной голубизны. Ветви сосны колыхались в воде с тем же невозмутимым видом, что и на суше. А вот свая, не привыкшая к собственным телодвижениям, с удовольствием любовалась, как она изгибается и гримасничает в протоке.

Оглушительное хлопанье раздалось над девочками, внезапно налетевший вихрь распушил их волосы. Тяжелая черная ворона, со скрипом вскидывая и опуская крылья, пронеслась над ними, обдав их, как помелом, прохладной тенью, и плюхнулась на сделанный из реек бакен, уставившись на девочек мертвенно-синеватыми глазами. «Забавные жуки! — наверно размышляла ворона. — На людей очень похожи. Людей я еще не ела!»

Пава подняла арбалет. Но Картошечка уже вскочила на выступ у входа в дом и толкнула дверцу, на которой горели две таблички: одна медная, начищенная до блеска, с каллиграфически выведенной надписью: «Инженер-мечтатель Сверч. Просьба не стучать!», другая — никелированная со словами: «Исследователь Сверчкова. Стучать громко!»

Дверь открылась, и девочки проскользнули внутрь, чуть не угодив носами в жесткий бабушкин передник. С бабушкой сегодня следовало быть осторожными: ее седую голову украшала шляпка с матерчатыми розами.

— Слышали, о чем говорили кузнечики? — требовательно спросила бабушка.

— Не слышали. Они далеко были.

— Вам надо практиковаться в слушании! Иначе не поймете даже мухи.

 

Оставшись с носом, то есть с клювом, ворона, глотая слюнки, представила, как несет к себе извивающихся и дергающихся маленьких людишек. Пора было познакомиться с ними поближе. Она вставила костяной клюв в правое крыло и стала в нем копаться, пытаясь выяснить, почему оно скрипело громче обыкновенного.

Ни девочки, ни сурово их встретившая бабушка не видели, как из щели на верхушке бакена высунулась чья-то голая рука с коротким дротиком. Дротик ткнулся в жесткую воронью лапу, и занятая ремонтом крыла ворона с криком сорвалась с бакена и только у самой воды вспомнила, что умеет летать.

Дедушка уже бушевал наверху:

— Где мой очечник? Только что положил тут на край стола. Отвернулся на секунду, его уже как лягушка языком слизала!

— Быстрее! — толкнула девочек бабушка.

По невысокой лестнице сестры взбежали на второй этаж. На последней ступеньке Пава споткнулась и упала с таким грохотом, что лестница вздрогнула и побелела. Хотя, возможно, она побелела от того, что бабушка накануне протерла ее.

А Картошечка приоткрыла дверь в кабинет и хотела просунуть туда футляр, разрисованный восьмерками. Но задела дверной косяк и уронила очечник.

Дедушка подхватил его, притих, и когда сестры заглянули в комнату, он уже стоял спиной к ним перед открытым квадратным окном и задумчиво бормотал:

— Светло в квадрате...

 

 

Глава 2. Комната, вызывающая головокружение

 

Дедушка был силач. В молодости он одной рукой вырывал из земли травинку с корнем.

— Даже мятлик выдирал! — небрежно козырял он.

Пава и Картошечка попробовали повторить его подвиги. К высокому колоску мятлика они примериваться не стали. Выбрали самую хилую былинку. Попытались вытащить ее одной рукой. Но травинка не поддалась. Потянули двумя руками — не шелохнулась. Тогда схватили ее в четыре руки и, поднатужившись, сорвали. Но корни былинки так и не выскочили наружу.

Дедушка родился под деревенским мостиком из трех нестроганых досок, перекинутых через ручей. Все, кто жил под этими досками, знали о дедушкиной силе и храбрости. Мальчиком он сделал повозку и запряг в нее большого жука.

— Мраморного хруща, — пояснял дедушка.

Но стоило ему поехать в тележке вдоль родного ручья, из травяной чащи неожиданно выпрыгнул кузнечик с громадными челюстями и набросился на медлительного жука, собираясь оставить от него только бронированную голову и надкрылья.

И вместо того, чтобы в панике сбежать, дедушка схватил сухую былинку и начал охаживать кровожадного кузнеца по хвосту, по спине, по усам, пока тот не оставил жертву в покое.

— Не мог же я собственного скакуна отдать на съедение! — усмехался дедушка.

Совсем молодым он подался к Центральному Мосту. Он мог бы сделаться прославленным борцом или гимнастом и, жонглируя неподъемными ягодами, сгибая стальную траву, поражать столичных мостовиков, важничавших из-за того, что они обитают под главным мостом Прямой Реки.

Но с детства к нему начали приходить и складываться в предложения чудесные слова, у которых, как он постепенно с восторгом понял, силы было больше, чем у любого силача.

Дедушка стал инженером-мечтателем и поменял свою фамилию. У него была вполне нормальная фамилия — Сверчок. Но она казалась ему слишком мирной и домашней, а юный дедушка хотел выглядеть грозно и загадочно, поэтому оторвал от нее и отдал в общее пользование две последние буквы, а себе оставил псевдоним Сверч, в котором ему чудился и сверлящий взгляд, и ворчание, и буйный смерч. С тех пор только бабушка называла его иногда по-старому, остальные знали под новым именем.

Самозабвенно он искал нужные и полезные сочетания слов, которые из предосторожности прежде всего испытывал на себе. Ничего опаснее нельзя было придумать. Иногда пришедшие на ум слова срабатывали точно по плану. Например, формула, делавшая внучек почти невидимыми, не подвела с первого раза. Но чаще бывали неудачи, грозившие не только дедушкиному здоровью, но и его жизни.

— Замышляешь одно, сочиняешь другое, получается третье, — наставительно поднимал он указательный палец.

Однажды к нему за помощью обратился дряхлый мостовик, который почти перестал слышать. Дедушка за неделю придумал для него сверхэффективную, как он думал, комбинацию слов и по заведенному обычаю сразу опробовал ее на себе. После этого внезапно его правое ухо многократно увеличилось и, сколько он ни бился, уменьшаться не пожелало.

Сверч, конечно, расстроился. Во-первых, он не предугадал подобный эффект. Во-вторых, его внешность была безнадежно испорчена. А дедушка с его поредевшей гривой седых волос втайне от бабушки верил: у него такой неотразимый облик, что любая мостовичка, даже не зная, что он инженер-мечтатель, без оглядки пойдет за ним под любой мост. «Одно ухо человечье, другое слоновье», — жаловался он.

Но бабушка умела находить хорошие стороны в самой наихудшей ситуации. Она вспомнила, что у некоторых царей вырастали ослиные уши, которые в подметки не годятся величественным слоновьим, и тем не менее ушастые цари не тужили и продолжали царствовать как ни в чем не бывало.

— Под короной что угодно спрячешь! — горестно замечал дедушка.

В отличие от ослиных монархов ему пришлось отказаться от головного убора. Его любимая панама, как он ни пытался ее уломать, всякий раз из-за выдающегося уха садилась набекрень. Он перестал стричься и начал зачесывать волосы на правую сторону. Но невообразимое ухо вылезало из-под них, как луна из облаков. К счастью, понемногу дедушка не только привык к нему, но и стал им гордиться, сознавая, что ни у кого такого уха нет. Видя, как мостовики отшатываются от него, он молодецки пожимал плечами: «Вполне соразмерное ухо!»

Хуже было другое. После необыкновенного разрастания уха слух у дедушки стал таким, что отдаленный комариный писк звучал для него паровозным гудком. Можете себе представить, как ему досаждали соседи, у которых плакали дети, пели и танцевали гости, падали ложки и тарелки.

Чудесные слова больше не приходили к нему. Сделанные на заказ громадные беруши не помогали. Бабушка предложила законопатить ухо пчелиным воском. Стало намного легче! Однако дедушке начало казаться, что в голове у него жужжат пчелы.

Тогда они жили прямо у Центрального моста. По мосту мчались не только машины большунов, но и гремели поезда. Это было очень удобно. Можно было следить за временем по поездам. Когда бабушка, разбуженная проносящимися под небесами вагонами, сонно спрашивала, который час, дедушка отвечал: «Уже седьмой поезд. Пора вставать!»

Но дедушка понял, что он здесь погибнет, и они переехали в самую глухомань, на заброшенную протоку, по которой проходила граница между владениями Прямой Реки и Извилистой Реки. Теперь Сверчу мешали только лягушки, птицы и крикливые насекомые.

 

— Не стойте на пороге, как пень на дороге, — не оборачиваясь к внучкам, приказал дедушка.

Сестры, чуть помедлив, протиснулись в кабинет. Чтобы войти в дедушкино обиталище, как он его называл, требовалось некоторое усилие. Дело в том, что после дедушкиного заклинания по переустройству сваи, кабинет у него получился слегка странноватым. Паркетный пол выглядел обычно, зеркально-дубово, но почему-то шел к окну под наклоном, а возле него вспучивался пригорком. Один угол комнаты был прямым, другой — острым, третий, наверно, предназначался для тупиц и назывался тупым, а четвертый — вообще ни на что не был похож. Потолок и стены выгибались, как застывшие волны. Короче, комната выглядела так, будто помещалась в кривом зеркале.

У того, кто сюда входил впервые или после долгого перерыва, с непривычки кружилась голова и подгибались ноги. Лишь дедушка утверждал, что комната у него удобная и очень уютная. Он терпеть не мог, когда кто-нибудь предполагал, что его заклинание, наверно, сработало не совсем так, как замышлялось.

— Таким я и представлял свое обиталище, — настаивал он. — В нестандартной обстановке и мыслишь нестандартно!

Отовсюду глядели книги. Кожаные корешки отливали позолотой и прозеленью, как лесные мухи. На столе лежали три огромных тома. Тот, что потоньше, назывался «О жизни», потолще — «О смерти», а самый увесистый — «Про ничто». В первый том Пава однажды заглянула и прочла Картошечке фразу: «Жизнь состоит из четырех звуков и мягкого знака».

— Из мягкого шмяка? — переспросила Картошечка.

Во второй том они опасались заглядывать. А про третий — строили догадки, почему он самый толстый, если про ничто можно написать только ничего.

Бабушка порывалась явиться в дедушкин кабинет с влажной тряпкой и навести там порядок: протереть книги от пыли, построить их в алфавитном или в любом другом порядке.

Можно было не сомневаться, если бы дедушка разрешил ей у него похозяйничать, она бы не только заставила засверкать все вещи и книги, но выпрямила бы и стены, и пол, и потолок. Но дедушка с досадой отмахивался от бабушкиных предложений:

— Все рождается из хаоса! — надменно изрекал он.

— Давай я хоть на столе приберу, — не отставала бабушка.

— Ты что! — подскакивал дедушка в кресле. — Не трогай эти три тома!

— Не трогаю я твоего тритона! — с досадой отвечала бабушка.

 

Девочки подошли к окну.

— Куда смотришь? — смело встала Картошечка рядом с дедом.

— Не орать у меня! — строго распорядился он, хотя Картошечка говорила тихим голосом. — Куда смотрю? На мост, конечно. Он хоть и железный, но такой допотопный, будто из деревянного века приполз...

— Почему мостовики всегда живут около мостов?

— Много лет назад на Земле обитали чудовища такой величины, что под ними земля дрожала.

— Больше сло... — заинтересовалась Картошечка.

Но Пава дернула ее за рукав:

— Больше собаки?

— В сто раз больше слона, тем более собаки, — снисходительно усмехнулся дедушка. — Этих чудищ все боялись. А мы — нет. Потому что они охраняли нас. Ведь к ним ни один зверь, ни одна собака не решались подойти, — снова улыбнулся он. — Вот мы и стали жить рядом с ними. Сказки стали складывать, что у больших всегда есть жалость и нежность к маленьким...

— А разве это неправда?

— Правда, как вода, бежит, — туманно ответил дедушка.

— И что дальше? — поторопила Картошечка.

— А дальше чудовища внезапно исчезли, выродились в ящериц, в птиц. Огромное всегда вырождается в маленькое. И мы остались без покровителей и защитников. Но потом появились большуны и научились строить мосты, и чем выше и длиннее эти мосты становились, тем сильнее напоминали пропавших великанов. Постепенно наши предки начали селиться под ними, поверили, что мосты будут охранять и оберегать их. Так мы и стали мостовиками.

— Большуны тоже станут маленькими? — неожиданно спросила Пава.

— Большуны? — хмыкнул дедушка. — Как бы они совсем не пропали.

— Я их ни капли не боюсь! — радостно подхватила Картошечка. —  И кузнечиков не боюсь, и ворон...

Она хотела с упоением пуститься в перечисление всех, кого не боится, но тут дедушка выставил в окно свое соразмерное ухо:

— Тихо! К нам кто-то плывет.

И хотя девочки ничего за мостом не видели и не слышали, они с любопытством уставились на протоку. И вправду, через несколько минут со стороны чужой Извилистой Реки под широким зеленым парусом, сделанным из лопуха, в протоку медленно вплыл и направился к дедушкиному дому старый разношенный ботинок, добытый, наверно, на устроенной большунами свалке.

— Полиция Извилистой Реки, — хмуро сказал дедушка. — Чего им надо?

 

 

Глава 3. Нарушители границы

 

Девочки кинулись на первый этаж. Пава зацепилась за коврик и проехала к выходу на животе.

Бабушка поджидала приезжих в дверях. Двое полицейских опустили бирюзовый, в белесых прожилках парус, привязали полинявшим шнурком с металлическим наконечником двухместный ботинок к обвисшей рыбачьей сети и, поправив колпаки с эмблемами в виде скрещенных клешней рака, тяжело вскарабкались на выступ у входа в домик.

— Полковник Кохчик, — отрапортовал первый из них с узким, будто лезвие топора, лицом и ледовитой усмешкой.

— А я, значит, сержант Секач, — пробасил другой, толстый и такой высоченный, что мог померяться ростом с гигантским одуванчиком.

Бабушка молча показала на медно-пылающую и никелированно-сверкающую таблички, привинченные к дверце.

— И о чем тут мечтают-инженерят? — спросила ледовитая усмешка.

— Пава, проводи половника к дедушке, — невозмутимо сказала бабушка.

Полковник вытаращил глаза, но у бабушки был такой спокойный вид, что он решил, будто ослышался.

Пава взбежала по лестнице и вежливо пропустила Кохчика вперед, заранее наслаждаясь предстоящей сценой. Полковник, властно шагнув в кабинет, остолбенел и шлепнулся — нет, шмякнулся! — на мягкую часть тела. Жизнь и вправду иногда состоит из мягкого шмяка.

С трудом он выговорил:

— Э-э-э, мне кажется, или у вас действительно все здесь сикось-накось?

— Здесь все как надо, — возмущенно оторвался от чтения дедушка. — А что в вашей голове, судить трудно. Впрочем, не совсем...

— Ой, не поворачивайтесь, у меня и так голова кругом идет! У нормальных граждан таких комнат нет.

— Прямоугольные существа обычно выбирают прямоугольные формы существования, — снисходительно согласился дедушка.

 

Перед входом в жилую сваю тоже завязалась непринужденная беседа.

— Бабка, вино есть? — жизнерадостно спросил сержант Секач, потирая пористый, как подтаявший сугроб, громоздкий нос.

— Я угощаю вином гостей или того, кто может сделать что-то полезное по хозяйству, — объяснила бабушка. — Что вы можете сделать?

— Я тебя в руках могу растереть, — ошеломленно ответил Секач.

— А мой муж вас в мотыля превратит, — возразила бабушка. — Или вместо носа хобот приделает. Пойдите посмотрите, какое у него ухо.

— Приткни язык к гортани… — начал Секач, но на всякий случай ощупал пятерней свой нос, не стал ли он удлиняться и изгибаться. — Какое дело расследуете? — глянул он на табличку с надписью «Исследователь Сверчкова».

Картошечка поняла, что сержант пошел на попятный.

— Языки насекомых изучаю, — холодно ответила бабушка.

— Они сболтнули не то? — догадался сержант.

Бабушка пожала плечами.

— Гзи-гзи-гзэо… — заскрипел кузнечик с берега.

— О чем это он? — полюбопытствовал Секач.

— Стихи читает… О лице.

— А как по-ихнему привет?

— Цыц!

— Что такое?! — опешил сержант, не привыкший к подобному обращению.

— Сами спросили, как кузнечики здороваются.

— То есть, значит, они кричат друг другу «цыц-цыц»... — растерялся сержант. — А потом?

— А потом, естественно, замолкают, — насмешливо объяснила бабушка.

Картошечка ткнула пальцем в самострел, лежавший на полицейском животе:

— Это у вас боевой арбалет?

— А ты как думала?

— Далеко бьет?

— На два метра! — похвастался сержант.

— На целых два метра? А ворону из него можно сбить?

— Я орла снимал с неба!

Изогнувшись в дугу для торможения, селезень в пестрых индейских перьях и скромная утка с шумом и плеском приводнились рядом со сваей, развернув за собой два широких кильватерных следа. Проплывая мимо полицейской лодки, покосились на нее: «Ботинок… Почему один? Обычно они, как утки, парами ходят».

 

Тем временем Кохчик слегка освоился с жизнью в кривом зеркале и, хотя еще не отрывал от пола свое мягкое место, заговорил более твердо:

— Не вздумайте меня во что-нибудь превращать, я при исполнении служебных обязанностей, — и, увидев, что дедушкин палец повелительно взметнулся к губам, продолжил шепотом: — Зачем прибыли на протоку?

Дедушка отодвинул книгу:

— Почему полиция Извилистой Реки допрашивает мостовика Прямой Реки?

— Вы в акватории Извилистой Реки, — встал на колени полковник.

— До сегодняшнего дня эта часть протоки относилась к Прямой Реке, — направился дедушка к окну. — Граница напротив красной кирпичной трубы. Полюбуйтесь! — И он осекся.

Труба отсутствовала.

— Большуны снесли ее? — изумился дедушка.

— Не знаю, кого и куда носят большуны, — держась за стену рукой, приподнялся Кохчик. — Но эта часть протоки исконно и законно принадлежит Извилистой Реке.

 

Внизу общались не менее оживленно. Сержантский нос масляно сверкал на солнце, соревнуясь с надраенными до золотого и серебряного состояния дверными табличками. Иногда казалось, что он их побеждает, но стоило взглянуть внимательнее, было видно, что таблички берут верх, так как не только ослепительно горели, но располагались выше лакированного носа.

Оставшийся без надзора Секач разбалтывал служебные тайны, с жаром повествуя про грозные предзнаменования, встревожившие полицию Извилистой Реки:

— У одного постового вдруг, ёксель-моксель, мундир пых и загорелся!

— Он курящий? — прервала бабушка.

— Кто, мундир? — недоуменно спросил Секач.

— Да нет, полицейский.

— Про это нам не сообщали. А еще дождь пошел, но вместо капель конфеты полетели.

— Конфеты? — не поверила Картошечка.

— Драже! — вытащил из кармана большой розовый шарик сержант и заботливо сдул с него табачные пылинки. — Бери! Мы у свидетеля изъяли как вещественное доказательство.

— Не ешь, — бесстрастно обронила бабушка.

— Почему? Конфеты хорошие, сосательные, мы всем отрядом пробовали, — обиделся сержант.

— Перед обедом нельзя есть сладкое, — объяснила Картошечка.

— А еще прибежал черный муравей и человеческим голосом заговорил, — таинственно продолжил Секач.

— И что сказал?

— Что победа будет за нами!

— Патриотическое животное, — покачала головой бабушка.

— Наш человек! — согласился полицейский. — Нутром чую, стрясется что-то небывалое.

Муарово-блестящий зеленый жук выполз из двери и уставился на Секача. Секач вздрогнул:

— Кто это?

— Немак, — погладила жука по панцирной спине Картошечка.

— Не кусается?

— Он только грубиянов не любит, — сказала бабушка.

 

Ни в чем не найдя согласия, дедушка, Кохчик, а следом Пава вышли из кабинета и стали спускаться по скрипучей лестнице. Каждой ноге ступеньки выдавали особые звуки. Самые душераздирающие выпали на долю сапог полковника. Но дедушка сердито глянул под ноги, и лестница мгновенно присмирела.

Выбравшийся из жуткого обиталища полковник с облегчением забубнил:

— Если эта часть протоки с ее рыбными, утиными, камышиными и прочими богатствами наша, вы должны выселиться или подать прошение о смене подданства. Если...

— Если, если, — загнул два пальца дедушка, — это одна вторая вероятности. А если, если, если, если — одна четвертая. У вас сколько если?

Кохчик глубже надвинул на лоб колпак с форменными клешнями, будто для того, чтобы отгородиться от мира и спокойно посчитать, сколько у него «если» за душой. Но, видимо, сразу сбился со счета.

Сержант Секач прекратил болтать и встал по стойке смирно. Полковник полез за пазуху:

— Разыскивается опасный преступник.

— Преступник?! — удивились дедушка и бабушка.

Даже девочкам было известно, что на Прямой и на Извилистой Реках преступников не было. Чуть только среди мостовиков появлялся преступник, его сразу брали на работу в полицию. Звание и должность давали в зависимости от того, что он натворил.

Наверное, Секач, ставший всего-навсего сержантом, спер что-нибудь по мелочи. Может, сетку для охоты на пчел или ржавую алебарду. Про то, что совершили главные полицейские, например, полковники, лучше было не думать.

Кохчик показал рисунок мальчика с вьющимися темными волосами и одной белой прядью, торчавшей светлым хохолком.

— Совсем ребенок, — сказала бабушка. — Зачем он вам?

— Вас не касается, — с удовольствием отрезал полковник.

Вместе с сержантом он сошел к покачивающемуся на воде башмаку, спрыгнул в него и, развалившись на кожаной корме, зычно приказал подчиненному отдать швартовы, то есть шнурок, и поднять парус, то есть лопух.

 

 

Глава 4. Перекати-глаз

 

Чем хороша вода? Тем, что любые, даже самые неприятные ботинки не оставляют на ней никаких следов. Не прошло и минуты после отплытия полицейского башмака, а протока как ни в чем не бывало уже морщилась от ветра и не хуже фокусника жонглировала солнечными бликами.

— Взбудоражили, — проворчал дедушка. — Снова день ко всем мостам полетел!

— Может, скажешь, над каким заклинанием ты бьешься? — поправила шляпку бабушка.

— Секрет! — замотал головой дедушка.

— А сам говорил, что в компании секретов не бывает, — заметила Картошечка.

— Опять в беседу взрослых вмешиваешься, — укоризненно взглянула бабушка. — И в разговор с полицейским влезла. Не страшно было приставать к громиле?

— Дедушка сказал, у больших всегда есть нежность к маленьким.

Бабушка недовольно повернулась к дедушке.

Тот развел руками:

— Я о динозаврах говорил!

— Еще драже у него взяла, — вспомнила бабушка.

— Не только драже, — сказала Картошечка и вытащила из-за двери тяжелый самострел с полным колчаном.

Все обомлели.

— С таким и на динозавра можно пойти, — заметила Пава.

— Как это у тебя получилось? — наконец спросил дедушка.

— Когда бабушка в кухню пошла, я сказала ему: «Давай арбалетами меняться!»

Дедушка глубокомысленно почесал за ухом. Трудно сказать, за большим или маленьким, потому что он сам этого не заметил.

— А где драже?

Картошечка нехотя полезла в карман шортов, но, когда вытащила руку, немедленно выронила поблескивавший розовый шарик, и он покатился по полу.

— Ловите его! — вскричал дедушка.

Из кухни шарик прытко перекатился в гостиную, будто пол в кухне был крутым, как в дедушкином кабинете. Хотя здесь пол был абсолютно ровным. Еще удивительнее драже повело себя, подкатившись к лестнице. Оказалось, оно умеет прыгать. Подскакивая, шарик пересчитал все ступени и шмыгнул в приоткрытую дверь кабинета. Бабушка, вбежавшая следом, крикнула «Кар!» и еле выковыряла его указательным карандашом из-под плинтуса.

— Что бы я делала без моего карандаша? — воскликнула она.

 

Ежедневно бабушка записывала свои дела. Листок с перечнем дел она клала на стол и, сделав дело, тут же вычеркивала его. «Ты даже умереть забудешь, если не запишешь!» — качал головой дедушка.

Но с тех пор, как приехали внучки, огрызок карандаша, служивший для записей, стал таинственно пропадать. То он скрывался под столом, то необъяснимым образом оказывался под подушкой у Павы. И пока бабушка разыскивала его, она забывала, какое очередное дело хотела записать.

В сердцах она попросила дедушку придумать слова, которые бы превращали ее указательный палец в карандаш. Дедушка написал заклятье на бумажке, и бабушке, едва его прочитала, немедленно сожгла. «Вы бы мне весь дом разрисовали, если б узнали!» — сказала она внучкам.

С того дня чуть только она шептала несколько неведомых слов и говорила: «Кар!» — что, естественно, означало «карандаш» — у нее сразу вместо указательного пальца отрастал длинный и острый, хотя слегка кривоватый карандаш. Записав новое дело, она говорила: «Рак!», что, разумеется, означало «ракандаш», и на руке снова появлялся обычный палец. Только кривился больше обыкновенного.

Бабушка подбивала и дедушку обратить свой палец в ручку или в карандаш.

— Я могу ручку, как спичку, сломать и в окошко выпроводить, — упирался Сверч. — Что будет, если у меня появится пишущий палец? Я его оторву и выброшу!

Бабушка отступила и в одиночку наслаждалась преимуществами своего положения. В доме то и дело слышалось: «Кар… Рак».

Было лишь одно неудобство: часто бабушка забывала вернуть палец на место и, пробуя на плите воду, сердилась, что та долго не нагревается.

 

— Покажите мне это! — гневно потребовал дедушка.

Двумя пальцами он безжалостно сжал розовый шарик. В драже что-то щелкнуло, и оно открылось. Две глянцевые створки отпрыгнули в стороны, и под ними оказался ярко-синий глаз, который осмотрел всех присутствующих. Кажется, на бабушку он взглянул с особенным неудовольствием.

— Так я и знал, — пробормотал дедушка. — Всевидящее око. Как я ненавижу инженеров-мечтателей, которые изобретают такую дрянь для полиции!

— Для денег, — поправила бабушка. — Намечтают на просторный домик, на повозку во много жучиных сил...

— Почему нельзя жить не на деньги, а на росу, например? — воскликнул дедушка. — Или на лунный свет? Или на слова, которые на ветер?

Ответа на этот вопрос ни у кого не было.

— Что мне с тобой делать? — с омерзением обратился Сверч к глазу, который с беспокойством уставился на него.

— Вот что! — выхватила фальшивое драже бабушка и выбросила в окно.

Окно проводило улетающий глаз равнодушным взором и удовлетворенно подумало, как ему повезло, что в доме, по счастью, поселились не мускулистые метатели ядер и дисков, а бросатели футляров, ручек и прочей легкой чепухи.

Зажмурившись, шпионское око оказалось в воде, и когда разомкнуло свои розовые веки, то увидело тинистое дно, по которому к нему подползало неведомое существо с выпученными глазами и растопыренными клешнями.

«Будем наблюдать!» — моргнул неусыпный глаз.

 

— Почему они решили следить за мной? — мрачно произнес дедушка.

— Почему за тобой, а не за нами? — слегка обиделась бабушка. — Может, это вообще случайность… Сержант думал, что конфетой ребенка угощает.

— Когда тебя последний раз полиция конфетами угощала? — едко спросил дедушка. — Надо протереть пол. Непонятно, какие следы эта гадость оставила!

— Я водкой протру, — принесла бабушка баклажку.

— Водка крепкая? — с подозрением спросил дедушка.

— Сорок градусов, — заверила бабушка.

— Дай капельку на язык попробую!

Бабушка полезла достать серебряную стопку, которая была когда-то наперстком у большунов. Дедушка, пользуясь тем, что бабушка отвернулась, выдернул из баклажки пробку и отхлебнул порядочный глоток.

— Я сто раз просила: хочешь выпить, налей и выпей! — осуждающе обернулась бабушка. — А ты опять тайком пьешь, как горький пьяница!

Пава и Картошечка переглянулись: они не знали, что пьяницы бывают разного вкуса.

— Дедушка, ты какой пьяница? — спросила Картошечка. — Горький или сладкий?

— Кисло-сладкий, — поморщился тот. — Тайком хлебнуть интереснее, чем в открытую… Лей, не жалей, — подставил он наперсток под баклажку.

— Ты же капельку просил.

— А ты говорила, что ни слова не скажешь, если я выпить захочу. Соленого грибка не найдется?

— Водки не останется, чтобы пол протереть.

— Мост с ним! — залихватски ответил дедушка.

Протяжное мычание донеслось с протоки. Это подала голос лягушка-бык, издавна жившая в глубине протоки и глубоко презиравшая понаскакавших неизвестно откуда тонкоголосых лягушек, которые сидели на корточках, выпучив глаза, и квакали непонятно о чем.

В отличие от них у нее был низкий, бархатный, хорошо поставленный бас. Слыша его, ценитель музыки мог подумать, что в камышах обитает орган или фисгармония. К сожалению, с органами и фисгармониями лягушка не была знакома, поэтому причисляла себя не к ним, а к большим жабам. Только у них мог быть такой голос.

— В детстве возле нашего мостика вот так коровы мычали, — лихо осушил наперсток дедушка.

 

 

Глава 5. Золотые часы Сверча

 

Пава и Картошечка, как обычно, проснулись утром на диване в дедушкином кабинете, под одеялом, сшитым из поблекших лепестков мака. Ни один почтальон к ним вчера снова не заглянул. Девочки ждали новостей от папы и мамы. Их родители отправились на поиски далекого острова, про который было известно только, что там нет зимы.

Солнечный заяц безмятежно валялся посреди комнаты. Никаких солнечных волков поблизости не было.

— Мне снилась мама, — мечтательно сказала Пава.

— А мне чудовище, р-р-р, — зарычала Картошечка.

— А мне стакан на колесах! — вошла бабушка, часто видевшая странные сны.

На ней была шляпка, похожая на красный капюшон, но носившая название шаперон. Шляпок у бабушки был целый шкаф, и без головного убора она не только не ходила, но не стояла, не сидела и, возможно, даже не лежала. По крайней мере, в спальню на ночь она уходила в шляпе.

— Почему ты никогда не снимаешь шляпу? — спросила Картошечка через несколько дней после приезда.

— У меня дыра в голове, — с достоинством ответила бабушка.

Картошечка пораженно застыла. Нетрудно было представить себе неудобства, связанные с пробоиной в голове. Туда могли влетать капли дождя и вытекать из носа. Там мог свистать ветер. А свист ветра в голове взрослые почему-то не одобряли. Наконец, в голове могли завестись мошки. В то же время обладание дырявой головой сулило определенные преимущества. Туда могли попасть семена, и голову украсили бы живые цветы.

Скоро сестры заметили, что разные шляпки по-разному воздействуют на бабушку. Например, в шляпке с розами она была колкой и неприступной. В другой — веселой и разговорчивой, в третьей — молчаливой и задумчивой, в четвертой — это вообще уже была не бабушка, а мост знает кто. Особенно следовало быть осторожной, когда она надевала новый головной убор. Невозможно было угадать, как он изменит бабушку.

Разлегшийся на полу заяц при появлении бабушки не моргнул глазом. Он знал, что бабушки в красной шапочке, правильнее, в шляпероне, не стоит бояться. Заяц не пошевелился и тогда, когда через распахнутое окошко донесся водяной всплеск и возглас: «Ух!»

— Дедушка в протоку бухнулся! — откинула одеяло Картошечка, которая тоже знала, что бабушка в красной шляпе совершенно не опасна.

— Точнее, ухнулся, — поправила Пава.

— Брюхнулся, — добродушно заметила бабушка, вручая девочкам по половинке изюминки. — Он всегда животом на воду падает. Приглядывайте, чтобы к нему щука не подкралась, — поспешила она вниз.

Протока сверкала, будто ее разбавили серебром и ртутью. Дедушка неумелым кролем бодро плыл к мосту. Величественное ухо то ныряло под воду, то показывалось из нее, как бледно-розовый плавник огромной рыбы. Сестры свесились через подоконник, всматриваясь, не мелькнет ли под водой смутный силуэт щуки, похожий на пятнистый великанский меч.

— Красиво я плаваю? — с надеждой спросил дедушка, взобравшись на сеть, спускавшуюся к воде, как веревочная дорожка.

— Красиво, — подала бабушка полотенце. — Только зад из воды торчит!

— Торчит? — огорчился дедушка.

— Торчит, — безжалостно подтвердила бабушка, убежденная, что собственное мнение надо высказывать честно.

Бабушка не боялась дедушку, потому что знала: за мрачным неукротимым Сверчем по-прежнему скрывается мирный домашний Сверчок.

 

Завтрак был плотным: два вареных зернышка риса, перепелиное яйцо вкрутую и чай из зверобоя. Солнечные зайцы перебежали из кабинета к большому обеденному столу. Некоторые даже вскочили на стол. Но под суровым взглядом дедушки сразу принялись за дело: начищали ложки и вилки так, что от их блеска все слепли, терлись спинами о стаканы, пока из тех не сыпались искры.

Чтобы разбить пятнистое яйцо, дедушка хотел метнуть его в стену. Но бабушка достала специальный молоток для разбивания яиц. Дедушка стукнул им по яйцу, и оно попыталось удрать со стола.

Сверч торопился. У него были золотые часы и, как положено настоящему инженеру-мечтателю, эти часы были невидимыми и нематериальными. Золотые дедушкины часы были с восьми утра до двенадцати дня.  А по-старому — с восьмого поезда по двенадцатый.

Он закрывался в кабинете, и бабушка страшным шепотом предупреждала внучек: «Дедушка работает!» Это означало, что нельзя бегать, прыгать, даже чихать. А попробуйте не чихнуть после того, как вам запретили чихать! Девочки терпели изо всех сил. А когда терпения не хватало, летели в дедушкину и бабушкину спальню, совали голову под подушку и сдавленно чихали в мягкий тюфяк. Тюфяк был совсем не в восторге, что его, большого и солидного, разжаловали в носовой платок.

Картошечка и Пава не раз обсуждали, при каких обстоятельствах бабушка могла бы во время золотых дедушкиных часов отвлечь его от мечтаний.

— Если свая упадет в протоку? — предположила Картошечка.

— Нет, — помотала головой Пава. — Бабушка будет молчать до обеда и только потом скажет, что мы уже не стоим, а плывем. Вот если бы пожар...

— Если начнется пожар, бабушка обождет, пока сгорит первый этаж. Потом поднимется к кабинету и подождет, пока сгорит лестница. А потом уже вбежит в кабинет, схватит дедушку, и они вдвоем бухнутся в воду!

— Дедушка брюхнется, — напомнила Пава.

Сестры не знали, что в последнее время дедушка с утра приходил не в кабинет, а в полное отчаяние.

— Муша, — говорил Сверч бабушке, он называл ее то Мушей, то Машей, то Мишей, то Масей, то совсем Мухой, и никто не знал, как бабушку по-настоящему зовут, и она, наверно, тоже это позабыла, только помнила все имена, выдуманные дедушкой, и была готова откликнуться на любое из них.

— Мушка, — жаловался дедушка. — Ничего не могу придумать!

 

Сверч переселился на тинистую протоку не только для того, чтобы в его уши не врывались городские рев и вой, крик и гам, плач и смех, свист и скрип, писк и визг, стук и бряк... На одну-единственную тишину приходится десятки видов шума, вгоняющие любого мечтателя в бешенство и будто в издевку имеющие коротенькие незначительные названия! А ведь есть еще тысячи безымянных звуков, вредящих исподтишка.

Нет! Сверч сбежал, чтобы приступить к делу, о котором, чем старше становился, тем больше мечтал. «Самое глупое — это умереть!» — твердил он.

Перед переездом он набил чемодан самой белой на Прямой Реке бумагой. Запасся ящиком самых летучих перьев и ведром самых четких чернил. Накупил столько разноцветных карандашей, что хватило бы на мостовичат целого города, и такое количество ластиков, что можно было стереть все с лица земли.

Но когда они зажили в покое и глуши, на бумаге вместо букв стала появляться только пыль, перья не кидались в чернильницу, чернила не убывали, острые носы карандашей не тупились, скрепки скрепляли пустоту, а ластики не стирали бока о неудачные слова.

— Пуша, — отвечала бабушка, она звала дедушку то Пушей, то Пашей, то Пушкой, то Пушком, и, несомненно, назови она его даже Пешкой, он бы все равно откликнулся. — Ты сам говоришь, колодец должен наполниться! Отдохни!

— Нет у меня времени отдыхать, — мрачно замечал Сверч. — Это последнее наше лето!

С приездом внучек работа и вовсе выпала из рук, как закладка из книги. Для начала дети заставили его заниматься озеленением окрестностей. Дедушка сам был виноват. Он нашел желудь и, помня, что старшие должны просвещать младших, важно сообщил, что из желудя вырастает дуб.

— Из такого маленького такой большой? — не поверила Пава.

Теперь стоило сестрам завидеть облезлый, рассохшийся, как соседская бочка, желудь, они, пыхтя, катили его к протоке, всесторонне намыливали и обдавали водой — нельзя же сажать грязный желудь, дуб тоже вырастет грязным! — и звали дедушку с копаткой. Сверч выходил с лопаткой и, проклиная свою тягу к просвещению потомства, кое-как присыпал отмытые до блеска желуди землей, надеясь, что на этом его тяготы кончатся. Не тут-то было! Через час его снова тащили на двор: ведь молодые дубы надо регулярно поливать!

Чтобы спасти мужа, бабушка начала рассказывать сестрам сказку про ведьму, летающую на метле. Метла напрочь вымела из их сердец будущую дубовую рощу.

К сожалению, под рукой не было ни одной метлы, в доме оказалась только ее заместительница — длинная, определенно двухместная швабра. Целыми днями, пытаясь взлететь, внучки с грохотом разъезжали на ней по комнатам.

Дедушка спотыкался о нее на лестнице, под лестницей, в спальне, в коридоре. Постоянно встречаясь с нагло развалившейся на полу шваброй, Сверч начал приходить к убеждению, что в доме не одна швабра, а десять, и они продолжают размножаться.

 

В это утро, убрав со стола, бабушка твердо объявила, что сказка про ведьму закончилась и девочкам надо не сидеть дома, а бывать на свежем воздухе. Она вынесла им две фляжки из ореховых скорлупок и попросила сходить за нектаром. Внучки захлопали в ладоши: бродить по лесу было увлекательнее, чем разъезжать на швабре.

Увидев, что Картошечка берет громоздкий боевой арбалет, бабушка предложила самострел поменьше. Но Картошечка отказалась. Еще чего! Не для того она вынудила Секача отдать настоящий взрослый арбалет, чтобы он отлеживался.

Забытая сине-золотая тишина уже собиралась возвратиться и наполнить собой не только дедушкин кабинет, но всю старую сваю под железной крышей с пустой консервной банкой на боку. И что же сделал дедушка?

— Вы там не задерживайтесь! — неожиданно для себя крикнул он девчонкам.

А бабушка, глядя, как они уходят, почувствовала нестерпимое желание отправиться следом. Когда она надевала красный шаперон, ее всегда тянуло в лес.

 

Глава 6. Падение с луны

 

Ступив на пристань, Картошечка тихо свистнула и позвала: «Немак!» Через минуту из травяных зарослей показался изумрудный жук. На ночь его выталкивали за дверь. Домашнее животное превращали в дворняжку. Бабушка боялась оставлять жука в доме, ей казалось, он будет сидеть во мраке и беззвучно шевелить усами. Почему-то эти шевелящиеся усы лишали ее сна.

— Зачем к вам полицейские приезжали? — выглянула вдруг из полузатопленной деревянной бочки дородная мостовичка в белой кофте.

— Здравствуйте! Откуда вы знаете про полицию? — откликнулась Пава.

— Лес видит, а поле слышит, — неопределенно ответила белая кофта.

 

В бочке жили соседи. Дедушка и бабушка думали, что тут никого нет. Но в первое же утро после их приезда из притулившейся к пристани бочки вылез низкорослый лысый мостовик, спустился к протоке, зачерпнул в тазик воды и занялся стиркой. За ним появилась, видимо, его жена и, перегнувшись через проржавевший верхний обруч бочки, стала зычно советовать почаще менять в тазу воду.

Обитатели бочки не смотрели в сторону трухлявой сваи, в которой приезжие устроили себе дом. Возможно, они сами сбежали из города и теперь досадовали, что сюда нагрянула еще одна семья, да еще с детьми.

— Тот, кто хочет, чтобы ему не мешали, всегда мешает другим, — расстроенно обронил дедушка. — Не рады нам эти Бочкины!

— А я уверена, ты с ними подружишься, — возразила бабушка. — Кто поселится в бочке? Только философ. А философы тянутся друг к другу.

Но неприветливые соседи даже познакомиться не спешили. С раннего утра Бочкин, вытолкнув корявую пробку, показывался из дыры в верхней крышке своего жилья и шел к воде с тазиком и корзиной белья. До обеда стирал, после обеда развешивал постиранное, вечером снимал его. Как адмиральское судно, украшенное вымпелами и флажками, бочка с головы до пят была облеплена празднично развевающимися подштанниками, майками и прочим барахлом.

Кроме взрослых голосов, из бочки порой доносился еще чей-то тонкий голосок. Но даже если там жило трое мостовиков, непонятно было, как они за сутки успевали испачкать такое количество одежды.

 

— Полиция нам про черного муравья рассказала, — вмешалась Картошечка. — Он человеческим языком заговорил.

— И что сказал?

— Что у нас будет победа.

Взявшись за руки, сестры быстро проговорили заклинание про дождь с травой и на глазах соседки почти растворились в воздухе. Изумрудно-металлический жук, опередив их, ринулся в зеленую чащу.

Чтобы услышать, какое заклинание произнесли девочки, Бочкина так перегнулась через край бочки, что чуть не свалилась в воду. Выпрямившись, она радостно потерла ладони и с запинкой повторила то, что как будто расслышала:

 

Дождю будь дочь,

С тобой труба,

Она теперь

Твоя судьба!

 

Ожидающе она уставилась на свою руку и разочарованно вздохнула. Ее рука не стала невидимой, даже бородавка на среднем пальце не исчезла. «Может, хоть башка пропала?» — с надеждой подумала Бочкина и склонилась над водой. Но в протоке расплывчато колыхалась ее голова в обрамлении кудряшек. Капля дождя упала на колеблющееся в воде лицо.

— У меня появилась дочь, — умиленно прошептал дождь. — Дождиночка моя!

Бочкина юркнула в бочку и поплотнее заткнула входную дыру пробкой. Дождь она не любила: на протоке хватало сырости без него.

Она спустилась в круглое помещение, освещенное полосками света, затыкавшими щели в рассохшейся клепке. Казалось, кто-то отмечает на стенах мелом, сколько дней прошло в заточении.

— К соседям скарабей прибегал, — сообщила она мужу.

— Какой-такой скарабей?

— Черный-пречерный, будто не в песке, а в печке родился. Они научили его говорить человеческим голосом!

— И что он говорит?

— Что говорит? — переспросила Бочкина, потому что, силясь запомнить заклятие про дождь и трубу, запамятовала предшествующий разговор. — Забыла! — шлепнула она себя ладонью по лбу с такой силой, что, если бы это был посторонний лоб, его обладатель упал бы без чувств.

 

Обойдя круглобокую корягу с заостренным суком, девочки пошагали за своим блестящим поводырем. Когда они жили под Центральным мостом, они гуляли по асфальту. Никаких опасных зверей там не водилось. Изредка только пробегал чернорабочий муравей, или бросался наутек робкий паучок со спрятанной за пазухой катушкой ниток. Главное было не угодить под каблуки большунов и не попасться котам и собакам.

К счастью, большунов и собак с котами было видно и слышно издалека. Если они и могли на кого-нибудь наступить, то только на дедушку, который, уходя в свои мечтания, ничего вокруг не замечал. Поэтому бабушка вела его за руку. «Ты меня до могилы доведешь», — шутил дедушка. Бабушка не говорила, что держится за него, чтобы самой не пропасть.

Но теперь перед девочками был не асфальт, а настоящие джунгли. Густые стебли и листья скрывали разнообразных чудовищ. В любой миг Пава и Картошечка могли провалиться в подземный лабиринт и попасть в лапы близорукого крота, который, по словам дедушки, обожал маленьких девочек. Как передвижной кактус, мог выкатиться прожорливый узколобый еж. Вытаскивая ногу из воды, словно ручку из чернильницы, в луже мог прогуливаться белобрысый, с черной повязкой на глазах сорокопут.

— Скоро капут! — пугал дедушка этой птицей.

Но страшнее всего было столкнуться с призраком травы по имени зыбун. Никто не знал, как зыбун выглядит. Тот, кто узнал, оставался лежать мертвым и скрученным, будто его выкрутили, как мокрую тряпку. Если без ветра трава вдруг начинала качаться и зыбиться, надо было удирать что есть сил.

Картошечка крепко сжимала арбалет, заряженный боевыми стрелами из длинных и твердых шипов крыжовника. Надо было оберегать не только старшую сестру, но и Немака, у которого тоже было немало врагов: и голодные лягушки, и ящерицы, и кроты с ежами.

Но, слава мосту, они встретили лишь невзрачного мотылька с желтым цыплячьим хвостом, который на лету небрежно задел крылышком Паву. Пава поразилась, что после прикосновения мотылька в ней еще несколько мгновений сохранялся его трепет.

Громкий щелчок раздался сзади. Картошечка выпустила из рук самострел. А Пава, зацепившись за корешок, растянулась на земле. Небольшой полосатый жучок, подпрыгнувший в воздух, снова свалился в траву.

— Уф, у меня сердце упало! — призналась Картошечка.

— А я сразу поняла, что это просто щелкун, — сказала Пава.

— Чего ж ты носом в землю зарылась?

Это был лишний вопрос, потому что у сестры — Картошечка об этом знала — был редкий талант падать со всего, с чего можно и нельзя упасть. Каждую ночь она падала с дивана и спала на полу. Поэтому свои сны твердо помнила. Она падала со стульев и скамеек, даже с колен дедушки и со швабры, изображавшей метлу. Она ухитрилась упасть в глазах бабушки, сказав, что любит слушать жабу, а не насекомых.

Картошечка не падала. Зато у нее все падало. Она роняла чашки и ложки, кружки и крошки, книжки и тетрадки. Все, что могло упасть, а это под силу любому предмету, обязательно у нее падало. Что говорить о предметах?! У нее, как уже говорилось, падало сердце, настроение, горы с плеч. Дали бы ей градусник, температура в нем сразу бы упала!

 

Вприпрыжку сестры догнали Немака, который поджидал их возле рощицы пахучего клевера, за которой возвышались желтоглазые ромашки.

— Одолжу у вас немного нектара, — предупредила Картошечка рослый цветок с курчавой фиолетовой шевелюрой.

Цветок кивнул: «У меня от этого нектара уже голова тяжелая!»

Картошечка вслед за жуком стала взбираться по шаткому клеверному стеблю.

— Ты пыльцу собирай, — наказала она Немаку, — а я соком займусь!

Пава решила пойти дальше. Она обошла клеверную рощу и проворно залезла на высокую ромашку. «Будто на вершину луны поднялась», — с удовольствием подумала она и рывком отстегнула с пояса флягу.

От ее неосторожного движения цветок качнулся в одну сторону, в другую, и Пава, как из пращи, полетела с него, тщетно пытаясь ухватиться за стебли, листья, даже за шорох. «С луны упала!» — было ее последней мыслью.

Очнувшись, она увидела над собой зеленые колеблющиеся своды, пробитые солнечными пиками и голубыми мечами, и поняла, что лежит на земле. «Сейчас как выбежит на меня еж...» — с ужасом представила она.

Мальчик-мостовичок с вьющимися темными волосами и светлым хохолком склонился над ней.

— Ты кто? — испуганно приподнялась она.

— А ты?

— Я Пава, а ты... — Она вгляделась в лицо мальчика и вздрогнула. — Опасный преступник!

— Я Рон, — пожал он плечами.

 

 

Глава 7. Красота с доставкой на дом

 

Есть заклинания высиженные, выхоженные и вылежанные. Последние Сверч ценил особенно высоко.

— Высиженные, — утверждал он, — добываются нижней частью туловища. Выхоженные — ногами. А вылежанные — с телом почти не связаны. На диване тела не чувствуешь! Заклинания являются прямо во сне.

Но не успел он направиться к заветному дивану, как в безмятежную тишину, будто зубастая пила, вонзился невыносимый тягучий скрип. Скрип был таким пронзительным, что дедушка заткнул оба уха, хотя обычно ограничивался только правым.

Три жука-носорога, обогнув куст лунника, выползли на пристань, таща за собой двухколесную повозку. Вместо деревянного кузова на колесах возвышался пластиковый стакан. Такие стаканы оставляли в траве большуны.

Круглолицая светловолосая мостовичка, стоявшая в стакане, сжимала нитяные вожжи и подгоняла своих носорогов заостренной былинкой. Стакан опоясывала броская надпись: «Мы развозим красоту! Будущий Ведущий Лидер».

— Хватит скрипеть! — разъяренно выскочил из сваи дедушка.

Возница радостно и испуганно заулыбалась и натянула вожжи. Жуки остановились. Младшая сестра дедушки собственной симпатичной персоной спрыгнула наземь, открыла установленный на запятках дорожный сундучок и вытащила оттуда рюкзак. Столкнув стакан с повозки в воду, вновь забралась в него и, гребя коротким веслом, направилась к свае.

— Лю, почему ты скрипишь? — не успокаивался дедушка.

— Для рекламы, — заморгала Лю. — Наружная реклама у меня налицо, но кто ее в лесу увидит? А звуковую — услышат!

— Где-то я этот стакан видела, — вышла бабушка. — Привет, Лю! Что нового?

Слезы побежали из глаз приезжей:

— Устала я в дороге под лопухами ночевать. Но недавно тетя Котя умерла и свой домик на меня отписала.

— Так это же хорошо! — удивилась бабушка.

— Домик — картинка. Беленькая труба над крышей, четыре водосточных — по бокам. А на умывальнике лежала старая мыльница. Хотела ее выбросить, но она тяжеленькой показалась! Открыла, а там золотые песчинки сверкают.

— Еще лучше! — констатировала Муша.

— Решила я сделать в доме камин. С детства мечтала иметь камин. Позвала мастеров: «Можете камин сложить?» — «Можем! Только надо печку разобрать» — «Разбирайте!» Разломали они печку и три золотинки взяли. «Теперь надо полы снять». Оторвали полы, еще две золотинки попросили. «Сейчас нужно потолок пошире пробить и дыру в крыше сделать». — «Пожалуйста!» — «Теперь можно камин класть!» А в мыльнице уже пусто. «Извините, — говорю. — Я раздумала!»

— Два не подумала, — поморщился дедушка.

— Описали домик за долги. Можно я у вас немножечко поживу?

— Можно, — сказала бабушка. — Только у нас камина нет.

— Пышное у тебя звание... — показал дедушка на надпись, которой был подпоясан пластмассовый стакан.

— Оно еще длиннее, — похвалилась Лю. — «Будущий Ведущий Лидер По Продажам На Прямой Реке». Целиком не влезло…

Слова из Лю сыпались с такой частотой, что ей позавидовал бы любой одуванчик, мечущий свои споры по ветру.

— Сколько месяцев ты уже в Будущих Лидерах ходишь, точнее, ездишь? — прервал дедушка.

— Проходи, Лю! — укоризненно посмотрела бабушка на супруга. — Рады, что ты приехала. И крем для рук у меня как раз кончился.

Из набитого рюкзака под названием бьюти-рюкзак Лю стала бойко выкладывать на стол в гостиной деревянные коробочки, запечатанные скорлупки, кулечки, мешочки, слюдяные флакончики. Болтала она теперь с таким воодушевлением и скоростью, что никто не смог бы вставить между ее словами не только слова, но даже карандаш. Что карандаш? Бумажный лист не просунулся бы!

— Кожа класса люкс! — тарахтела она. — Пена всех видов: для бритья бороды, включая синюю и красную, усов, коротких, длинных, тараканьих; бакенбардов, поэтических и служебных; для щетины, мужественной и похмельной. Дезодорант для могучего тела, стройного тела, для хилого тела и для никакого тела. У тебя, братик, могучее тело! — похвалила она Сверча.

Тот польщенно открыл рот, но Будущий Ведущий Лидер не разрешил ему издать ни единого звука:

— Вся косметика на основе целебных трав, собранных под главными священными мостами. Вот помада со вкусом шоколада. Тушь из ночных луж, вернее, груш! Кремы — шелковые губки, масляные глазки, бархатные бровки, перламутровые ушки... Это, кстати, сейчас модно! — выразительно глянула Лю на дедушкино ухо. — Маска увлажняющая, маска чарующая, маска, наводящая ужас. Крем дневной, ночной и полуночный. Вдобавок противосолнечный и противолунный. Скраб из золотого песочка со дна Прямой реки. Краска для ногтей — вампирская. Крем «Варежки» для девочек, крем «Боксерские перчатки» для мужчин, крем «Рабочие рукавицы» для работы на приусадебном участке. Попробуй, братик!

И не успел Сверч увернуться, как одна его ладонь уже пахла рингом, свингом и гонгом, а другая вожделела сжать рукоятку лопаты и засадить прошлогодними желудями всю округу.

— О чем ты здесь мечтаешь? — неожиданно выпалила Лю.

— Раньше ты не интересовалась моими заклинаниями, — удивленно подергал себя за нос Сверч три раза.

Но даже это магическое действие, всегда заставлявшее дедушкин ум и память заработать в полную мощность, не стерло с его лица озадаченного выражения.

— Рано рассказывать, — покачал он головой. — Пока это только великий замысел.

— Даже мне не говорит, — посетовала бабушка.

Лю с легкостью перепорхнула к ней:

— А вот пудра с крыльев махаона! Это пробник... Кто напудрится, гарантированно будет танцевать, летать, парить... В полет, Мушечка! Слушаем ароматы — расслабляющий, дарящий вечер с креслом-качалкой...

— У камина, — вставил дедушка.

— С ложкой меда и рюмочкой нектара, шокирующий, опьяняющий, вдохновляющий... — будто не услышала его Лю.

Она перевела дыхание, и Сверч, наконец, смог задать вопрос, который давно уже маялся у него на языке:

— Зачем нам столько?

Следует заметить, что дедушка был большой эконом и не любил ничего лишнего, особенно расходов:

— Чтобы использовать такое количество косметики, надо нашу сваю ежедневно румянить, пудрить и красить ей губы!

Трухлявая свая, прекрасно слышавшая каждое слово, растянула в довольной улыбочке глубокую поперечную трещину, рассекавшую ее.

— Я куплю крем для рук, — сказала бабушка. — Внучкам — «Варежки». Тебе, Пуша, пену для седой бороды. А еще возьму вдохновляющий аромат.

— Мне он не нужен! — гордо сказал дедушка. — Ко мне вдохновение без костылей приходит.

— А я себе беру, — невозмутимо ответила бабушка. — Открою этот аромат и придумаю такую шляпку, которая никому не снилась!

Лю стала радостно отбирать заказанные вещи, клянясь Центральным мостом, что и кремы, и аромат придутся бабушке по душе, потому что любая чистая душа, а у нее, она знает, душа чистая, сразу почувствует настоящий товар.

— Все бесплатно, — проникновенно сказала она, и из ее глаз выступили слезы.

— Я купить хочу! — запротестовала бабушка.

Началась не перепалка, а перетолка. Лю двумя руками толкала аромат к бабушке, а бабушка негодующе отправляла его в обратную дорогу.

— Чем будете рассчитываться? — наконец уступила Лю. — Можно грибами, ягодами, герметически сохраненными луговыми запахами...

— Настоящими деньгами, — величественно сказал дедушка.

— Вот это да! — ахнула Лю. — Я думала, у вас тут только и есть что шишки.

 

Вещи и съедобные припасы мостовики выменивали или покупали за речные золотые песчинки и за пуговицы, потерянные большунами. За одну маленькую перламутровую пуговичку давали три белых и три черных пуговицы.

Но по-настоящему твердой валютой считались большие, как тележные колеса, монеты, которые мостовики редко-редко находили в траве.

Как ни странно, дедушка, который и на прогулках был погружен в мечты, недавно нашел деньги. А бабушка чуть не наступила на них, но не заметила. «Тем, кто смотрит в облака, не жалеют медяка», — изрек дедушка.

Он поднялся на второй этаж и вышел из кабинета, сжимая под мышкой большую, как каравай, монету.

— Хватит? — положил он ее перед потрясенной Лю.

Это была стальная монета, с одной стороны которой был всадник, наскакивающий с копьем на странное животное, смахивающее на ящерицу и на червяка. С другой стороны монеты над двумя веточками стояла цифра 1.

— Ты что? — побледнел Будущий Ведущий Лидер. — Я тебя до конца жизни буду самыми лучшими кремиками и пенками бесплатно снабжать!

Она затолкала копейку на дно своего объемистого бьюти-рюкзака и растроганно прижала руки к сердцу:

— Как я тебя, братик, люблю! Ты уже в детстве был такой талантливый: на майских жуков с голыми руками выходил, подземный город хотел построить…

— Ладно, — смущенно ответил Сверч. — Сегодня я тебе комнату сделаю.

И тут издалека послышался необыкновенный звук. Он был таким мелодичным и захватывающим, что все забыли не только о деньгах, обо всем на свете забыли. Будто мягкой фланелью этот звук смахнул с сердца все, что выглядело тяжелыми камнями, а на деле оказалось сияющими пылинками. Бабушка, Сверч и Лю завороженно повернули головы к открытому окну.

— Ой, — встрепенулась Лю, увидев вдали красноватый дым, что поднимался над травяными зарослями. — Мне еще в одно место надо съездить.

— Завтра съездишь, — добродушно сказал Сверч.

— Меня ждут! — испуганно пробормотала Лю.

Быстро спустившись к воде, она залезла в шаткий стаканчик и погребла к берегу. Поглощенная поднимающимся над травой дымом, она не заметила, как с запяток ее тележки, оставшейся без присмотра, спрыгнул толстый мостовичок, одетый в белые штаны и в не менее белую рубашку.

Если бы Лю не была так встревожена растущим вдали дымом, она бы непременно этого мостовичка заметила и спросила у него или, поскольку он сразу сбежал, у своего брата и Муши: что толстячок делал на ее тележке?

Попутно она бы еще, наверное, спросила: «Почему ветер дует? Зачем звезды горят? И почему собака живет 15 лет, ворон — 300, а мостовики всего два года?»

 

 

Глава 8. Убегающие и наблюдающие

 

Из шершавых стеблей полыни выглянула Картошечка со взятым наизготовку арбалетом.

— Не шевелись! — сказала она.

Рон попытался разглядеть еще одну почти невидимую девочку:

— Надо говорить: «Стой, руки вверх!»

— Стой, руки вверх!

— Я и так стою...

— Не бойся! Это опасный преступник, — поднялась Пава.

— Я Рон, — повторил мальчик.

Светлый хохолок строптиво торчал над его лбом. Темные волосы были давно не стрижены. В руке он сжимал дротик с узким наконечником. На ремешке у него висел рожок, похожий на пожелтевшую серебряную улитку.

— Тебя полиция ищет, — слегка опустила самострел Картошечка. — Что ты натворил?

— Если полицейские ищут, значит уже что-то натворил? — с вызовом тряхнул хохолком Рон. — Я вижу, вы совсем еще дети.

— Сам ты дети! — отрезала Картошечка. — Откуда ты взялся?

Верхушки растений колыхались высоко над их головами, и тени от листьев и цветов перебегали по земле с места на место, будто затеяли неслышную таинственную игру. Был бы тут дедушка, он бы своим чудесным ухом услышал разговоры теней и понял, во что они играют.

— Вы можете стать не такими прозрачными? Трудно разговаривать непонятно с кем, — попросил Рон.

Девочки переглянулись. Через секунду их стало отчетливо видно.

— Мои родители умерли в тюрьме. Они были неуживчики. Слышали о таких?

— Немного, — неуверенно сказала Пава.

— Они какие? — не удержалась Картошечка.

— Мои были хорошие.

— Ты тоже неуживчик?

— Наверно... Меня хотели забрать в тюрьму, но я убежал.

— И где живешь?

— В бакене.

— Туда ворона часто прилетает. А мы с дедушкой живем. Знаешь, какой он сильный? Можешь одной рукой травинку вырвать?

Рон переложил копьецо в левую руку и попробовал свободной рукой выдернуть тонкую, чуть выше его травинку. Травинка отчаянно сопротивлялась. Рон положил дротик, схватил былинку двумя руками и с треском оторвал ее.

— Так не считается, — заметила Картошечка. — Корень остался.

— Бабушка говорит, у растений сердце под землей, — тихо обронила Пава.

— Даже у последнего лопуха есть сердце! — подтвердила Картошечка. — Не надо их зря трогать.

— Ты же сама попросила, — опешил Рон.

— А что у тебя на ремешке? — давно поняв, что неприятные замечания лучше пропускать мимо ушей, показала пальцем Картошечка.

Бабушка ей предсказывала, что рано или поздно она выколет своим пальцем кому-нибудь глаз. Но Картошечка подозревала, что бабушка с карандашом вместо пальца предостерегает в первую очередь себя.

— Рог.

— Бодаться? — насмешливо предположила Картошечка.

— Трубить.

— Красивый... Из чего он?

— Из серебра и слоновой кости.

— А у нашего дедушки ухо как у... — начала Картошечка.

Но Пава толкнула ее.

— Можешь потрубить?

Рон поднес рожок к губам. Солнце сверкнуло на ободке раструба так, будто на рожке вспыхнула разноцветная звезда. Щемящий звук, от которого сердце сжалось от грусти и воспоминания о чем-то забытом и чудесном, разнесся над травой.

Девочки замерли. И растения, у которых были зеленые нежные сердца, тоже замерли. И тени, суетившиеся у них под ногами, кажется, остолбенели. Даже у Немака, который подползал к своим хозяйкам, застряла в воздухе скрюченная передняя лапа.

— Надо домой бежать! — словно проснувшись, спохватилась Пава. — Бабушка уже, наверно, беспокоится.

 

Наполнив фляжки нектаром, они все вместе направились к протоке. По дороге им попалась дряхлая сосновая шишка, рассохшаяся не хуже бочки, которая отиралась у пристани. Рон взвалил шишку на плечо:

— Приделаю к ней вместо головы желудь и по две палочки внизу и по бокам. Получится мостовик.

— И что?

— Поставлю его на своем бакене.

— Для красоты?

— Для вороны. Она клюнет приманку, а шишка колючая и невкусная. Может, ворона и отстанет...

— Вороны умные! — не согласилась Картошечка. — Старая шишка ей ни к чему.

— Тихо! — неожиданно остановился Рон.

Он опустил шишку наземь, крепче сжал дротик и бесшумно скрылся в густых, сильно пахнущих зарослях мяты.

— Может, станем невидимыми? — прошептала Картошечка.

— Он же попросил нас не исчезать, — так же шепотом ответила Пава.

Из чащи, в которой растворился Рон, раздался короткий вскрик, и девочки побледнели. Трава с шумом заколыхалась, будто сквозь нее шел зыбун.

И вдруг, как белая капустница, из зарослей вывалился толстый мостовичок в белой рубашке, в белых штанах, с белой веревкой, намотанной на локоть. А за ним Рон:

— Знаете это привидение?

Девочки отрицательно помотали головами.

— Крался за нами… — пояснил Рон. — Ты кто? — обратился он к белому незнакомцу.

— А ты? — исподлобья посмотрел тот, поправляя ворот, за который его вытащили на солнышко.

— Я Рон.

— Ну, а я Кривс.

— Вы случайно не из бочки? — вежливо обратилась к нему Пава.

— Из бочки.

Картошечка, глядя толстячка, рассмеялась:

— Я сразу поняла, что это Бочкин!

Кривс неприязненно покосился на нее.

— Почему вы весь белый? — продолжила Пава.

— Мичман говорит, белый цвет самый лучший.

— Почему?

— Потому что быстро становится грязным.

— А зачем тебе веревка? — вмешалась Картошечка.

— Я ее нашел и теперь приручаю.

— Как это?

Толстячок бросил веревку на землю. Веревка шевельнулась и неожиданно поползла в сторону Картошечки.

— К ноге! — прикрикнул Кривс.

Но веревка даже не оглянулась. Тогда он схватил ее за хвост и снова намотал на руку.

— Ни моста еще не понимает.

— Чего ты за нами следил? — спросил Рон.

— Я за всеми слежу.

— Зачем?

— Чтобы все тайны знать...

— И что про меня узнал?

— Что ты опасный преступник. И родители у тебя в тюряге умерли!

Сжав кулаки, Рон шагнул к нему.

— А про нас что узнали? — поторопилась задать вопрос Пава.

— Во-первых, как вас зовут, во-вторых, что вы можете невидимками делаться, в-третьих, у вас зеленый жук в доме живет...

— Разве это тайны? — разочарованно протянула Картошечка.

— Есть и тайны.

— Например?

— К вам передвижная лавка приехала, — нехотя сказал Кривс. —  Я думал, это обычная торговка, а когда залез в ее сундучок...

— По чужим вещам нехорошо лазать! — возмутилась Пава.

— Нашел вот это, — невозмутимо закончил Кривс и вытащил из кармана плоский деревянный кругляш, на котором полукругом шли буквы: «Шпинат» и был изображен цветок с пятью бледно-желтыми лепестками и противным иссиня-фиолетовым зевом.

— Странно! — сказала Пава. — Написано шпинат, а нарисована...

— Белена! — опередила ее Картошечка.

— Эх, вы! Не знаете, что это такое, — презрительно скривился Кривс.

— Я знаю, — сказал Рон. — Служебный жетон. Шпинат — значит «Шпионский натиск». Этих шпионов все боятся, они всюду!

Девочки тревожно осмотрелись. На миг им показалось, что несметное количество жутких шпионов в виде мошек, шишек, шампиньонов и даже краснощеких пионов окружают их.

 

 

Глава 9. Мельница, нога, туча

 

— Дедушка! Миленький! — вбежала в дом Картошечка.

Крик кинжалом резанул дедушку по уху. Но сердце его растаяло. До сих пор он не мог привыкнуть к тому, что в его жизни появились две маленькие мостовички, которые просто так полюбили его.

— Я здесь! — умильно выглянул он из кабинета.

— Где швабра?

Утром дедушка безжалостно сослал швабру в шкаф на верхнюю полку, до которой девочки не могли дотянуться.

— Улетела во мрак, — ответил он максимально честно. — Помой руки! Ты, как цеплянка, липкая.

— Сколько вы мне горя причиняете! — вздохнула Картошечка. —  А меня цветы наслаждали! — радостно вспомнила она.

— Надо говорить, наслаждалась цветами, — подсказала бабушка.

— Я не наслаждалась, — возразила Картошечка, — я шла. А цветы синели, краснели, фиолетовели, шептали, пахли, изгибались, короче говоря, изо всех сил старались меня насладить!

Бабушка протянула руку погладить ее по голове. Внучка незаметно проверила, не торчит ли у бабушки вместо пальца карандаш.

— От радости волосы вьются, от беды секутся, — прошлась теплая ладонь по макушке Картошечки.

Пава на миг задумалась: почему вьются волосы у сироты Рона?

— А у меня волосы вьются? — спросила она.

— Вьются! Как комарики!

— Бабушка и дедушка, — торжественно начала Пава. — У нас есть тайна!

— Двайна, — поправила Картошечка.

— Две тайны, — повторила Пава. — Но мы можем сказать только одну. Вы знаете неуживчиков?

Бабушка с дедушкой переглянулись:

— Знаем.

— Вы их любите или нет?

— Трудный вопрос, — хмыкнул дедушка. — Люблю ли я себя? Иногда — да, иногда не очень.

— Так ты неуживчик? — поразилась Пава.

— На Прямой Реке мостовиков пока не делят на живчиков и неуживчиков, — уклонился дедушка от ответа. — Отчего вы спрашиваете о неуживчиках?

— Мы познакомились с одним... — призналась Пава.

— У него рожок есть! — прервала ее Картошечка. — И он в него та-а-к трубит!

— Не его ли мы сегодня слышали? — переглянулись Пуша и Муша.

Перебивая друг друга, девочки рассказали, как шли за нектаром, как левее старой сосны нашли заповедные цветочные угодья, как взобрались на цветы. «Будто на Луну!» — вспомнила Пава и скороговоркой сказала, что случайно слетела с ромашки, почти спрыгнула с нее, и тут появился Рон, и оказалось, никакой он не опасный преступник…

— Он в бакене поселился? — переспросила бабушка. — Позовите его, мы тоже хотим с ним познакомиться!

 

По рыбачьей сети, соединявшей сваю и бакен, сестры побежали за Роном. Сеть много лет висела без дела. Когда-то она хватала и вытаскивала из воды скользких буйных рыб, но потом прохудилась, и люди бросили ее.

Первое время по старой памяти она пыталась удержать всех, кто попадался ей под дырявую руку, — бабочек, мух, стрекоз. Но они только отмахивались, и сеть стала забывать привычку никого не выпускать из своих объятий. Она решила ловить только ветер, и ветер охотно раскачивал ее, делая вид, что запутался в сети.

Недавно по ней начали бегать маленькие человечки. «Как мурашки по коже!» — счастливо думала она и убеждала себя, что раньше старалась удержать других только из-за одиночества. Сейчас, когда с ней были мостовики, ей уже никого ловить не хотелось.

Скоро Рон стоял перед дедушкой и бабушкой. Бабушка хотела его сначала накормить, но дедушка захотел послушать его историю.

— Все мы дети, сбежавшие из дому, — ободрила бабушка Рона.

Дедушка рассматривал рожок, перекинутый через плечо гостя. Он вспомнил, что при ошеломляющем звуке этого рожка у него не только сладостно и восторженно сжалось сердце, но возникло ощущение чего-то важного... Чего? Этого дедушка не мог припомнить.

— Откуда у тебя рожок? — спросил он.

— Отцу он достался от дедушки, — сказал Рон, — дедушке от прадедушки, прадедушке, наверно, от прапрадедушки...

— Хочешь к нам переселиться? — неожиданно предложила бабушка. — Попросим Сверчка сделать две комнаты — для Лю и для тебя.

Как уже говорилось, только бабушке, да и то не во всякой шляпке, позволялось иногда называть дедушку не Сверчем, а Сверчком.

— Спасибо, — отказался Рон. — У меня собственный бакен.

— Собакен, — пробормотал дедушка.

Девочки напряглись, ожидая, не появится ли после этого слова, подозрительно похожего на заклятие, небывалое чудище на собачьих ногах с решетчатыми боками и с голодной вороной на макушке. Но ничего подобного, к сожалению, не произошло.

— Изменим тебе внешность, — предложил дедушка. — Чтобы никто не узнал.

— Пожалуйста, не надо! — взмолился Рон, не в силах оторвать взгляда от гигантского дедушкина уха.

— Можно его постричь, — сообразила бабушка.

Рука Рона взметнулась к волосам, будто к ним уже подплывала щучья пасть стальных ножниц.

— Скрываясь от полиции — убежденно сказал дедушка, — надевают парик и приклеивают поддельную бороду. Бороду тебе рано, а парик у меня есть.

— По-моему, он не получился, — засомневалась бабушка.

— Сойдет, — заверил дедушка. — Неси коробку!

 

Все заклинания, которые выдумывал Сверч, он зачитывал бабушке. И просил ее быть самой строгой и беспощадной судьей. Однако стоило бабушке отозваться о заклинании с малейшим оттенком неодобрения или намекнуть, что не мешало бы его слегка переделать, дедушка приходил в неописуемую ярость. Он кричал, что она ни моста в волшебных словах не смыслит, причем кричал так истошно, что обычным ушам было больно.

— Ладно, — отвечала бабушка. — Буду тебя всегда хвалить!

Дедушка оскорбленно замолкал. Но назавтра переделывал свое заклинание или признавал, что его надо выбросить. Смиренно он просил бабушку и впредь судить его без поблажек.

Муша не позволяла дедушке выбрасывать даже самые неудачные творения. Она собирала их в ярко-зеленую картонную коробку, на которой ее рукой было выведено: «Архив инженера-мечтателя Сверча».

— Для будущих исследователей, — говорила она.

— Никому это не надо! — морщился Сверч, но не мешал собирать его черновики.

Бабушка принесла картонку, окрашенную в большие надежды, и стала рыться в заветных бумажках, приговаривая, что у нее все лежит в алфавитном порядке.

— ...Мельница, нога, туча... — перебирала она заклинания. — Как ты сюда затесалась? — обратилась она к туче, втиснувшейся в неположенное место. — Ага, имеется в виду облако. Кому ты делал облако?

— Не помню. То ли фабрике мягких игрушек, то ли продавцу сахарной ваты.

— Нашла! Парик.

— Читай, — благодушно кивнул дедушка.

— Кошачий вскрик, готов парик!

Из ниоткуда на стол упал белый парик в черную клеточку.

— Говорила же, это неудача, — прокомментировала бабушка.

— А мне нравится, — возразил дедушка. — В молодежном вкусе, смело!

— Бесполезная вещь.

— Нет ничего полезнее бесполезных вещей! Никогда не знаешь, где они пригодятся.

— Лучше этот парик поменять, — настаивала бабушка.

Девочки испугались, что дедушка сейчас прямо при Роне начнет топать ногами, хвататься за голову и кричать жутким голосом. Но тот неожиданно замер, уставился в потолок — все зачарованно посмотрели туда же, но ничего примечательного не увидели, потому что дедушкин взгляд, возможно, взлетел в те безлюдные пустыни, в невесомых песках которых рождаются самые голубые на свете скарабеи.

— Придумал! — вдохновенно сказал дедушка. — Вскрик котов, парик готов!

На стол упал черный парик в белую полоску.

— Извините, мне ни тот, ни другой не нравится, — отреагировал Рон.

— Можно и без парика, — согласилась бабушка. — К нам сегодня Лю приехала. У нее столько румян и красок, что мы тебя до неузнаваемости загримируем.

И тут Рон, который предупреждал девочек не говорить о тайне, поведанной Кривсом, и самим без взрослых проследить за тетей-шпионкой, мрачно обронил:

— Не берите у нее ничего!

— Почему? — поднялись брови у бабушки и дедушки.

— Ты знаешь шпинат, дедушка? — спросила Пава.

— Кто ж его не знает?

— А ты его боишься?

— Он только красного перца боится, — со знанием дела сообщила бабушка.

— Это не шпинат, который в огороде, — воскликнула Картошечка. —  А Шпинат, в котором шпионы.

И потрясенные дедушка и бабушка узнали тайну, которую Кривс совершенно не собирался выдавать двум соседским девчонкам и беглому неуживчику.

— Где этот фальшивый Будущий Ведущий Лидер? — вскричал дедушка.

Но Лю была уже далеко.

 

 

Глава 10. Новости подводного мира

 

Открыв на рассвете глаза, Бочкина им не поверила. Чтобы убедиться, что они верно показывают окружающую дубовую действительность, — Бочкина спала в бочке, где ей еще спать? — она вновь с такой силой сжала веки, что, когда отпустила их, глаза подскочили, будто на пружинах.

Нет, они ее не обманывали: над кроватью действительно сверкала непонятно откуда взявшаяся огромная белая труба с золотистыми полосами, похожая на металлического питона, свернувшегося в кольцо и широко разинувшего ослепительную глотку.

Если б Бочкина разбиралась в духовых инструментах, она бы сразу определила, что перед ней царь парадов — сузафон. Но хозяйка рассохшейся бочки никогда не слышала и не видела духового оркестра.

— Труба! — пораженно прошептала она и удовлетворенно вспомнила, что труба была обещана ей подслушанным заклинанием.

Завороженно она взяла трубу и, не раздумывая, надела через плечо. Медный питон обвил Бочкину, и его жадно открытая позолоченная пасть засверкала у нее над головой наподобие старинного шлема с гребнем.

Величаво и медленно ступая, потому что питон даже без единого звука внутри оказался тяжелым, Бочкина прошла за перегородку, собираясь предстать перед мужем в полной красе. Муж складывал вещи для стирки и не удосужился взглянуть на захваченную блестящей змеей супругу. К счастью, перед губами Бочкиной призывно блестел медный мундштук, оставалось только дунуть в него.

«Ду-ду!» — раздался низкий устрашающий звук, от которого зыбкая бочка содрогнулась, и на миг показалось, что стягивающие ее ржавые обручи лопнут.

«Дочка проснулась, — обрадовался дождь. — Меня зовет: „До-до!”»

По-другому отреагировала самозваная жаба, обитавшая в протоке. «Неужели появилось еще одно земноводное с таким же великолепным голосом, как у меня? — подумала она. — Придется выступать с ней дуэтом или сжить ее со света!»

Только мичман Бочкин не восхитился и не удивился. На секунду оторвавшись от своего занятия, он покосился на жену, опоясанную зычноголосым чудовищем, и хладнокровно изрек:

— Не бей хвостом по палубе!

 

Раньше Бочкин служил в подводном флоте. Попасть туда считалось большой честью. Дело в том, что весь подводный флот Прямой Реки состоял из одной лишь подлодки, сделанной инженерами-мечтателями из нержавеющего цилиндра, заброшенного большунами в камыш.

Злые языки говорили, что прежде в цилиндре развозили пиво, поэтому никакие заклятия не могли истребить из подлодки хмельной аромат. Но это только увеличивало опасности подводной службы: постоянно вдыхая застоявшийся пивной запах, матросы, сходя на берег или увольняясь в запас, уже не могли обходиться без пива. А некоторым требовались напитки покрепче.

Дисциплинированного Бочкина оставили на сверхсрочную и произвели в мичманы. Он стал отвечать за чистоту и порядок. Ему выдали сундук, называемый по-флотски рундук, набитый чистыми тряпочками. С утра до вечера он без устали протирал части и детали подводного корабля. Он драил перископ и стаканы, ложки и пряжки, лавки для гребцов и рукоятки весел, кортик капитана и тапочки экипажа, носовое сверло и портреты любимых девушек, которые матросы развешивали над гамаками.

Эти портреты в рамочках под стеклом доставляли много забот, потому что вечно были затуманены дыханием и покрыты слюной. У матросов была вредная привычка перед сном целовать своих избранниц, а некоторые прикладывались к ним и в течение дня.

Хорошо еще, что Бочкину не пришлось протирать большой, в полный рост портрет Правителя-Восхитителя в кают-компании. Целовать его — конечно, не в губы! — разрешалось только капитану. Но перед этим он должен был умыться с мылом. А потом собственноручно вытереть следы поцелуя самым мягким носовым платком.

При всплытии Бочкин кидался наверх, чтобы быстро выстирать испачканные матерчатые принадлежности. В положенный срок его с почетом проводили в отставку. Капитан лично выколол ему на руке татуировку заслуженного мичмана — подлодку в лавровом венке, у которой на тросиках, натянутых от рубки до носа и кормы, развевались разные тряпочки.

Бочкин имел право получить жилье под любым мостом, даже под Центральным. Но вместо этого отправился на глухую протоку, где, как уже говорилось, у его жены не было возможности услышать не только духовой оркестр, но и других мостовичек, чтобы изложить им свои взгляды на супруга, выбравшего такое странное место проживания.

Жаловаться самому мичману Бочкина не решалась. Она подозревала, что он подался на протоку потому, что тут нашлась полузатопленная бочка, похожая на подводную лодку, вставшую на дыбы.

 

Бережно прижимая к себе набитую бельем корзину, Бочкин спустился на пристань и окинул взглядом сосну, возвышавшуюся над ним, как зеленая гора. Вместо камнепадов с этой шуршащей горы регулярно обрушивались шишки и иголки, которые могли придавить любого мостовика.

Достав из корзины белую майку, он погрузил ее в воду. Со всех сторон к его рукам бросились сверкающие мальки и рыбы повзрослее. Через минуту вокруг мичманских ладоней образовался вращающийся шар, усеянный зеркальными осколками.

Даже щука, собиравшаяся к свае, откуда порой брюхался в воду голопузый и седой, но вполне съедобный на вид старичок, повернула к пристани.

Мичман при ее появлении не моргнул глазом. Все рыбы, включая щуку, прекрасно чувствовали его глубоководную натуру и устремлялись к нему, как к редкому водному позвоночному, обитающему на суше.

— Как живете? — спрашивали рыбы.

— Надеваю на голову аквариум, — неслышно, как положено рыбам и подводникам, отвечал Бочкин, зная, что, когда он сидит на корточках, рыбам не видно, что у него на голове. — И жилье у меня наполовину под водой!

В соседской свае со стуком распахнулось окно, из него вылетел короткий вскрик, за ним черный и белый парики, разные сверточки-упаковочки.

Наивные рыбы, решив, что трухлявая свая вздумала их чем-то угостить, скопом отхлынули от мичманских рук.

«Давно пора со стариканом познакомиться, — поднял глаза мичман. — Но как к нему подступиться? И бабка — огонь! Угощу-ка я их...»

Щука, услышав, что ее зовут, выставила из воды заостренную морду.

— Брысь, — сказал мичман. — Я случайно обмолвился.

 

Сверч не спал всю ночь. Он был уверен, что шпинатовцы наняли Лю для слежки за ним.

— Как она согласилась? — тоскливо вопрошал он. — Вчера, когда я услышал звук рожка, такой странный, будто он не из нашего, а из другого мира, где мы еще не отбились от эльфов и динозавров, будто молния сверкнула во мне! Надо браться за новое, великое заклинание… И на тебе, ко мне шпионов подсылают. И кого? Сестру!

— Успокойся, — гладила его Муша по горячечному лбу. — С какой стати шпинатовцам следить за тобой?

— Как с какой? — обижался Сверчок. — Кто отказался придумывать для военных подводную лодку? Я! Кто не осуждал неуживчиков? Опять я. Кто сам, как последний неуживчик, скрылся на протоке? И главное, — Сверч перешел на такой шепот, что даже рыбы не могли его услышать, — кто всегда ненавидел Правителя-Восхитителя и Правителя-Покорителя?

— Но об этом никто, кроме меня, не знает, — так же неслышно ответила бабушка.

— Мы всегда на подозрении. Помнишь инженера-мечтателя Турга?

— Помню. Он с лягушками экспериментировал, скальпелем их резал...

— Тург переехал на совсем другую реку и до самой смерти жил в безопасности. Но умирая, в бреду молил Шпинат: «Не мучайте меня, изверги! Не ломайте мои белые руки!» Вот и от меня шпионы не отстанут!

— Лучше думай о новом заклинании, — зашептала Муша. — Может, скажешь все-таки, для какого великого дела ищешь теперь волшебные слова?

— Стоит рассказать, и уже неинтересно выдумывать.

Слова, которыми Сверч разбудил бабушку наутро, совсем не походили на волшебные:

— Тысяча зыбунов! Я понял, зачем подослали Лю! — ударил Сверч кулаком по совершенно невинному тюфяку.

— Зачем? — сонно спросила Муша.

— Чтобы меня отравить! Впрыснули яд в пену для бритья, и, побрившись, я бы умер в страшных корчах!

Сверч подбежал к сумке, в которую бабушка сунула купленные товары:

— Надо выкинуть всю эту гадость!

— Давай я твою пену сама выброшу!

Но дедушка уже вытряхивал из сумки косметику и неизвестно как попавшие туда парики.

— Оставь хотя бы крем для рук! — взмолилась бабушка. — Меня же не собирались убивать!

Дедушка ударом локтя распахнул окно и высыпал в воду пахучие снадобья вместе с париками, которые бабушка собиралась на досуге примерить.

— Может, и не собирались, — повернулся он к Муше. — Но ты кремом намажешься, а потом до меня дотронешься, и я умру! Тогда и выяснится, что твои кремы тоже были отравлены.

Рыбы, тыкаясь носами в опускавшиеся на дно вещи, разочарованно убеждались, что съестными припасами тут не пахнет. И вправду пахло только вдохновением, но им, как известно, не насытишься.

Плотвичка на мгновение напялила на себя черный парик, но быстро выскользнула из-под него. Ерш с интересом рассматривал пену, размышляя, не побриться ли.

Растолкав рыбью мелкоту, щука неторопливо смазала свои плавники кремом «Варежки», подвигала ими туда-сюда и на всю протоку объявила, что теперь сможет плавать в три раза быстрее.

В страхе рыбы бросились врассыпную.

 

 

Глава 11. Хвосты разнообразных существ

 

Ах, как не хотелось Лю покидать уютную протоку, по которой, как бесшумная галька, скакали солнечные блики, а под мостом с пятками в тине стояла такая честная тишина, что на ней держался и мост собственной деревянной персоной, и заброшенный дебаркадер с притулившейся к нему бочкой.

Но зато в одиночестве ей стало, пусть на пушинку, но все-таки легче. Невыносимо было смотреть в глаза брату и Муше и притворяться прежней Лю, ощущая себя при этом последним лживым червяком, ползучей кишкой, набитой разной дрянью.

Когда она решила переселиться к ним, ей задешево предложили контрабандный бальзам для ращения бровей, сделанный на Извилистой Реке. Многим мостовичкам нравилось иметь брови такой мохнатости, что не снилась шмелям. И Лю приобрела запретный товар. Вмиг ее забрали в полицию, обвинив в подрыве торговли Прямой Реки. «У нас своих бальзамов пруд пруди!» — гремел полицейский начальник.

— Заграничный бальзам делает брови гуще, — робко попробовала оправдаться Лю.

— Пойдешь в тюрьму, — не убедил начальника ее довод. — Будешь паукам брови отращивать!

И тут появился длинный добродушный шпинатовец, который первым делом снял с себя ботинок, вытряхнул из него невидимый камешек и затрещал пальцами ног, как сучьями:

— Умеете так?

Оторопевшая Лю только головой покрутила.

— А еще в махинации пускаетесь! — укорил шпинатовец.

После чего великодушно предложил оставить пауков на попечение полиции, а вместо этого — раз уж она собралась на протоку! — иногда делиться со Шпинатом, о чем мечтает Сверч, сбежав от всех.

— Какая из меня шпионка? — пролепетала Лю, не зная, куда деться от беспокойных глаз шпитановца, что выглядывали из глазных впадин, словно испуганные мыши из норок.

— Разве нам нужны всякие подлые шпионы, мерзкие доносчики? — негодующе воскликнул он. — Мы ищем наивных, честных мостовиков. Если такие с нами, будущее Прямой Реки обеспечено! Ведь вы, правда, не привыкли лгать и вообще мало приспособлены к жизни?

— Совсем не приспособлена, — подтвердила Лю. — Но шпионить не смогу. Тем более за братом!

— Ну, что ж, — кротко сказал шпинатовец, — не хотите поехать к нему в гости, поедете на похороны.

— Ой, не надо! Я согласна! — ужаснулась Лю.

 

Строчка дыма, написанная в небе расползающимися красными чернилами, означала, что ей необходимо срочно явиться на Прямую Реку. Видимо, Мышкину, как она прозвала глубокоглазого шпинатовца, не терпелось узнать, что она уже успела выведать.

Укладывая в сундучок на запятках мази и кремики, Лю со страхом увидела, что выданный ей секретный жетон бесследно исчез. Будто сквозь днище сундучка провалился! Но под сундучком было пусто. Забравшись в стаканчик, она обреченно хлестнула травинкой по спинам своих носорогов, и жуки потащили тележку к тропинке.

Через полчаса вдобавок к потере зловещего жетона она чуть не лишилась жизни. В просветы между стеблями растений Будущий Ведущий Лидер, обомлев, увидела четыре мохнатые передвижные колонны, которые несли здоровенное блекло-рыжеватое туловище поджарой кошки. Кошка волочила за собой тяжелый, как бревно, пятнистый хвост. Хвост явно заметал кошачьи следы.

«От кого она скрывается? — подумала Лю, и ее обдал морозный ветер. — Это я от нее должна скрываться!»

В детстве Сверч наставлял ее никого не бояться. «Мостовик, — убеждал он, — царь травы!» Звучало это приятно. Но теперь Лю пришло в голову, что бродячие коты, особенно голодные, могут быть приверженцами не монархии, а республики.

К счастью, саврасая кошка добрела до куста шиповника и растянулась в тенечке, дожидаясь какой-нибудь неосторожной трясогузки. Или лучше сорокопута. А кошачий хвост вальяжно разлегся на солнце. Хвосты не любят оставаться в тени.

«Кот, о кот, светло горящий!» — ненароком вспомнила Лю зазубренные в детстве стишки и, затаив дыхание, заставила свою рогоносную тройку объехать развалившееся под кустом страшилище и погнала жуков к реке. Она слышала, что мостовики находят иногда пластиковые стаканы большунов с крышечками, в которые вставлены трубочки. «Вот это защита! — горестно думала она. — А я листком укрываюсь».

Но тут у нее перед глазами в сверкающем ореоле возникла полученная от брата копейка, целое состояние, предвещающее и шестерню жуков, и новую повозку с крепкой пластиковой крышкой и торчащей над ней трубочкой. «С такой трубочкой можно и под водой плавать», — сообразила она.

И снова нестерпимый стыд охватил ее при мысли, что брат, сам живший небогато, из любви к ней оплатил ничтожную покупку у предательницы-сестры с такой щедростью.

Впереди блеснула река.

 

Большое военное судно с пятью ярусами гребцов, которое иногда по-старому называли квинквиремой, а по-современному «пятерочкой», стояло на якоре. Из-за множества длинных весел, торчавших из деревянного корпуса, судно походило на гигантскую сороконожку или сорокоручку. Дощатые сходни были сброшены на песчаный берег.

У сходней дежурили два матроса. Один подсыпал в костер темный порошок, делавший дым ярко-красным, другой разрубал абордажной саблей окурок, брошенный большунами, и жменями радостно перетаскивал табак в карманы.

Звание Будущего Ведущего Лидера, черневшее на боку подъехавшего стакана, не произвело на них впечатления. Если бы там было написано «Будущий Адмирал Флота»! Еще меньше внимания матросы обратили на невыносимый скрип, испускаемый тележкой в рекламных целях. Кажется, служивые привыкли выносить и не такое.

— По сигналу прибыла, — кивнула Лю на костер, алый хвост которого по обыкновению всех хвостов лез на глаза всей округе.

«Посягнула на прибыли», — прошипела волна, набежавшая на песок.

Матрос, стуча каблуками, побежал наверх. Вернулся он не один. За ним важно, как журавль, выступал шпинатовец Мышкин с глубоко запавшими темными глазами.

— Приятно в приятный день встретить приятную мостовичку! — весело подхватил он Лю под руку и галантно повел по берегу.

«Чтоб на тебя мост обвалился!» — застенчиво улыбалась Лю.

Но никакого моста поблизости не было.

— Ну, дорогой Будущий Лидер, — я, кстати, верю, что вы им скоро станете! — что видели и слышали? Мне приятно сознавать, что благодаря вам мы причастны к распространению красоты! Красота со Шпинатом спасут мир!

«И что они все время шутят?» — подумала Лю.

Ей вдруг показалось, что за краснобайством шпинатовца таится страх мостовика, застрявшего в мышиной норе. «Хоть бы на тебя кот набросился!» — с незнакомой прежде кровожадностью мысленно пожелала Лю.

— Хвоста за вами не было? — спросил ее спутник.

Лю хотела сообщить про страшный бревенчатый хвост, волочившийся за кошкой, но решила не выдавать Мышкину всю правду. Нехотя она рассказала, что на протоке ничего интересного, кроме рассохшейся бочки и лягушек, не видела, а со Сверчем разговаривала только о косметике.

— Не проговорился, о чем мечтает? — с энтузиазмом продолжил собеседник.

— Сказал, это секрет.

— Секрет? — остановился шпинатовец и затрещал пальцами на ногах, как десять кузнечиков. — Секреты только у Шпината могут быть!

«Он даже в ботинках может пальцами трещать! — поразилась Лю.

— О чем Сверч вас спрашивал? — перестал хрустеть шпинатовец.

— Спрашивал, почему я скриплю? Зря вы к нему прицепились! Брат добрый и хороший! Взял у меня всего-ничего, а заплатил копейку!

— Целую копейку? — ахнул Мышкин. — Откуда такие деньги? Кстати, ценности, полученные во время задания, мы изымем. Возможно, вас подкупают.

— Как изымете? — открыла рот Лю. — Я ее за свои товары получила.

— Сами сказали, что Сверч почти ничего не купил. А мы вас взамен к правительственной награде представим. Медаль дадим. Полновесную!

— Знаю я ваши медали. Это просто фольга! У меня жетон пропал, — пользуясь моментом, призналась Лю.

— Служебный жетон?! — Глаза у шпинатовца чуть не выскочили из своих нор, но кто-то в последний миг удержал их за хвосты. — Тогда медаль не дадим! Хорошо, если жетон нашел муравей или крот: они тугодумы, не сразу сообразят, что могут теперь выдавать себя за наших сотрудников! Но вдруг жетон достался неуживчику или уроженцу Извилистой Реки?

Лю покорно молчала. Ее не расстроила потеря обещанной награды. Наверное, медаль была не из золотой, а из серебряной фольги. Главное, было уцелеть самой и сохранить жизнь ничего не подозревающему Сверчу.

Они вернулись к повозке. Мышкин выволок из сундучка драгоценную монету, заодно прихватив пару кулечков и свертков. Лю не осмелилась спросить, почему он, кроме денег, изымает и товары.

— Поспрашивайте про этого неуживчика, — показал он портрет мальчика со светлым хохолком надо лбом. — Если найдете его и узнаете о мечте Сверча, простим потерю жетона и представим к финансовому поощрению.

— Заплатите?

— Целую копейку! — пообещал Мышкин и вручил ей пакет. — Отвезите это письмо на Извилистую Реку. Там будет ждать наш человек. Скажете: «Я хочу купить громадный помидор!» Он ответит: «Помидоры кончились, остались огурцы!»

— Огурцы и помидоры еще не поспели, — робко заметила Лю. —  И зачем мне громадный помидор? Я его за год не съем, даже если засолю. А я их солить не умею!

— Пароль и отзыв всегда должны быть дурацкими, — свысока пояснил Мышкин. — Чтобы никто не разгадал.

Держа копейку, как тяжелый металлический щит, он пошел к сходням.

 

И немедленно за ближайшим оттопыренным подорожником скрылась выглядывавшая из-за него голова в белом берете.

Толстенький мостовичок, одетый с головы до пяток в белое, со всех ног пустился в обратный путь к протоке, не отрывая взгляда от плотной синевы летнего дня, будто стараясь разглядеть, что лежит за ней.

За синей пазухой дня лежало несколько облаков разной степени белизны, парочка извилистых галок и намного выше их неведомое, похожее на комарика сверкающее существо, надрывно гудевшее и волочившее за собой огромный расплывчатый белый хвост.

Но ни облака, ни галки, ни незнакомое реактивное существо с самым величественным и пушистым хвостом из всех, которые появлялись в этой главе, не выглядели так чудесно и прекрасно, как окружавшие Кривса тайны.

 

Глава 12. Черный тринадцатиугольник

 

По приставной лесенке девочки спустились в жилище Рона. Прорехи в дощатых стенах бакена были закрыты травяными ковриками. От этого в просторном помещении разливался спокойный зеленый свет и водились смирные зеленые зайцы.

— Еще тайна, — сказал Рон. — Поклянитесь, что не разболтаете!

Девочки согласно кивнули.

Из-за травяной занавески выбрался белый, как снежная баба, Кривс, подпоясанный белой веревкой.

— Опять подслушиваешь? — протянула Картошечка.

— Кто не прячется, тайны не узнает, — угрюмо ответил Кривс.

— Расскажи им все, — попросил Рон.

Кривс немногословно поведал, как крался за Лю, причем по пути чуть не попал в зубы свирепой кошке, но напустил на нее свою верную веревку, и кошка позорно убежала. На реке его хотели схватить двое верзил-матросов, но не догнали потому, что были настоящими пузанами и проваливались в песок глубже, чем он.

— Рона ищет и полиция, и Шпинат, — важно закончил он.

— Что Шпинату от меня надо? — расстроенно обронил Рон.

— Вашу тетю, — обращаясь к девочкам, продолжил Кривс, — отправили на Извилистую Реку. Давайте проследим, что там замышляют.

— Почему ты выдаешь нам все тайны? — недоверчиво спросила Картошечка.

Кривс попытался носком белого ботинка проковырять дырку в полу. Но скоро понял, что для этого нужен другой инструмент.

— Пожила бы ты с одними лягушками, — вздохнул он.

Рон шагнул к сестрам:

— Чтобы догнать Лю, надо выйти ночью. Сможете незаметно выбраться из сваи?

— Ночью выбраться, на рассвете вобраться, — пробурчал Кривс.

— Когда выходим? — нетерпеливо спросила Картошечка.

— Когда луна взойдет!

 

По вечерам девочки принимали душ. Дедушка гордился, что устроил душ в простой неотесанной свае. Он приладил к ней пустую консервную банку, потерянную растяпой-большуном, и сделал в жестяном днище отверстие. Потом вставил в него соломинку и провел в душевую кабинку.

Прошлой ночью дождь заглянул на протоку, чтобы проверить, как спит его дочка, и банка была полна до краев. Приняв душ, соломинку залепляли смолой.

Бабушка в домашнем чепце помогала внучкам мыть волосы, терла их спины мочалкой из пуха одуванчиков и рассказывала, как раньше все жили в море, а потом главным непоседам надоело постоянно торчать в воде, тем более вода была соленая, и они полезли на берег и стали превращаться кто в птиц, кто в жуков, кто в бабочек...

— А кем мы были, когда жили в море? — спросила Пава.

— Золотыми рыбками!

— А ты?

— Наверно, черепахой!

— Разносила почту?

— Нет, помогала золотым рыбкам спинки мыть!

Раньше после душа девчонки часто выскальзывали из-под полотенца, которым их вытирала бабушка, и неслись в гостиную, где дедушка сидел под масляной лампой в любимом кожаном кресле и размышлял про свое таинственное заклинание.

«Нужно слушать стук дождя, — окрыленно думал он. — Дождь по-другому расставляет точки и запятые в мыслях».

С дикими криками и радостным смехом сестры нагишом врывались к дедушке и скакали, как чертенята. Пава взмахивала головой, и ее волосы взметались вверх. Картошечка тоже трясла головой, но ее короткие волосы ни метаться, ни летать еще не умели.

Дедушка презрительно фыркал: «Ну, чего скачете? Будто я голых девчонок не видел!» Но при этом стыдливо отводил глаза. Он хотя и соглашался с расхожим мнением, что все инженеры-мечтатели — ненормальные, тем не менее дедушкой хотел быть нормальным. А нормальным дедушкам, по его тем не менею, тьфу, мнению, не пристало пялиться на голых внучек.

Однако с недавних пор сестренки перестали смущать дедушку и после душа, чинно завернувшись в полотенца, шли за бабушкой наверх, где их ждал широко разложенный диван. «С легким туманом!» — крикнул им дедушка, потому что из консервной банки лилась не только вода, но и вечерний туман.

— Растут девочки, — сказала бабушка, вернувшись на первый этаж.

— Да, только большуны долго остаются детьми, — ответил Сверч. —  А у нас несколько месяцев — и детство кончилось! А потом и все остальное...

— У моста два конца, а у нас один, — ободряюще напомнила Муша пословицу.

— Опять я ничуть не продвинулся! — пожаловался Сверч.

— Признайся, что задумал! Может, я помогу…

— Нет, Муша! Одно скажу, если мое заклинание получится, оно все перевернет… Но кое-что я сегодня сотворил.

— Ура! — подкинула бабушка чепчик. — Получилось?

— Я комнату для Лю сделал.

— Простишь ее?

— У меня другой сестры нет.

Сверч подвел жену к ширме, за которой появилась маленькая винтовая лестница. Спустившись вниз, они попали в безоконную комнатку с крохотной детской кроваткой.

— Подушка набита детскими воспоминаниями, — похвастался дедушка.

На обоях в цветочек темнели пятна, способные в любое время суток показывать самых невероятных птиц и зверей. Коврик у кровати был таким потертым, будто по нему топталось стадо жуков. А на облупившейся этажерке стояла одна-единственная потрепанная книжка. Бабушка раскрыла ее и увидела на первой странице большую букву П, под которой было написано: «Правитель». На второй странице букву В со словом «Восхититель». На третьей — М со словом «Мост».

— Букварь, — с гордостью сказал дедушка.

— А кровать не маловата?

— В детстве у Лю такая же была.

— Но она тогда ребенком была!

— Я для нее вещи не по росту делал, а по душе.

— Тогда все правильно! — заверила бабушка, поднимаясь со Сверчем обратно наверх. — А это что? — показала она на черный многоугольный провал, появившийся в стене прямо за дедушкиным креслом.

— Понятия не имею! — остолбенел Сверч.

— Тринадцатиугольник, — подсчитала Муша.

— Ненавидел я геометрию, — вспомнил дедушка.

Он приблизил лицо к черному многоугольнику и недоуменно вгляделся в его глубину.

— Эй! — негромко позвал он, будто ожидая ответного эха.

Однако даже его громадное ухо не расслышало ни звука в ответ. Сверч сунул в тринадцатиугольную тьму нос и с шумом втянул воздух.

— Ничем не пахнет, — повернулся он.

— Ой! — всплеснула бабушка ладонями. — Ты не мог ничего услышать.

— Почему?

— Потому что у тебя носа нет!

Сверч в ужасе схватился за свое лицо. И вправду, вместо знакомого прохладного возвышения, которое исправно оповещало его не только о приближении обеда, но даже о том, из каких блюд он будет состоять, осталась лишь ровная гладкая кожа.

 

Мостовики, кроме своих манускриптов, читали также и книги больших людей, забытые в траве и на скамейках. Читать их было хлопотно, приходилось бегать туда-сюда по строчкам. Многие мостовики, осилив пару страниц, мечтали уже не о литературе, а о чашечке чая с креслом.

Но Сверч неутомимо пробежал гору сочинений большунов и помнил, что в них рассказывалось о пропаже носа. Однако вышеописанный нос, во-первых, отрезал брадобрей, во-вторых, тот нос желал сделать более блистательную карьеру, чем его хозяин. Так что у истории было реалистическое объяснение. А вот исчезновение его органа обоняния выглядело абсолютно фантастически: к парикмахерам дедушка не ходил, и его нос не предпринимал попытки удрать с его лица и сделаться более знаменитым инженером-мечтателем, чем Сверч. Сбежать он еще мог, но сделаться более знаменитым — ни в коем случае!

— Теперь, даже если придумаю свое великое заклинание, меня будут называть: «Сверч Безносый»! — в отчаянии уткнул дедушка лицо в проклятый тринадцатиугольник.

— Пуша! — вскрикнула бабушка, когда он оторвался от черной дыры.

— Что? Глаза пропали? Уши?

— У тебя нос появился! — счастливо объявила Муша.

Еще секунду назад она готовилась убедить Сверчка, что можно преспокойно обходиться без носа. Безносость не отражается на способности придумывать заклинания! И какое значение имеет нос для счастливой семейной жизни? Ровно никакого или очень малое.

— Выходит, — ошарашенно показал дедушка на загадочный провал, — там вначале все исчезает...

— А потом — появляется, — продолжила Муша. — Дай-ка я попробую.

— Только голову не суй! — предостерег Сверч. — Некоторым нравятся безголовые жены, но мне твоя голова не причиняет неудобств.

— Кар, — сказала умная бабушка, и вместо пальца у нее появился карандаш.

Она сунула его в черный многоугольник и сразу отдернула руку. От карандаша даже стружечки не осталось.

Поджав четыре сохранившихся пальца, бабушка вновь слегка погрузила в пробоину сжатый кулачок.

— Уф! — сказала она.

Из ладони у нее опять торчал целый и невредимый карандаш.

И тут во входную дверь настойчиво постучали.

 

 

Глава 13. Гость с разными ногами и руками

 

Только сейчас бабушка и дедушка заметили, что на дворе ночь. Замолкли болтливые лягушки, спорившие, лягушки они или твари дрожащие? Насекомые спрятали в футляры скрипки и контрабасы, оставила в покое свою коровью фисгармонию жаба. Зато шушукался о чем-то камыш, тяжело вздыхала старая сосна.

Отяжелевшая во мраке вода плескалась под дебаркадером, будто подлизывалась к доскам, уговаривая их оторваться наконец от берега, от всей этой скучной неподвижности и двинуться, куда сучки глядят.

Вытягивая губы в трубочку, завывал ветер.

— У-у-утки, — стонала во сне сосна.

Ветер раздвигал синие губы.

— Ры-ы-бы, — сонно скрипели доски.

Надрывный свист раздавался в щелях ветхой сваи, и утки превращались в сутки, рыбы в сыры, но и рыбы, и утки, и полицейские сутки состояли из сплошного ветра, ведь во сне все состоит из ветра, даже глаза и тела тех, кого мы любим.

— Кто там? — подошел к двери Сверч.

— Свои, — заверили снаружи. — Я картограф с Прямой Реки, сына ищу.

Дедушка вопросительно посмотрел на бабушку.

— У-у-у-с-с, — завывал и свистал ветер, толком не зная, что сказать.

— Откройте, а то меня со сваи снесет, — взмолились за дверью.

Дедушка отодвинул дверной засов. В прихожую ввалился высокий мостовик в плаще из крыльев летучей мыши с надвинутым на голову капюшоном, похожим на клюв. Когда он отбросил свой клюв, на дедушку и бабушку из глубоких глазных впадин глянули темные глаза.

— Клювин, — сунул он руку дедушке.

— Клювин, — схватил следом бабушкину ладонь. — Ой! Чего вы колетесь?

— Рак, — торопливо сказала бабушка, забывшая поменять карандаш на палец.

— Можно мне пройти в комнату? Замерз страшно, — набросил незнакомец плащ на вешалку.

Открыв рты, дедушка и бабушка увидели, что на ногах у него разная обувь. Правую ногу захватил высокий, под самый пах болотный сапог. А на левой кокетливо красовалась кричаще-красная женская туфелька на пронзительном, как бабушкин карандаш, каблуке.

Сапог и туфелька прошествовали в гостиную, и загадочный гость плюхнулся в дедушкино кожаное кресло.

«Даже мох садится на камень после того, как сто лет просит разрешения», — возмущенно вспомнил пословицу Сверч. Никто не должен был занимать его кресло. Пава и Картошечка осмеливались залезть в него лишь в отсутствие дедушки. В остальное время это широкое кресло с накладными деревянными подлокотниками и пухлой спинкой сознавало с чувством собственного достоинства, что усесться ему на голову может только Сверч.

Кресло не хуже кабинетного дивана подсказывало дедушке удачные мысли и заклинания. Например, заклятие, делающее внучек почти невидимыми, было услышано именно в нем. Сзади кресла была стена. А давно известно, что лучше всего мечтается в окружении надежных стен. Из кресла открывался отличный вид на всю комнату с круглым столом и окном, показывающим погоду. Сверч не любил и опасался оставлять окружающий мир без присмотра.

Картограф не знал порядков, заведенных в свае, поэтому дедушка не решился сразу переместить его за шиворот на другое место. Свое негодование он выразил лишь тем, что не стал садиться, а сердито начал расхаживать по комнате, бросая гневные взгляды то на чужой нахальный сапог, то на не менее наглую туфельку.

— Собираю доказательства, — начал пришелец, — что пропавшая Башня находилась напротив вашего моста. И граница между Прямой и Извилистой Реками проходила сразу за мостом.

— Чушь! Башня стояла вровень со сваей — раздраженно возразил дедушка.

— Может, госпожа Рак засвидетельствует, что Башня была за мостом? — подпер щеку ладонью картограф.

Бабушка не удивилась, что ее называют Раком. Ее больше поразило, что на пальцах у Клювина торчали длинные фальшивые ногти, причем на правой руке ногти были черного цвета, а на левой — красного, изящно повторяя разномастную расцветку его обуви.

Дедушка и бабушка не читали секретных шпинатовских учебников, поэтому не знали, что допрашиваемых нужно огорошивать не только неожиданными вопросами, но даже своим видом и поведением. О том, что их допрашивают, они тем более не догадывались.

— Нет, — ответила бабушка. — Мы специально выбрали жилье напротив Башни: хотели поселиться вдали от всех.

— Моя свая с края? — стал постукивать липовыми ногтями по дубовым подлокотникам гость.

Сверч встревожился: острые ногти могли нанести неизлечимые раны подлокотникам кресла, любовно отшлифованным его собственными рукавами.

— Что с вашим сыном? — попробовал он отвлечь посетителя от стучания.

— Сбежал! Фамильную вещь украл! Выменяет, небось, на окурок. За его поимку, то бишь находку, награду назначили!

— Большую?

— Целую копейку!

— Мне, кажется, вы не картограф, — неожиданно заявила бабушка.

— А кто? — выдернул Клювин из кармана фарфоровую трубочку, будто она была документом, удостоверяющим, что он действительно картограф, живущий в облаках синего дыма. — Спичек не найдется?

— У нас не курят, — поправила бабушка чепец.

— Ну уж позвольте, — многозначительно посмотрел на Сверча пришелец. — Не пробовали с табачком мечтать?

Он еще громче забарабанил ногтями по беззащитным подлокотникам. Мало того, из разнородной обуви вдруг донесся жуткий хруст пальцев. Казалось, что красная туфелька и болотный сапог сообща топчутся на трескучей фольге.

Дедушка мысленно застонал.

— Берите спички, — поспешно сказал он. — У вас за спиной в нише.

 

Внутренний голос закричал ночному визитеру, чтобы он ни в коем случае не лез за спичками в подозрительный провал за креслом. Но картограф с запавшими глазами давно привык никому не верить, даже солнцу, показывавшему точное время, и туче, показывавшей точный дождь. Поэтому и внутреннему голосу, которого к тому же никогда не видел, а только слышал, он не поверил.

Сопя, гость сунул пятерню в черный многоугольник, пошарил там и, не найдя гремучего коробка, задвинул руку поглубже. Но и там нащупал, видимо, одну беспросветную пустоту. Недовольно он вытащил руку наружу и, подпрыгнув, взревел благим матом.

— Тише! Девочек разбудите, — забеспокоилась бабушка.

— У меня ру-у-ки-и-и нет! — превращаясь в подпевалу ветра, ужаснулся он.

— Видим, видим! — успокоил его дедушка, заняв освободившееся кресло.

«Теперь я его никому не уступлю», — облегченно подумал он.

Рука у незнакомца исчезла по локоть. Рукав пиджака тоже пропал. Никакой раны на руке не было. Культя, как докторская колбаса, кончалась гладкой розовой кожей.

— Кто вы такой? — сурово спросила бабушка.

— Картограф! Могу с вами в карты перекинуться... Но моя рука!

— И сын от вас убежал?

— От меня все убегают!

— А ведь мы можем руку вернуть, — сказал дедушка. — Если лгать не будете.

— Ладно! Я не Клювин, а Птицын. Не картограф, а землемер. Нанят Правителем-Восхитителем подтвердить границы Прямой Реки.

— И сын есть? — напомнила бабушка.

— Правитель-Покоритель Извилистой Реки попросил найти одного сбежавшего неуживчика.

— Вы и вашим, и не нашим служите?

— Мы всем служим! Ради моста, восстановите руку! Я и с двумя руками не справляюсь, а с полутора — совсем зашьюсь.

— Подойдите к нише, — отодвинул дедушка кресло. — Опять засуньте туда пострадавшую руку.

— Обождите, — спохватилась бабушка. — Пообещайте бросить курить и врать. Это вредно для здоровья!

— Курить брошу! А без вранья пропаду.

Бабушка безнадежно кивнула.

Землемер Птицын торопливо сунул культю в черный многоугольник и, как ошпаренный, вытащил ее обратно.

— Спасибо! — зачем-то подул он на поблекшие ногти и, убедившись в целости и сохранности руки, поглубже затолкал ее на всякий случай в карман.

Страшный грохот раздался из платяного шкафа.

— Что это? — вздрогнул Птицын.

— Швабра, — узнал дедушка швабру по деревянному голосу.

Действительно, это упала швабра, хотевшая обратить внимание постороннего на то, что ее ни за что упрятали в темницу.

— Швабра? — побледнел землемер.

Боком подался он в прихожую, отобрал у вешалки дождевик и, накинув на голову капюшон, вновь превратился в Клювина.

— Куда вы в такую непогоду? — пожалела бабушка.

— Есть сердцу уголок, — бормотал Птицын-Клювин, торопясь убраться из страшного дома, где режут руки, как вареную колбасу, и прячут в одежных шкафах швабры.

— Может, зонтик возьмете? — сердобольно предложила бабушка. — Только в нем моль дырки проела.

— Мы с зонтиками гулять не привыкли, — отшатнулся гость от зонтика, как от змеи, и стал спускаться по рыбачьей сети к пристани, обращаясь в мрак и туман.

— Не слишком гостеприимно мы с ним обошлись, — посетовала бабушка.

— Как еще принимать мошенников? — буркнул дедушка.

Но на душе у него тоже скребли не то кошки, не то мошки, не то сам генерал Мышкин с украденными накладными ногтями.

 

 

Глава 14. Подземное колесо

 

Луна на огнедышащем одноколесном велосипеде въехала на сумеречный мост. Пава с Картошечкой вскочили с дивана одновременно. Пава стала причесываться перед почти неразличимым зеркалом.

— Ты темноту причесываешь, а не себя, — фыркнула Картошечка.

— Бабушка говорит, в темноте становишься красивее.

Картошечка заглянула в зеркало:

— У нее сегодня сдуло шляпку, и я увидела, никакой дырки у нее в голове нет. Просто на макушке мало волос.

— Ха-ха, я это давно знала.

Потихоньку, чтобы никого не разбудить, они вылезли из окна кабинета и по крученым нитям сети спустились на пристань.

Городские огни сверкали и переливались вдали, будто кто-то приоткрыл грандиозную мыльницу, набитую золотыми песчинками. «Счастливые большуны! — фантазировали девочки. — Что они делают под такими огнями?» Недавно они спросили об этом дедушку, но тот отмахнулся: «Радуйтесь, что вам достались не лампочки, а светляки и гнилушки!» Бабушка выразилась еще непонятнее: «Под фонарями кажется, что происходит много чего, но под звездами видно: ничего не происходит».

— Вон Ронька, — заметила Пава.

— Он у тебя уже Ро-о-онькой стал? — протянула Картошечка. —  А Кривс кем? Кривсиком?

Темные фигурки мостовичков и вправду виднелись возле громоздкой коряги, похожей сейчас на зловещего однорукого толстяка. «Уныло, наверно, лежать возле самой воды и ни разу не искупнуться!» — подумала Пава.

— Хотите, научим вас, как стать невидимыми, — предложила Картошечка мальчикам.

— Я охотник! — сказал Рон. — И сам должен ходить так, чтобы меня не видели.

— А меня и так никто не видит и не слышит, — отрезал Кривс.

— Давай мы тоже не будем превращаться в невидимок, — шепнула Пава.

«Ты, Павочка, хочешь, чтобы твои локоны увидели», — хотела сказать Картошечка.

Впервые в жизни сестры ночью встречались с мальчиками. Когда они жили в городе, девочки-мостовички постарше иногда шептались о таких встречах, называя их почему-то свиданиями, хотя ночью ничего не видно. «Что они делали на этих невиданиях? — гадала Картошечка. — Тоже следили за шпионами?» Более увлекательное занятие трудно было представить.

Один раз Пава попросила бабушку рассказать, как она встречалась с дедушкой. «А мы не встречались, — улыбнулась бабушка. — Мы сразу перестали расставаться!»

Ронька кинжалом срубил четыре листка и показал, как завернуться в листок, закрепив черенок под горлом. Кривс достал из заплечного мешка несколько светлячков, прикрепленных к стебелькам, и раздал каждому. Картошечка уронила сначала листок, следом светляка. «Может, мне упасть?» — пришло на ум Паве.

Подняв над собой живые, зеленовато мерцающие огоньки, мостовички перебрались с дощатого настила на тропинку, ведущую к Извилистой Реке.

Луна, как обычно, наслаждалась сама и наслаждала всю округу. Бесшумно разъезжала она по протоке, оставляя горящий след колеса. «Уксус!» — выл и свистел ветер. «Сырость!» — цедил сквозь зубы. И вправду, уксусно-резко, не так, как днем, пахли ночные цветы, и холодом тянуло от воды и темных зарослей.

 

Лю подъехала к Извилистой Реке, когда стало светать. В дороге она задремала и теперь судорожно пыталась вспомнить пароль.

Смутный верзила, стоявший по пояс в тумане, трубно высморкался в воду. «Полицейский», — испуганно разглядела Лю. Но поворачивать назад было поздно.

— Я хотела купить помидор! — запинаясь, произнесла она.

— Сержант Секач, — рявкнул верзила. — У нас, ёксель-моксель, помидоров нет, одна редька.

Он вытащил большой нож и, к ужасу Лю, стал точить его о камень.

— Зачем вы ножик точите? — пролепетала она.

— Сегодня День Точности, — объяснил полицейский.

— Режете тех, кто опаздывает?

— Вся Извилистая Река ножи точит. Пора показать Прямой Реке, захватившей нашу протоку, что не все так прямолинейно, как она думает.

— Помидор! — в панике повторила Лю.

— Огурец, — вынырнул из тумана другой полицейский, которому наточили не только лицо, но и взгляд.

— Товарищ полковник, — озадаченно пробасил Секач. — Вы не Огурец, а Кохчик!

Кохчик выхватил привезенное Лю письмо.

— Сверч про новое заклинание не говорил? — поднял он голову от бумаги.

— Не говорил.

— Зачем он свой дом водой наполнил и рыб туда напустил?

— Каких рыб? — поразилась Лю.

— Ну, всяких... Раков, к примеру.

— Нет там никаких раков.

— Странно, — не поверил Кохчик, ежедневно проверявший наблюдения всевидящего ока. — Передайте брату письмо. Скажите, что нашли его на дороге, — вручил он конверт Лю. — Если выведаете новое заклинание, дуйте на Извилистую реку, Правитель-Покоритель щедро вас наградит!

— Медаль даст? — догадалась Лю.

— Полновесную. И деньги!

— Целую копейку?

— Возможно! Если встретите, войдите в доверие к этому неуживчику, — показал он уже знакомый Лю портрет мостовичка с хохолком, — и к его дружку, который во всем белом.

Лю поскорее хлестнула былинкой по спине своего коренника, и тройка жуков поползла по тропинке.

 

Кривс, добравшийся со своими спутниками до Извилистой Реки почти одновременно с Лю, выглянул из-за бугорка, едва повозка тети-шпионки тронулась в обратную дорогу. Он призывно махнул друзьям и растворился в травяной чаще. Рон и девочки поспешили за ним. Скоро они добежали до слияния протоки с Извилистой Рекой.

— Тетиных жуков мы обгоним, — отдышавшись, сказал Кривс. — Слышали, я тоже полиции зачем-то нужен?

Солнце готовилось показать розовую лысину. Ранние рыбы пытались хвостами расшевелить воду. Капли росы, как стеклянные бомбы, нависали над мостовичками. «Сорвется одна, от меня мокрое место останется!» — покосилась на них Картошечка.

— Я чуть не упала, когда Секач нож достал, — призналась Пава.

— Моя веревка его бы связала, — быстро шагая, оглянулся Кривс. — Что за заклятие придумывает ваш дедушка?

— Не знаем.

— Надо всех предупредить, что Извилистая Река хочет напасть на Прямую! — на ходу взъерошил волосы Ронька.

— Я скажу дедушке, — встрепенулась Пава, вспомнив мотылька, задевшего ее крылышком.

Картошечка отстала, заглядевшись на жирную волосатую гусеницу с тонким хвостиком, которым она помахивала, как тросточкой. «Знаешь, какие у меня родственники?» — хвастливо прошелестела гусеница. Но Картошечка гусеничного языка не знала.

Внезапно в миллиметре от ее башмачка земля бесшумно раздвинулась, и в ней образовалась широкая щель. «Ничего себе!» — ахнула Картошечка и осторожно заглянула в открывшуюся перед ней пропасть.

Стены щели были абсолютно гладкими и уходили в беспросветную глубину. Еле слышный шорох и монотонное механическое ворчание доносились оттуда. Тусклый отблеск скользнул по поверхности гигантского, вращающегося во мраке колеса, и у Картошечки оборвалось сердце, когда ее пронзило внезапное убеждение, что огромное колесо — всего лишь малая часть непредставимо громадного механизма.

Непонятно, сколько секунд она оцепенело простояла над бездонным разрезом в земле. Вдруг так же внезапно, как прежде, стенки щели плавно сомкнулись. Холодный палец прошелся по позвоночнику Картошечки: она запоздало поняла, что только чудом не упала в страшную бездну.

 

— Замести следы! — поглядел вслед удаляющемуся скрипу Кохчик.

Его подчиненный соорудил из нескольких травинок жидкий веник и стал добросовестно подметать туман, пятившийся от него на ватных ногах. Подойдя к реке, сержант стал тыкать веником в воду.

— Ты что делаешь? — удивился полковник, растягивая и устанавливая что-то похожее на черную палатку.

— Топлю соплю!

— Коплю соплю? — не расслышал Кохчик.

— Не коплю, а топлю. А она не тонет! — обиделся сержант.

— Иди сюда! — прикрикнул Кохчик. — Сегодня отправишься на протоку!

— На ботинке?

— Нет, плавсредство мне самому потом понадобится. Будешь будоражить Сверча! Инженеры-мечтатели, когда их будоражат, быстрее соображают. Скажешь, что из полиции тебя выгнали.

— За что?

— Придумай, что убил кого-нибудь.

— Не поверят! За такое не увольняют.

— Признайся, что ручку у меня украл…

— Понял, ёксель-моксель!

— А пока помоги мне с авиавором.

Авиавор был последним изобретением инженеров-мечтателей Извилистой Реки, которых не только постоянно будоражили, но и почти не кормили, потому что известно: лучше всего мечтается в голодном состоянии.

Сержант стал скручивать тугие резиновые жгуты и сдавливать стальные пружины в моторе. Расправил на песке черные выгнутые крылья. Подсадил Кохчика на высокую табуретку и помог пристегнуться. Поднял смоляные борта фюзеляжа и накинул на Кохчика фонарь кабины в виде вороньей головы с натуральным клювом и круглыми стеклышками вместо глаз. Секретный летательный аппарат, абсолютно похожий на ворону, темнел на берегу.

Полковник потянул на себя рычаг штурвала. Авиаворона подпрыгнула в воздух и замахала крыльями. Резиново-пружинного двигателя хватало ненадолго. Но Кохчик не собирался лететь далеко.

Крылья производили звуки: «Пых-пых-пых!», будто аппарат на лету превращался в закипающий чайник. Но хотя в полете неплохо было бы выпить горячего чайку, полковник знал, что это не получится: заварки в ворону не насыпали.

— Все видимое — видимость, — меланхолично шептал он, глядя на проплывавшую под ним землю. — Все слышимое — слышимость.

 

 

Глава 15. Трубка с секретом

 

С утра бабушка попросила закрыть зловещий многоугольник, потому что испытывала неудержимое желание если не заглянуть в него, то хотя бы бросить туда шляпку. И в чем бы тогда она сегодня ходила?

Сверч не сразу согласился. Он хотел провести эксперимент: дождаться, когда в дыру прыгнет бодрый солнечный заяц, и посмотреть, что получится.

— А вдруг за ним солнце втянется? — предположила Муша.

Дедушка с сожалением решил пока не рисковать небесным светилом. Нарисовав на листе бумаги череп с костяным знаком умножения, он заклеил жутковатую нору в никуда. Вместо поисков великого заклинания вновь приходилось заниматься ерундой. Дорогу к большому, как обычно, загораживали всякие мелочи.

На звучной жестяной крыше зашуршала и заерзала ворона. «Эта карга специально является напоминать о смерти!» — подумал дедушка. Он подсчитал, сколько дней у него осталось. Получилось немного. Тогда Сверч стал переводить дни в часы и слегка приободрился. Чтобы окончательно успокоиться, надо было посчитать оставшуюся жизнь в минутах, а лучше в секундах.

С пристани послышался знакомый невообразимый скрип. Сверч даже уши не заткнул. Он знал, что это подъехала Лю, а родственники для того и созданы, чтобы испытывать наше терпение.

Лю, робко войдя в сваю, нашла брата мрачно сидящим в кожаном кресле со скрещенными на груди руками. Особенно ее ужаснуло, что за его спиной в такой же грозной позе застыл череп с крест-накрест сложенными костями.

— Прости, Сверчок... — всхлипнула она.

И дедушка, у которого хорошо получалось лишь выглядеть суровым, но не быть им, с досадой сказал:

— Такого лопуха, как ты, во все, что угодно, можно впутать.

На ресницах у него блеснула слеза. Вбежала бабушка в маленькой шляпке с вуалью, сжала под ней руки и заплакала вместе со всеми. Ведь одна плачущая голова — хорошо, а четыре — лучше! Откуда четвертая? Мертвая голова тоже плакала: на бумаге еще не такое бывает!

Внучки не меньше бабушки обрадовались, что тетя Лю уже вышла из шпионов. И все же капельку были разочарованы. Они надеялись, что рассвирепевший дедушка превратит тетю хоть на полчасика в бабочку или в муху, а все кончилось простыми слезами.

— Извилистая Река идет войной на Прямую! — выпалила Лю. — А еще мне письмо дали. Я его на дороге нашла.

Ворона, сидевшая на свае с полковником полиции в глазах, одобрительно кивнула.

Сверч, вскрыв конверт, прочитал: «Именем Правителя-Покорителя предупреждаем: наполнять дом водой и разводить в нем рыб воспрещается! Штраф — 19 месяцев в мешке на дне пруда».

— Просто объявление! — поморщился он.

— А я колесо видела! — вмешалась Картошечка. — Земля раздвинулась, и там громадное колесо вращалось.

— Огромное, говоришь? — заинтересовался Сверч.

— Что за колесо? — осведомилась бабушка.

— Может, мирового хаоса... Или порядка... — пояснил дедушка. — Рядом с ним было что-нибудь?

— Толстая гусеница в полоску.

— В следующий раз, возможно, будет змейка, проглотившая свой хвост. Потом воронья нога, после мертвая землеройка... Понятно?

— Понятно, — кивнула Картошечка.

Дедушка приходил в ярость, если его не понимали.

— Можно мне прилечь? — взмолилась Лю. — Я две ночи не спала.

Бабушка, не касаясь перил, повела тетю по винтовой лесенке вниз.

— Представляете, Лю вместилась в детскую кроватку! — пораженно сказала она, вернувшись.

— Большое всегда вмещается в малом, — пожал плечами дедушка. — Зовите соседей на собрание! — распорядился он.

 

Ронька пришел с начищенным до блеска рожком. Чучело из сосновой шишки не отвадило ворону. Она, оказывается, перебралась на соседнюю крышу. Он вскинул рожок, но не успел дунуть в него, как ворона вскрикнула: «Карапуз!» и камнем полетела в сторону Извилистой Реки. «Пугая других, умираешь со страху», — подумали внутри нее.

Бочкина нарядилась в сверкающую трубу. Кривс химическим карандашом украсил свое запястье копией синюшной подлодки, стоявшей на приколе на руке мичмана. А мичман явился с длиннющей копченой рыбой за спиной и со стеклянным кубическим ящиком на голове, наполненным золотой жидкостью.

— Светло в кубе, — пробормотал Сверч. — Что это у вас?

— Аквариум.

— Вижу, что аквариум. А что в нем?

— Конечно, пиво! — удивился мичман. — Хотите? Холодненькое!

— Безусловно, хотим, — подняла бабушка вуаль. — Только если в нем пиво, это не аквариум, а червизиариум.

— Ну да, в нем можно и червей держать, — согласился Бочкин.

Он достал из-за пазухи четыре высоких деревянных стакана, зачерпнул ими пенистого напитка и раздал взрослым. — Ну, глубокого погружения!

Пиво, привыкшее к кубическому существованию, с неудовольствием ощутило, что его принуждают теперь к конусообразному. Но приучиться к новой жизни не успело. Дедушка, не отрываясь, осушил свой стакан. «Бочковое!» — причмокнул он. Как будто у Бочкина могло быть другое!

— Не побрезгуйте маленьким угощением, — вручил мичман бабушке гигантскую рыбину.

Бабушка, на которую нежданно свалилось медно-чешуйчатое страшилище выше ее ростом, пошатнулась. Она не любила подарков, особенно большого размера, поэтому хотела вернуть великанскую рыбу мичману, но припала к стакану и забыла о рыбине.

— На протоке вот-вот начнется война между Извилистой и Прямой Реками, — сообщил Сверч. — Я хочу сделать корабль и уходить. Кто со мной?

— Куда поплывем? — поднял мичман аквариум, но тут же понял свою ошибку, взял вместо аквариума червизиариум и подлил всем пива.

После горячих новостей всегда хочется холодненького бочкового.

— На остров, где никогда не бывает зимы.

— А он есть, этот остров?

— Неважно! Все равно больше плыть некуда.

Дедушка с мичманом потянулись стаканами друг к другу. Философы всегда тянутся друг к другу.

— Назначаю вас комендантом протоки! — объявил Сверч.

— Есть! — покосился Бочкин на жену и решил, что первым приказом по гарнизону запретит игру на духовых инструментах. Внезапно он заметил на руке Кривса химическую подлодку. — Такое заслужить надо! Сдирай все лыковой мочалкой!

— Не надо мочалкой, — провел дедушка ладонью по руке Кривса.

Нарисованная подлодка вмиг пропала. Сверч удовлетворенно улыбнулся. Неожиданно он заметил, что подлодка синела теперь на его ладони. Он вытер ее о другую ладонь. Проклятая подлодка перескочила справа налево. Дедушка непринужденно опустил руку под стол и потер ладонь о брюки. На брюках появился сначала перископ, потом всплыла вся подлодка. «Выброшу штаны, все равно они великоваты», — успокоил себя Сверч.

Мичман хотел дать Кривсу подзатыльник. Но тот юркнул под стол. Вынырнув, протянул Сверчу фарфоровую трубочку:

— Под столом валялась.

— Землемер забыл, — наполнила стаканы бабушка.

— Подарите ее мне, — кашлянул мичман. — Кто плавал, обязательно с носогрейкой ходит.

— Минуточку, — сказал дедушка.

Он взял перочинный ножик, поковырял острием в потемневшей чашечке трубки и выдрал оттуда... крохотное ухо! Все ахнули. Ухо трепетало, как моллюск.

— Огнеупорное! — определил Сверч и, подойдя к форточке, брезгливо вытряхнул чужое ухо в протоку.

Последнее, что услышал генерал Мышкин, внимательно вслушивавшийся в их беседу, было непонятное, скорее всего, иностранное слово: «Бульк!» После этого наступила тишина.

 

Вдруг с пристани послышались громовые удары: бум-бам-бум! Дедушка вскинул ладони к ушам. Но чтобы закрыть слоновье ухо, требовалась слоновья лапа.

— Уймите шум! — простонал он.

— Бум-бум! — ответила пристань.

— Чайной ложечкой звенят, — пробормотала во сне тетя Лю.

Выскочив за порог, все стали спускаться к берегу. Голый по пояс здоровяк установил на помосте наковальню и бил по ней кувалдой.

— Секач! — узнала Картошечка.

— Я кузнец, — не прервал сокрушительных ударов Секач.

— Вы же полицейским были.

— Уволили, ёксель-моксель! Ручку у начальника украл.

— Красную или черную? — прищурилась Картошечка.

На лицо Секача набежало беспокойство.

— Мне не сказали... Дверную! — обрадовался он.

— А что куете?

— Я не кую, а будоражу.

— Громко будоражить каждый умеет, — презрительно сказала Картошечка. — А тихо будоражить можете?

— Это как? — будто зацепившись за облако, застряла кувалда в небе.

Секач задумался и через несколько минут радостно топнул ногой. Он собрал сброшенный с себя свитер в плотный ком, положил его, как подушку, на землю и обрушил на него свой молот.

— Не бей хвостом по палубе! — скомандовал мичман. — Я комендант протоки.

— Кузнецы комендантам не подчиняются.

— Сказано, не бей хвостом! — сунул Кривс под нос Секачу деревянный жетон Шпината.

Полицейский сразу поджал хвост.

— Кто такой? — достал мичман оглохшую трубочку.

— Сержант, то есть кузнец Секач.

— Сержант или кузнец?

— Сержант-кузнец.

— Подо-зрительно, — процедил мичман, как выражаются те, кто привык взирать на мир из-под воды, из-под стола и вообще из-под чего угодно. — Связать его!

Кривс напустил на полицейского веревку, и та белой шершавой змеей стала обвиваться вокруг Секача.

— Получилось! — оживился Кривс.

Но веревка нежданно перекинулась на мичмана так, что тот выронил трубку, и вмиг накрепко примотала его к Секачу.

— Пусть Секач с вами в бочке переночует, — сказал дедушка мичману. — В сваю такой громила не влезет!

 

Есть призрачный час, когда время, застывая, превращается в розовое желе. Зевая, Лю выбралась из своей кроватки и поднялась в большую комнату. Арбузные ломти заката алели на полу. На столе белела записка: «Милая Лю! Еда в чулане. Кушай на здоровье! Муша».

— Мне есть совсем не хочется, — сонно пробормотала Лю.

Сладко потянувшись, она отправилась в кладовку. В глаза ей вплыла огромная копченая рыба, распростертая на длинном резном блюде.

— Тут на десятерых хватит, — покачала головой Лю и понесла блюдо в зал.

Сев за стол, она завороженно уставилась в окно, где закат превращал лягушек в красных девиц. Теперь, когда у Лю была своя комната, да еще с любимыми с детства вещами и книгами, в ней проснулось забытое счастливое чувство, что все еще впереди.

Когда она вышла из розового забытья, перед ней, как громадная костяная стрела с мохнатым оперением, лежал дочиста обглоданный рыбий скелет. «Как это я всю рыбу съела? — оторопела Лю. — И куда скелет девать?»

Ее взгляд упал на черный многоугольник за креслом. Череп и кости больше не закрывали дыру. «Уже можно пользоваться», — догадалась Лю. Она сунула останки рыбы в темный провал и пошла мыть тарелку.

В дверях вместе с внучками и дедушкой появилась Муша.

— Не стойте на ветру, — поторопила она. — На ужин рыба.

— От нее только скелет остался, — растерялась Лю.

Сверч огляделся по сторонам, гадая, в какой шкаф мог забиться скелет.

— Я его уже убрала, — сказала Лю.

— Куда?

— В мусоропровод!

 

 

Глава 16. Корабельное заклинание

 

Солнечные зайцы, как солнечные черти, вновь прыгали по комнатам, ветер заигрывал с белой занавеской, дождь только и ждал, когда его позовет дочка из бочки, и полуразмытая туманная луна, как почтовый штамп волшебной страны, стояла на синем небе.

В свае остались только дедушка и бабушка. Сверч ломал голову, как сделать корабль, который вместил бы всех мостовиков с протоки. У бабушки было не менее важное дело: сшить шляпку, которую она будет носить в плавании.

Комендант Бочкин построил на дощатом настиле свой гарнизон. Пава с Ронькой оказались стоящими плечом к плечу. Наверно, виноват был порыв ветра, подтолкнувший их друг к другу.

— Надо постараться задержать противника, — объявил Бочкин. — Ты с нами? — обратился он к плененному полицейскому.

— Если б задержать любого мостовика, я бы со всей душой... А от армии и флота самому можно схлопотать, — засомневался Секач.

— Перегородим протоку сетью, — предложила Лю.

Секач уважительно посмотрел на нее. Таких умных мостовичек он не встречал. В полиции работали совсем другие. Нагнать страху на кого угодно, это пожалуйста! Зато как остановить целый флот, ни одна бы не додумалась. Вот бы кого назначить начальником вместо придирчивого Кохчика. «Соплю коплю», — с обидой вспомнил он.

— Сетью можно, — подтвердил Бочкин. — Но что делать с армией?

Мичман-подводник никогда не задумывался о противостоянии с пехотой. Под водой она появлялась редко и обычно в неживом состоянии.

— По сторонам тропинки громадные сорняки, — осенило Паву. — Надо их подрезать и по сигналу обрушить на наступающую колонну!

Секач перевел восхищенный взгляд на нее.

Мичман с женой принялся привязывать сеть к доскам дебаркадера. Сузафон, разинувший золоченую пасть над Бочкиной, не находил себе места. Лю вместе с Секачом поручили переправиться на другой берег и закрепить сеть там.

— Стакан и плавать может? — удивился Секач. — А права на управление водным транспортом есть?

— Вот огрею тебя веслом по башке, забудешь свои замашки! — пригрозила осмелевшая Лю.

Пава и Ронька перешли на правую сторону тропинки и топорами начали подсекать толстые стволы лопухов. Картошечка с увязавшимся за ней Кривсом углубились в траву, подпиравшую тропинку слева.

Кривс уставился на розового дождевого червяка.

— У червяка тоже тайна? — оглянулась Картошечка.

— У всех своя тайна, — спокойно ответил Кривс. — У червяка, у сосны, у последней сосновой иголки...

— А какая у меня тайна?

— Совсем простая: ты думаешь, хорошо бы, если б меня звали не Кривсом, а Прямсом!

Картошечка слегка покраснела.

— Кривс не значит кривой. Просто, когда я родился, неизвестная птица кричала из темноты: «Кривс-кривс!» Вот меня так и назвали.

Скоро растения вдоль тропинки были готовы к травоповалу, а рыбачья сеть перегородила протоку.

 

— Давайте спихнем корягу в протоку, — спустился на пристань Сверч с бабушкой. — Я бы один справился, но физические упражнения полезны каждому.

Все поняли, дедушка хочет освободить помост для строительства корабля. Мостовики уперлись руками в корягу, из которой, как бивень, торчал заостренный сук, но изъеденная древоточцами деревянная туша даже не шевельнулась.

— Пусть Картошечка возьмет ее в руки! — нашлась Пава. — Они у нее дырявые.

И правда, стоило Картошечке попытаться обхватить корягу, как та вывалилась из ее рук, покатилась к краю помоста и, исполняя давнишнюю свою мечту, упала в воду, вырвав из нее пригоршню сверкающих гвоздей.

Подойдя к коряге, дедушка забормотал свежее заклинание. Как ни тихо он говорил, отдельные слова до мостовиков долетели. Когда читают заклинание, у всех уши встают на цыпочки.

Кто-то услышал: «По руке». Кто-то: «В кармане». До кого-то донеслось: «На пауке». До кого-то: «Где Ваня?» Коменданту вообще послышался целый стишок:

Поплывем по реке,

Как в старинном романе,

На плоту, в сундуке,

На любимом диване...

 

Он не мог поручиться, что правильно услышал эти строчки. К тому же помнил, что случилось с супругой, попытавшейся воспроизвести чужое заклинание. Поэтому сразу выбросил услышанное из головы.

Трудно даже понять, каким образом стишок долетел до этой книги. Читатели не должны повторять его вслух. Никто не гарантирует, что с ними не произойдет чего-нибудь непоправимого и они не окажутся верхом на пауке зажатыми в руке какого-нибудь дяди Вани.

— Готово! — вскричал Сверч.

Зрители были ошарашены: в воде качался тот же массивный пень с выступающим из него острым суком. Но хотя коряга и сохранила главные свои дубовые черты, кое-что в ее внешности изменилось. Вверху появилась длинная легкая будка, над которой дымила кирпичная труба.

— Камин! — не поверила глазам тетя Лю.

— Ходовая рубка и камбуз, — поправил Сверч.

В будке, как свернувшийся в калачик плоский еж, торчал штурвал, рядом с ним, не уступая в размашистости дедушкину уху, темнела воронка для переговоров с машинным отделением. На камбузе блестели сотни стеклянных банок.

— Зачем столько банок? — удивилась Картошечка.

— На кораблях всегда бьют склянки, — снисходительно объяснил мичман.

Перед ходовой рубкой, вернее, будкой виднелся обширный люк, в который вели ступеньки деревянной лестницы.

— Вход на нижнюю палубу к каютам, — сказал Сверч.

Бока коряги украшали стеклянные иллюминаторы. На корме, где была каюта дедушки и бабушки, светилось квадратное окно совершенно деревенской наружности.

— В окно выбрасывать предметы удобнее, чем в иллюминатор, — пояснил Сверч.

— Дедушка, а бывают круглые корабли? — задала Картошечка вопрос, мучивший всех, кто смотрел на пень.

— Еще бы! — обиделся Сверч. — С глубокой древности. Naves rotundae!

По спинам слушателей пробежали паучьи ножки. От заклятий на чужих языках ничего доброго ждать не приходилось. Но всех успокоила тетя Лю, радостно воскликнувшая, что недавно в скверике она тоже видела навес и ротонду. Дедушка мрачно взглянул на сестру.

— А мачта с парусом будет? — спросила бабушка, вышедшая в матросской бескозырке с лентами, надев которую, она испытала непреодолимое желание залезть на мачту до верхней перекладины, расставить руки и, балансируя, пройтись по ней, чтобы Сверчок закричал от страха и убежал в каюту прятать свои слезы.

— Не будет, — огорчил ее Сверч, умолчав, что вместо паруса у него чуть не получился сначала палтус, потом гарус, а затем перед его глазами вырос вдруг чей-то гигантский окровавленный палец и строго погрозил ему. — Зато есть двигатель. Модель 6УЛ-1ЩХ.

Все онемели, потому что никогда о таком двигателе не слышали.

— Шесть утиных лап и один щучий хвост! — с торжеством расшифровал Сверч, и мостовики пораженно разглядели, что коряга обзавелась пружинистым хвостом из серебра, перламутра и мокрых радуг, а также оранжевыми утиными лапами.

— Это судно не развалится у нас под ногами? — с сомнением всмотрелась Бочкина в просверленные жуками бока коряги.

— Вся Земля может в любой миг разлететься под нами, — успокоил дедушка.

— Жаль, мы не можем погружаться! — посетовал мичман.

— Любой корабль в состоянии уходить под воду, — заверил Сверч. — Но упаси мост от этого!

 

Первыми на борт коряги перескочили солнечные зайцы. Естественно, они собирались плыть зайцами. Следом побежали муравьи. Шестиногих красноглазых грузчиков вызвала предусмотрительная бабушка. За капельку меда они всегда были готовы помочь с переноской тяжестей.

За цепочкой муравьев бежали, бдительно поглядывая по сторонам, настороженные мыши. За каждой из них неотступно следовал серый хвост. Мыши понесли в трюм желтые зерна.

— Откуда пшеница? — удивленно спросил Сверч у довольного мичмана.

— Из поля, вестимо. Я мышам две корки сыра пообещал.

Нападения следовало ждать в любую минуту, поэтому Кривса отрядили в наблюдатели на нижнюю ветку сосны. Остальные перетаскивали на корабль вещи.

— Оставляем все ненужное, — командовала бабушка. — Болезни, большунов, Шпинат... Правителя-Восхитителя и Правителя-Покорителя, — продолжила она беззвучно. — Берем только необходимое: небо, звезды, солнце, луну...

Дедушка добавлял:

— Не берите ничего! Даже самих себя... Все найдете в дороге.

Бабушка первым делом взяла зеленую картонку с дедушкиными заклинаниями, мешок со шляпками и записи своих исследований. Заклинания еле слышно пахли мышами, шляпки — бабушкиными печалями и радостями.

Дедушка выпилил из стены черный тринадцатиугольник, попросил у бабушки железный чемоданчик и уложил в него извлеченную из сваи черную пустоту.

Тетя Лю перенесла букварь. Детскую кроватку и рюкзак с косметикой ей услужливо перетащил Секач. Картошечка взяла полицейский арбалет, уже не казавшийся ей тяжелым, и платья, которые в последнее время стали слегка малы. Пава пригнала Немака, который топорщил лакированные крылья и не понимал, зачем его привели на корягу, где не росли питательные цветы и травы.

— Наступают! — заорала сосна диким голосом. — Армия Извилистой Реки!

 

Глава 17. Восемьдесят девятое созвездие

 

Ронька, Пава и мичман с женой кинулись в заросли по одну сторону тропы. Лю, Секач и Картошечка с Кривсом скрылись в траве на противоположной стороне. Дедушка, желавший всем руководить, хотел ринуться сразу в обе стороны, но бабушка удержала его.

Марширующие ноги лучников, пращников и простых кулачников ударяли по земле, как приглушенные молоты. Казалось, протоку идет будоражить целый кузнечный цех. На жуках-вонючках, затыкая носы, ехали кавалеристы.

Ронька затрубил в рожок, и солдаты, будто им прочистили уши, вместо ругани и окриков командиров неожиданно услышали голоса своих девушек и родителей. «Зачем воевать, когда можно дома сидеть?» — остолбенели они и стали бросать оружие и слезать с бронированных отравляющих жуков.

И тут на разбредающихся воинов и расползающиеся химические подразделения начали валиться многолетние травы. Мужские соцветия падали с треском, женские — судя по сбивчивым воспоминаниям мичмана — с треской. И чем больше растений валилось на разбегающуюся армию, тем больше неба открывалось и радостно светлело над тропинкой. Небо беззвучно раздвигалось, и в нем образовывалась бездонная щель.

«Мы освобождаем небо», — ликующе подумала Картошечка и закричала во все горло:

— Свободу небу!

Она не сразу различила, как вверху металлически-синевато блеснула поверхность исполинского вращающегося колеса с лопастями. Остальные этого не заметили, особенно Бочкина, которая никого, кроме сузафона, не видела. Всех захватил победный порыв. Скоро вся трава повторяла: «Свободу небу!» Даже Секач страшным басом требовал дать полную свободу небесам, хотя не очень понимал, что это значит.

А дедушка, услышав рожок, ощутил, что необыкновенное заклинание, которое он мечтал придумать, почти у него в кармане. Несбыточное всегда под рукой!

Пока Сверч и его команда праздновали победу, в протоку входила квинквирема, на которой пылал местью Мышкин. Он не мог исполнять служебные обязанности с прежним рвением. Порой ему казалось, что у него в рукаве не на все готовая рука, а на все готовая палка вареной колбасы.

— Внимание! — гаркнул он. — Большуны потеряли конфетную бумажку. Матросы, проявившие героизм, получат один квадратный миллиметр фантика и смогут облизывать его с вышестоящим начальником.

— Фантик от ириски или карамельки? — деловито спросил наводчик носового стреломета, целясь в грудь старичка с нечеловеческим ухом.

— Бери выше, — рявкнул Мышкин, — от шоколадного батончика!

Старикашку следовало взять живым. Остальных — лишить имущества, забить в бочку и отправить не в море, где им мог подвернуться сказочный остров, а на дно протоки.

Массивная стрела сшибла с бакена сосновую шишку, всплеснувшую спичечными руками. Шишка полетела в воду, ломая голову, почему падает второй раз в жизни? С детства ей внушали, что хорошая шишка может упасть лишь один раз: зимой или весной. «Уж не стала ли я шишкой легкого поведения?» — волновалась она.

Квинквирема с размаху врезалась в сеть. Сеть напряглась. Она не ловила раньше кораблей, поэтому не знала, как с ними обращаться. Но и «пятерочка» не попадала прежде в рыбачью сеть и не понимала, брать ее на абордаж или сразу выкидывать белый флаг.

Обитатели протоки быстро перебежали на корягу. Только Секач растерянно топтался на пристани.

На палубу квинквиремы вынесли розоватый короб и нажали на переднюю крышку. Из загадочного предмета вырвалась струя голубого пламени.

— Что такое? — ахнул Сверч.

— Секретный огнемет большунов, — пробормотал мичман.

Сверч рванул рубильник включения двигателя. Но коряга не сдвинулась с места.

— В машинное отделение! — воззвал он.

Башмаки мичмана загремели по лестнице.

С квинквиремы из оброненной большунами газовой зажигалки пустили еще одну струю огня.

«Ловить огонь! — завороженно подумала рыбачья сеть. — Только этим стоит заниматься!» Внезапно вспыхнула трава у помоста.

— Горю! — запаниковал Секач.

— Чего ж ты стоишь? — возмутилась тетя Лю. — Прыгай!

Секач прыгнул на корягу, как кузнечик, за которым гналась сороконожка.

— Порядок! — выглянул мичман из люка. — Просто лапу заклинило.

Пристань попятилась от пня-колоды.

— Какое заклинание вы использовали? — уважительно поинтересовался Сверч.

— У меня в бочке была капля дегтя. Ее и использовал.

— Некоторые заклятия не мешает смазывать, — не удержалась бабушка.

И вдруг раздалось протяжное гудение. Это Бочкина, вспомнив, что уходящие в никуда корабли включают на прощанье ревун, впилась заждавшимися устами в круглый рот мундштука сузафона.

И дедушка не схватился за слоновье ухо, а одобрительно кивнул.

 

Прощай, хор бесхвостых земноводных под управлением размахивающей зелеными лапами сосны! Прощай, лягушка, выдающая себя за жабу, чтобы повенчаться с розой!

Прощай, сметенный травяным нашествием дряхлый помост, похожий на площадь, на которой тени горожан ждут, кто их освободит от чертополоха!

Прощай, гусеница в золотисто-светлую полоску, которая хвастается направо-налево летающими родственниками: «Разве гуси-птицы и гусеницы не родня?»

Счастливо оставаться, трухлявая свая! Будьте здоровы, лежалые прутики, опавшие лепестки, драгоценные стекляшки! Не поминайте лихом, червяки и корни, вылезшие из подземелья!

Прощайте, обрывок белой нитки и обрывки разговоров, которые, как бы высоко ни взлетали, рано или поздно опускаются на землю, и последней, кто их с содроганием слушает, оказывается трава!

— Как мы обойдемся без моста? — с опаской спросила Лю, когда коряга прошла под заброшенным пешеходным мостиком.

— У нас есть мостик, — прищурился Сверч. — Называется: Капитанский!

— Дедушка, можно я постою за штурвалом? — попросила Пава.

Стоило ей так сказать, как все почувствовали, что с детства только об этом мечтали.

— Двинемся по течению или против течения? — кашлянул мичман.

— Пойдем, не думая о дороге, — ответил Сверч. — Только так попадают в волшебные страны.

— Тогда право руля!

Пава перекатила штурвал в правую сторону. Щучий хвост, тянувший за собой расходившуюся водяную борозду, послушно повернул корягу, и путешественники ощутили, как совсем другой мир, могучий и раскатистый, властно подхватывает их. Квинквирема, которая билась в сети, как пламенная муха, осталась позади.

— А я еще одно колесо видела! В небе, — вспомнила Картошечка.

— Судя по всему, мы внутри гигантского механизма, — пояснил дедушка.

— И что нам делать?

— Лично я всегда хотел сунуть в него палку!

Вечер отнимал у реки берега. Спасаясь от ласточек, в рубку влетел комар. Отдышавшись, он с песней и шприцем наперевес атаковал бабушку. И бабушка как настоящий ученый вместо того, чтобы отрубить наглецу кровожадный нос или проткнуть его карандашом, только прислушалась, какую песню он исполняет.

— Разрешите его в руках растереть, — почтительно предложил Секач.

— Опять за старое? — прошипела Лю несгораемому полицейскому.

 

Усталые беглецы стали разбредаться по каютам. На палубе остались только Сверчок и Муша. Утиные лапы под днищем удивлялись, что над ними звучат не привычные крики, вернее, кряки, а человеческие голоса.

— Чудесно ты превратил корягу, — взяла бабушка Сверча за руку.

— Я в ней сразу корабельную душу почувствовал… Зато за свое главное заклинание так и не сел, — с горечью сказал он. — Сколько нам жить осталось?

— Долго еще! Тебе неделю, мне три дня.

— А что, если у тебя не три дня, а больше?

Бабушка подумала, что ослышалась. Любой мостовик, за исключением, конечно, Сверчка, твердо помнил, сколько дней у него в запасе.

— Четыре? — предположила она.

— Больше! Представь, что мостовики живут не два года, не десять… Вечно!

— Так ты хочешь придумать заклинание… — Бабушка пораженно умолкла.

— Только мы можем сделать это, — прошептал Сверч. — Большунам всегда кажется, что до смерти еще далеко. А когда они спохватываются, им надо по больницам таскаться, а не бессмертие искать!

Сверч неутомимо обежал все строчки в громадных книгах большунов, где они рассуждали о бессмертии. И чем больше бегал, тем сильнее расстраивался. Ему не хотелось приобщиться к миру вечных идей — любая вечная идея, по его мнению, не стоила живого извивающегося червяка; воскреснуть из мертвых — что за бессмертие, перед которым надо умереть? носиться по свету в виде рассеянных атомов — из разбитой тарелки даже супа не похлебаешь! заново родиться в другом теле — он ценил собственное тело, даже к своему уху привык; сохраниться в людской памяти — какое дело беспамятству до чьей-то памяти? Большуны искали не средство для бессмертия, а способ избавиться от страха смерти.

— Иногда я чувствую в себе такие силы, — возбужденно продолжил Сверчок, — что смотрю на луну и думаю: неплохо бы к ней приделать ручку.

— Зачем?

— Чтобы брать, не обжигаясь, голыми руками… Ты не видишь на небе ничего необычного? — понизил голос Сверч.

— Нет.

— Посмотри, под ведром Большой Медведицы приметное созвездие...

— Такое длинное, с треугольной головой?

— Ага.

— И что в нем необычного?

— Это новое созвездие! Уверен, его нет ни в старом каталоге большунов, где 48 созвездий, ни в новом, где их 88. Что-то мне оно напоминает…

— Похоже на рыбий скелет.

— Точно! — одобрил дедушка. — Новое созвездие нарекаю созвездием Рыбьего Скелета! — торжественно провозгласил он.

И вдруг страшное подозрение пронзило его.

— Лю, — ужасным голосом вскричал он. — Это не твой скелет на небе сверкает?

Но тетя Лю уже мирно спала в детской кроватке.

 

Глава 18. Погоня

 

Рассветные отсветы колыхались на стенах каюты, как горячие белесые водоросли. От кухонной трубы до шестилапого днища корягу наполняли шелест, всплески, журчание, короче, та захватывающая тайная музыка, что сопровождает любое путешествие.

— Сажусь за работу, — распахнул дедушка окно.

Волнисто-синий водяной рельеф поминутно менялся. Вокруг коряги возникали стеклянные бугры, овраги, которые не просто рифмовались с ней, но мягко приподнимали и опускали ее. Реку не мешало прогладить раскаленным утюгом. Вот бы она зашипела!

— Мост ты мой, чем это пахнет? — принюхался Сверч и вместе с бабушкой поспешил на палубу, где уже собралась вся команда.

Невообразимо аппетитный запах свежеиспеченного хлеба разносился над рекой. На корме коряги была укреплена удочка, но пробковый поплавок не подавал признаков жизни.

Глотая слюнки, рыбы выпрыгивали из воды, чтобы взглянуть на камбуз. Там маячил поварской белый колпак и слышалась негромкая известная всем песня: «Как цветы, как мосты, мы живем под ногами у всех...» Следом разносился стук ножа о разделочную доску, звон ложки о тарелку, блеск половника о полотенце и продолжение песни: «Дождь идет или снег, под чужими живем каблуками...»

Но какой странный голос был у певца! Неужели Лю, обещавшая приготовить завтрак, способна брать такие низкие ноты?

— Секач, — не поверил своим глазам дедушка, заглянув в камбуз. —  А где Лю?

— У нее всю ночь горел свет, — испуганно оборвал пение Секач. — Зачиталась букварем, наверно, — с почтением предположил он и поскорее стал раздавать золотистые ломти пышущего жаром хлеба, щедро отягощенного земляничным вареньем.

Картошечка немедленно уронила свой кусок хлеба. Всех разобрало любопытство: упадет он земляничной физиономией вниз или вверх? Известно, что земное притяжение притягивает масляную сторону бутерброда. Как оно относится к хлебу с вареньем, до конца не исследовано. К сожалению, Секач прервал эксперимент, поймав упавший ломоть, как на лопату, на широкую ладонь.

Бочкина, показав медного напарника, получила кусок хлеба не только для себя, но и для сузафона.

— Я считал, песенка про мостовиков ерунда, — вонзая зубы в горячую корочку с прохладным вареньем, нечленораздельно выговорил Сверч. — Но думаю, это заклинание для успешного изготовления хлебобулочных изделий. Вы всегда поете, когда хлеб печете? — строго посмотрел он на оробевшего кока.

— Всегда!

— Вот видите, — торжествующе кивнул Сверч.

— Еще пою, когда кулебяку с корнем лопуха делаю, — несмело признался Секач.

Мостовики восхищенно переглянулись.

— Когда вареники с мокрицами готовлю, — продолжал повар.

Все в восторге зацокали языками.

— Саранчу рубленую жарю...

Экипаж в изнеможении закатил глаза.

— А мне ничего не оставили, — горько протянула появившаяся Лю.

Испугавшись, что она сейчас затопит корягу слезами, ее окружили, наперебой предлагая поделиться хлебом.

Но Секач мигом поднес Лю тарелку с тремя ломтями сразу, и она стала откусывать по очереди от каждого из них.

 

Река несла не только мостовиков. Множество народа покинуло свои родные места. За компанию родину терять веселее! В воде неслись листочки, веточки, цветочный сор, дохлая оса, соломинки вместе с утопающими.

Казалось бы, все должны были плыть с одинаковой скоростью: одна Извилистая Река в час. Но кто-то вырывался вперед, другой отставал, третий юлой вращался на месте, четвертый застревал у берега. И каждого путешествующего по своим или казенным надобностям река обводила волнистой чертой. Прямых линий она не признавала.

— Чего-то не хватает, — жуя хлеб, сказал дедушка.

Секач побледнел.

— Масла, — обреченно выдавил он.

— Да нет! Нашему кораблю чего-то не хватает. А чего, не пойму!

— Балкона с цветами, — подсказала бабушка.

— Перископа! — поправил мичман.

— Свежего масла, — расстроенно повторил кок.

— Парикмахерской, — взбила русые кудри тетя Лю.

— Эстрады для духовых инструментов, — не согласилась Бочкина.

— Понял! — внимательно выслушал всех дедушка. — Нашему кораблю не хватает названия.

Тут команда увидела, что и вправду плывет не на корабле, а на мост знает какой коряге.

— Бессмертник, — со значением посмотрела Муша на мужа.

— Бессмертник от запоров помогает, — поддержала тетя Лю.

Сверч расстроенно глянул на бабушку: «Видишь, как они понимают…»

— Щука, — показал мичман на корму, из-под которой высовывался пятнистый щучий хвост.

— Тогда почему не утка? — напомнил Сверч про утиные лапы.

— Пава, — не глядя на Паву, вдруг предложил Ронька.

— Нет уж! — запротестовала Пава. — Что за безобразие: коряга по имени Пава?

— Тем более, по имени Картошечка, — поспешно добавила Картошечка, хотя никто не предлагал назвать корягу в ее честь. — Корягль! — осенило ее.

Название понравилось. Оно звучало мягче, чем корабль, а всем известно, что путешествовать на мягких кораблях удобнее, чем на твердых.

 

И тут печная труба не своим голосом вскричала: «Погоня!»

Своим голосом она вскричать не могла: на ней сидел Кривс, который, побывав недавно на сосне, понял, что многие тайны открываются сверху.

Мостовики застыли с разинутыми ртами так, что оставшийся несъеденным хлеб подумал, что у него появился шанс уцелеть.

Прямо по пятам коряги, если утиные лапы имеют пятки, неслась громоздкая квинквирема. «Пятерочка» была охвачена радостным возбуждением. Матросы, облизываясь, предвкушали награждение кусочками конфетного фантика.

На нос квинквиремы вывели полуобнаженную мостовичку с распущенными волнистыми волосами в полицейской форме. Ее привязали к поручням и стали охаживать тонкими травинками. Мостовичка взвыла так истошно, что Сверч застонал:

— Что такое?

— Сирену включили, — доложил мичман.

— Зачем ее лупят?

— Без розог она не работает, — словоохотливо объяснил мичман. — Осторожно! Сразу за поворотом островок.

— Остров?! — повторил дедушка. — Кривс, к штурвалу!

Мичман ринулся в машинное отделение, чтобы быть наготове, если лапы начнет заедать. Что едят лапы или кто их поедает, никто толком не знал.

— Лапочки! — воскликнула тетя Лю. — Не ломайтесь!

За поворотом «Корягль» чуть не наткнулся на продолговатый песчаный островок, поросший хилыми ивами.

— Криво руля, то есть лево хвоста! — прозвучала команда.

Коряга резко обогнула оконечность острова и, замедлив ход, ткнулась в него с обратной стороны. У берега, на который явно не ступала нога мостовика, будто зеленый костер, шевелился густой куст. Под лиственным навесом река, словно очутившись под чужой крышей, вела себя тише и скромнее.

Вражеская квинквирема не заметила, что беглецы скрылись за внезапным островком. Миновав вытянутое, как желтый язык, препятствие, «пятерочка» ожесточенно замахала веслами, стремясь настигнуть ловко ускользнувшую быстроходную корягу.

 

 

Глава 19. Необитаемый остров

 

— На необитаемых островах обычно водятся подводные лодки, попугаи и сокровища, — оповестил команду Сверч.

— Сокровища трудно найти? — вынул изо рта трубку мичман.

— Отыщите в траве указующий скелет. Он покажет на три сосны...

— Извините, тут нет сосен.

— На три ивы, — невозмутимо поправился дедушка. — Под третьей ивой копайте. Что хотите найти? Золотой песок, монеты, самородки?

— Можно самородок, бо-о-льшой-пребольшой? — сделал широкий круг руками мичман.

— Запросто, — кивнул Сверч, глядя, как от круга, образованного белоснежными с золотыми пуговицами мичманскими рукавами, по воздуху расходятся другие бело-золотые круги. — Привяжите корабль к кусту!

Сходни упали с «Корягля». Мичман взял лопату, а Секачу сунул топор.

— Заготовишь дрова для камбуза!

Из травы, как иголки, торчали острые грибные запахи. Паутина, усеянная капельками росы, свисала с крапивы куском блестящего целлофана.

— Как я соскучилась по земле! — сказала бабушка, надевшая красный капор.

Мостовики выбрались на лужайку, покрытую пружинистым мхом. Мох был таким низеньким, что не верилось, что он входит в разряд высших растений.

— Что будем делать с Секачом? — посмотрел дедушка на недавнего сержанта. — Он служил в полиции, хватал невинных.

— Бросим в реку! — предложил мичман. — Но сначала пусть дров нарубит.

«А кто испечет восхитительный хлеб, а может, румяные булочки?» — подумали присутствующие.

— Надо его судить, — вздохнул дедушка.

Грузный серый коршун проплыл над поляной, уставясь в окуляры желтого бинокля и наполняя небо тяжестью. Мостовики втянули головы в шеи и в пятки.

— Поточите топор о камень! — приказал дедушка Секачу.

Бывший полицейский покорно извлек из-под полы топор.

«Заставить точить топор, которым тебе отрубят голову, это с умом придумано», — оценил мичман.

Раздались жуткие звуки «вжик-жик-жик», и в воздухе, там, где был коршун, появился коржик. Дедушка удовлетворенно усмехнулся.

— Признаете вину? — уселись перед подсудимым выбранные в судьи бабушка, Пава и Картошечка.

— Мои руки виноваты! — оторвал печальный взгляд от уплывающего коржика преступник. — Они от инструмента зависят: дай им дубину, будут дубасить, сунь грабли — начнут грабить, рубанок — станут рубить...

— Какого наказания заслуживаете?

— Смерти от угрызений совести.

— Связать ему руки-ноги и в воду! — оживился мичман.

— Беру его на поруки! — сжалилась Картошечка.

Секач благодарно уставился на нее. «Не зря арбалет ей отдал… И заодно всевидящее око всучил! — укоризненно прозвучало у него внутри. — Неужели у меня совесть проснулась?» — со страхом подумал полицейский.

— Отплываем через два часа, — объявил Сверч и растянулся на душистом мху.

 

Первым скрылся Секач. За ним — тетя Лю. «Дурашка! — прислушивалась она к шуму, с которым Секач ломился в травяную чащу. — Боится, что суд передумает».

Она поняла, как исправить полицейского: надо дать ему лютик, и он сразу начнет всех любить. «Или лютовать станет!» — послышалось в ее голове. Лю осторожно заглянула в свою голову. Но там было пусто.

На отдаленный песчаный мыс пошагала Бочкина. Она торопилась остаться наедине с трубой. «Это я настоящая сирена», — шептала она, вспоминая, какой замечательный гудок издала вчера при отплытии, и чувствуя, как у нее отрастает неотразимо соблазнительный хвост, которым без ворчливого мужа можно было вволю бить по песку. Ей представлялось, как она трубит в сузафон, и проплывающие мимо моряки кидаются на колдовские сиреневые звуки.

В противоположную сторону, вскинув лопату на плечо, пошел мичман. Темное будущее сменились надеждой, от которой у него посветлело не только лицо, но даже пуговицы на кителе. Он найдет самородок червонного золота! И заживет полной ясной жизнью. С утра будет обмывать самородок чистой водой, днем — полировать бархатной тряпочкой, вечером — любоваться его блеском.

Еще раньше сгинули дети. Отрывая от листа щавеля кислые клочки, они тихо обсуждали, почему квинквирема Прямой Реки увязалась за ними.

— Хотят завоевать Извилистую Реку, — предположил Ронька.

— А мы тут при чем? — пожала плечами Пава.

— Шпинат рассердился, что потерял всеслышащее ухо, — начал Кривс.

— Они за мной гонятся! — перебила Картошечка.

— Почему? — изумились остальные.

— Бабушка сказала, когда я вырасту, за мной все гоняться будут! Давайте, кто быстрее. Чур, я поскачу на ящерице, — показала она на снующих там и тут голокожих пресмыкающихся.

Последним уполз Немак.

— Не понимаю, как люди могут жить на одном месте, — закинул Сверч руки за голову, — в одной и той же квартире, зная, что умрут в знакомой спальне на кровати с потускневшей лакированной спинкой... Нет, я уплываю не от Шпината и войны, а от смерти! Как рыбы, мы будем странствовать среди звезд...

— Die Angst, — сонно согласилась бабушка, любившая мудреные научные термины. — Да, поплывем вместе далеко-далеко.

— Жаль, что заклинание для бессмертия никому не нужно, — прошептал Сверч. — Если б оно было нужно, его бы давно изобрели…

 

Уже смеркалось, когда мичман наткнулся на костлявый знак, про который говорил Сверч. В траве белел скелет неведомого зверя с зубчатым, как ножовка, хвостиком. Костяные лапки были приложены к выпуклому черепу, будто зверек схватился за голову, узнав, что ему предстоит стать дорожным указателем.

«Тут не за череп, за слезную кость схватишься! — мрачно подумал мичман. — Кем был покойник? Хомяком? Бурундуком? Пусть будет бурундуком, это звучит почти по-флотски», — решил подводник. Как было обещано, он увидел вблизи несколько молодых ив.

«Раз», — загнул Бочкин палец, миновав первую иву. «Два», — скрючил другой палец, обойдя вторую иву. «Три», — остановился у третьего дерева. После этого оглянулся и тщательно пересчитал сначала деревья, потом пальцы. Деревьев оказалось два, а пальцев пять. Каким образом одна ива пропала, а к компании сжатых пальцев примкнули их собратья, было непонятно.

«Может, отрубить два лишних пальца? — хладнокровно взялся мичман за кортик. — Тогда точно со счета не собьюсь! — но рассудил, что держать лопату удобнее, когда в наличии имеются все пальцы. — Сейчас мы вас перехитрим», — пообещал он пальцам и деревьям.

Вернувшись к первой иве, он что было сил стукнул по ней костяшкой мизинца. Подойдя к следующей иве, ударил по ней следующей костяшкой. Наконец, новой костяшкой саданул о последнюю иву.

Теперь ошибиться было невозможно: у него болели ровно три костяшки, и перед ним светлел толстый ствол третьей ивы. С лопатой и предвкушением чего-то большого и ослепительного мичман торопливо обежал ствол. Перед ним чернел холмик свеженасыпанной земли.

Нехорошее предчувствие шевельнулось в Бочкине. Он заглянул в разрытую яму. В ней стоял громадный рундук, вернее, сундук, потому что на суше рундуки, которые не становятся бурундуками, то есть бывшими рундуками, делаются обычно сундуками. На деревянной крышке было выжжено: «Сундук с самородком».

Мичман откинул крышку и заскрипел зубами. В сундуке ничего не было. Он обескураженно поднял голову и увидел, что над ямой горит червонная самородная луна точно такого размера, который он обозначил руками перед Сверчем. «Опоздал!» — безутешно подумал мичман. Он не знал, что к разбору луны никто не успевает.

 

Когда дедушка раскрыл глаза, луна уже вовсю горячилась в небе. Сверч снова подумал, что неплохо было бы приделать к ней ручку.

Экипаж «Корягля» собрался на поляне. Немак вернулся не один, а с пурпурно-зеленой бронзовкой, которая выставляла торчащие ухватом усики, показывая, что никуда Немака не отпустит.

— Пусть остаются вместе! — вздохнула Пава.

— Надо им на свадьбу что-нибудь подарить, — растрогалась тетя Лю. — Может, крем для бритья?

— Подарим весь остров! — расщедрился дедушка.

Сообща мостовики вышли к кусту, где на якоре, вернее, на бечевке должен был стоять их корабль, и крик ужаса вырвался у всех из груди. На свисавшей с куста бечевке болтался только ветер. А «Корягль» тихо уносило от берега.

Еще минута, и они навсегда бы остались на острове заодно с бронзовками. Но, слава мосту, Секач с охапкой дров вместо спасательного круга прыгнул в воду, настиг судно и богатырским плечом вытолкал его на мель.

Кривс внимательно осмотрел бечевку.

— Ее перерезали, — сказал он.

 

 

Глава 20. Встреча с инопланетянами

 

— Это могли сделать только Секач, тетя Лю и Бочкины, — сказал Кривс после отплытия.

— Своих родителей подозреваешь? — удивилась Картошечка.

— Они меня из приюта взяли, — спокойно ответил Кривс.

Главным подозреваемым был, конечно, Секач. Образ полицейского, заносящего топор над дрожащей бечевкой, так и лез в глаза. Но вместе с ним лез вопрос: с какой стати Секач прыгнул затем в реку и уберег судно от исчезновения?

— У Секача был топор, а у мичмана лопата, — напомнил Ронька.

— Любое терпение лопнет раньше, чем бечевка, которую терзают лопатой, — возразил Кривс.

Бочкина, сжимавшая в руках трубу и сама зажатая в медных объятиях, еще меньше годилась на роль диверсанта. На первый план выходила тетя Лю. Но зачем ей оставаться на песчаном острове? Кремы от загара продавать?

— Жить с Секачом в шалаше! — застенчиво предположила Пава.

Все поразились ее проницательности.

Дедушка включил в подозреваемые не только взрослых, но и детей, предположив, что они вздумали задержаться на острове, чтобы гадать на цветочках и объезжать диких ящериц.

— В каком мире ты живешь?! Никому не веришь! — возмутилась бабушка. — Бечевка сама перетерлась о ветку.

После этого дедушка с облегчением забыл о загадочном происшествии. У Сверча было неколебимое правило: как только появляется неприятная проблема, ее следует побыстрее выбросить из головы.

Горестно сознавая, что вчерашние сутки пошли у него, как он выразился, ящерицам под хвост, он поклялся не вылезать больше из-за стола.

— Глупо было искать бессмертие на протоке, — сказал он Муше. — Его надо искать на реке, ведь бессмертие — не застоявшаяся неизменность, а сверкающее непостоянство!

 

Бабушка, надев бескозырку, прошла по коридору к внучкам.

— Через два дня я умру, — с моряцкой отвагой сообщила она.

— Не умирай, бабушка! — бросились ей на шею Пава и Картошечка.

— Дедушка хочет придумать заклинание от смерти. Но вдруг я умру за секунду до этого? Тогда он останется без меня, и никакое бессмертие его не спасет! Вы должны учить его!

— Учить дедушку? — не поверили внучки, которых предстоящее бессмертие не слишком заинтересовало, они умирать не собирались. — Чему?

— Жизни!

Муша вручила сестрам две толстые тетради:

— А это мои научные труды. Вдруг пригодятся.

Первый труд назывался «Влияние шляпок разного фасона на мозги и психику бабушек». На обложке второго стояло: «Язык кузнечиков». Девочки сразу открыли вторую тетрадь, про влияние шляпок на бабушку они и так знали.

Но вместо слов кузнечиков и их перевода они увидели между страницами полупрозрачные зеленоватые лепестки с зазубринками и с матово-глянцевыми пятнышками.

— Что это?

— Надкрылья кузнечиков.

— Мертвый язык… — разочарованно протянула Пава.

— Зато красивый, — сказала Картошечка. — И самый легкий в мире!

 

Кто-то железной рукой постучал к тете Лю. Это был сузафон, из объятий которого выглядывала кучерявая голова Бочкиной.

— Милая Лю, — качнулись кудряшки. — У тебя есть помада?

— Вот помада из зари и шоколада! — автоматически откликнулась Лю. — Хотите матовую или агатовую? С пеной или с рискованной изменой?

— Матовую с изменой, — решилась Бочкина. — Рассчитаюсь игрой на трубе.

«Лучше бы ты помолчала», — поежилась Лю.

Получив помаду, Бочкина поспешила к себе и дрожащей рукой жирно накрасила круглый рот сузафона, которого звали, как она недавно поняла, фон Суза.

Фон Суза был поражен. Хоть он и был трубой, но считал себя мужчиной и никогда не пользовался губной помадой. Трудно было разобраться в чувствах, охвативших его. С непривычки слегка кружилась сверкающая голова. С другой стороны — он это явственно ощущал! — что-то сладостно-волнующее вошло в него и обещало упоительно-туманное будущее.

Бочкина тоже чувствовала себя не совсем в своей тарелке, вернее, сузафоне. При всей любви к нему ей надоело, приникая к его устам, чувствовать привкус медной таблички с надписью «Инженер-мечтатель Сверч». Кому приятно целоваться с дверными табличками, на которых написано имя не того, кому принадлежит твое сердце?

Она надеялась, что теперь все будет по-другому. И предчувствия ее не обманули. Не успела она выбрать, что исполнять — «до-до-до» или «ду-ду-ду», сузафон, взволнованный новым обличьем, сам впился матовым с блеском ртом в ослабевшие, раскинувшиеся, как жаркие барханы, губы Бочкиной.

«Пора вмешаться! — вскочил из-за стола Сверч, услышав, как из недр судна в неведомом прежде экстазе взвыла труба. — Лишить Бочкину сузафона я не могу, это было бы бесчеловечно, то есть безмостовично. Научу ее играть!»

— Объяви экипажу, — сказал он появившейся бабушке, — что сегодня Бочкина даст первый настоящий концерт.

Ничего не подозревающая музыкантша вылезла из люка. Она очень удивилась, увидев, что мостовики вместо того, чтобы с пальцами в ушах разбежаться по каютам, рассаживаются на палубе и, кажется, ждут не дождутся, когда она приложится к сузафону. «Признание рано или поздно приходит, — подумала Бочкина. — Надо только дуть, дуть и дуть!»

Экипаж шепотом обсуждал, чем их угостят: воинственным маршем, вальсом или симфонической поэмой? От нетерпения слушатели захлопали так бурно, что застывший у берега журавль достал из себя другую ногу.

Бочкина поклонилась и припала к сузафону. И на глазах у потрясенной публики из трубы вырвался не рев, не вой, даже не вальс, а легчайший радужный шар.

Он был огромен! И неудивительно… Умножьте соломинку, из которой пускают мыльные пузыри, на громадный сузафон, и вы получите представление, каких размеров был этот необыкновенный пузырь. Если бы его оснастить стропами и веревками, он бы легко унес «Корягль» вместе со всеми лапами и хвостом на сказочный остров.

— Мост знает что! — выругался дедушка, ожидавший от своего заклинания другого эффекта.

— Чудо! — тихо сказала бабушка. — Прекрасная летающая тишина! Как тебе такое пришло на ум?

Сузафон тоже был удивлен до глубины позолоченной души. Вначале ему ярко накрасили губы. Потом из него вырвались летучие шары.  «Наверно, с такими губами я и должен испускать многоцветные шары, — догадался сузафон. — Или должна!» — исправился он, поскольку уже не был уверен, кто он и для чего придуман.

Всё новые и новые пузыри выплывали из жерла трубы. Порой от порыва ветра на них появлялись вмятины, как на Луне. Иногда пузыри колыхались, словно великанские медузы. Невесомые толстяки один за другим поднимались в небеса.

Даже в обычных мыльных пузырях столько обаяния, что от них почти невозможно оторвать глаз. Что говорить о переливающихся махинах, восходивших над палубой? Взгляды всей реки были прикованы к ним.

 

Тяжело летевшая ворона, увидев вереницу огромных ослепительных шаров, вздрогнула. «НЛО!» — подумала она. Конечно, умная ворона не могла такого подумать. Но ее мозги давно вынули, а вместо них вставили Кохчика.

В последнее время полковник все больше нравился самому себе. Он стал жгучим брюнетом, брови и волосы у него торчали, как перья. А главное, у него завелся любимый глагол. Какие бы рапорты ему ни приносили, резолюция была одна: «Карать!»

С размаху ворона приземлилась на острый сук, торчавший из судна беглецов. «Корягль» накренился. Бочкина оторвалась от фон Сузы. Или сузафон оторвался от нее. Это осталось до конца невыясненным. Выглядывавший из камбуза Секач вывалился на палубу.

Только Сверч продолжал отрешенно размышлять о сравнительных характеристиках пузырей земли и воды. Не вызывало сомнений, что пустота, заключенная в них, носила разный характер. Обычно она была округлой. Бывает ли она квадратной?

Бесстыдно виляя хвостом, ворона направилась к распластанному Секачу. Цепкий клюв вцепился в свисающие с него мешковатые штаны.

— Караул! — вскричал кок.

«Тоже хорошее слово!» — подумал Кохчик и понял, что отныне на всех рапортах будет писать: «Караул! Карать!»

Увидев, что ворона готовится к взлету, Лю двумя руками обхватила кока. Несчастные штаны трещали по швам и сознавали, что пропали.

Кривс попытался натравить на ворону свою дрессированную веревку. Но веревка сделала вид, что не поняла приказа.

Картошечка из арбалета — не зря Секач подарил его! — пустила стрелу вороне в глаз. Осколки круглого смотрового окошка посыпались на Кохчика, как прозрачная лягушачья икра. «Караул!» — каркнул он и с развевающимися в носу чужими штанами взвился в небо.

Небесная пустота вмиг засунула синие ноги в беспризорные штаны, и Сверч ясно осознал, что пустоте впору любые штаны. А бабушка машинально прошептала: «Ворон кричит: „Луламей!”, но Луламей никогда не вернется!»

Вороне было не до лирических раздумий. Она стремительно теряла высоту. Наверно, глазные осколки перерезали резинку мотора.

Вздыбив заросли брызг, река набросилась на пернатый летательный аппарат. Полковник Кохчик откинул воронью голову. «Доплыву до берега или нет?» — в панике соображал он. И тут над водой поднялась металлическая кобра перископа.

Ничего этого на «Корягле» не видели. Тетя Лю, стыдливо отворачиваясь, втащила в камбуз полуобнаженного повара и сделала то, о чем давно мечтала: оросила его с ног до головы слезами!

 

 

Глава 21. Главпочтамт стрекоз

 

Дедушка вручил Секачу свои старые брюки. После того, как в брюках завелась подлодка, он почти перестал их носить. Проклятая субмарина, из которой получилась субштанина, появлялась, когда захочет, и всплывала в самых неподходящих местах.

Один раз Сверч нащупал ее в заднем кармане, второй раз увидел на колене, третий — вообще на ширинке. Хорошо, что он был один. Как бы отреагировали окружающие, если бы у всеми уважаемого инженера-мечтателя вдруг на ширинке всплыла подлодка с поднятым перископом?

Довольный собой — всегда приятно подарить кому-то ненужную тебе вещь! — дедушка покинул камбуз.

Между тем Секач был переполнен страхами. Он стал замечать, что коряга понемногу оседает, хотя никакого дополнительного груза не принимает. Постепенно в нем зародилось подозрение, что всему виной его тяжелые мысли о собственном прошлом. Только они могли перегрузить «Корягль».

Надо было изо всех сил удержаться от своих свинцовых дум. Оставить лишь мысли о супах и пирогах. Нет, лучше о воздушных безе и суфле! Плавучий пень неуклонно погружался все глубже. Спустившись в очередной раз за мукой, Секач обескураженно увидел, что в трюме плещется вода.

Кок не мог спать. С приходом звезд река начинала говорить незнакомым голосом. Таинственные шорохи и всхлипы, вдохи и выдохи раздавались за бортом. Казалось, рядом всплывала и во всю пасть зевала чудовищная рыба. Уж не щука ли это, точившая зубы на старичка с огромным ухом? Из трюма доносился приглушенный скрежет, словно «Корягль» задевал острые подводные камни.

Косноязычно, с множеством ёкселей и мокселей Секач поделился своим беспокойством с мичманом. Но тот высокомерно посоветовал не бить хвостом по камбузу. Изменение осадки пня, подозрительные ночные шумы он относил к проискам жуков, которые прогрызали в коряге новые и новые дыры.

 

Длинный сук «Корягля», как бушприт, таранил пустоту и лез в шестерни громадного механизма, сокрытого в ней. Течение несло суковатый пень так плавно и уверенно, так ослепительно-безлюдно было все вокруг, что казалось, Прямая Река и Извилистая, поделив протоку, совершенно о нем забыли. «Выпрямляются и извиваются в свое удовольствие», — думали дети.

Только бабушка недоверчиво качала головой. И предчувствие ее не обмануло.

— Пятерочка! — испуганным пальцем ткнула тетя Лю в выплывшую из камыша квинквирему, которая сидела там или стояла в засаде, а теперь на всех веслах и парусах неслась им наперерез.

Бабушка натянула на голову новенькую треуголку с золотым галуном и в самом воинственном настроении начала командовать:

— Сверчок, марш в рулевую рубку и не выходи оттуда! Мичман, заставьте лапы грести что есть мочи! Остальные падайте, где попало!

На квинквиреме расчехляли дальнобойную баллисту. Адмирал Мышкин, накинув на себя, как плащ, конфетную обертку, выкатил на палубу изъятую копейку:

— Кто первым взберется на корягу, получит и деньги, и фантик!

На «Корягле», хотя никому даже пирожка с мокрицей не обещали, готовились защищаться. Бац! — угодила в бегущего мичмана меткая подушка, и он превратился в бацмана — не путать с боцманом! — и рухнул, не добравшись до моторного отсека.

По природной мягкости характера — у всех живущих в мягкой траве характер смягчается! — мостовики вместо камней запускали с метательных машин крупнокалиберные пуховые подушки.

Сверч похолодел: на квинквиреме не только заряжали баллисту очередной разрушительной подушкой, но готовились пустить в ход газовую зажигалку.

Мышкин переступал с ноги на ногу. Он рассчитывал, что первый смельчак, прыгнувший на палубу коряги, сломает себе шею, и копейка останется в адмиральской каюте. «Конфетной бумажкой тоже не придется делиться!» — с надеждой думал он.

Сверч обвел тоскливым взглядом реку. И она подсказала выход. Со всех лап «Корягль» устремился к берегу, где из воды выступали массивные бетонные глыбы.

Адмирал ликующе потирал ладони. Квинквирема почти наступала «Коряглю» на сверкающий щучий хвост.

— Рифы! — в отчаянии вскричала бабушка.

Угловатые глыбы стремительно надвигались на «Корягль». Секунда, и он вдребезги разобьется. Но в последний момент Сверч повернул штурвал, и коряга, обогнув бетонный утес, скалившийся из воды, выбежала на берег и к восторгу всего экипажа, не подозревавшего о таких ее способностях, побежала по земле. А квинквирема на полном ходу врезалась в каменную глыбу и с грохотом развалилась.

«Спасение под водой!» — в беспамятстве подумал Мышкин.

Вперевалку пройдя по суше пару метров, «Корягль» снова плюхнулся в воду и поплыл по течению. Бабушка влетела в рубку и восхищенно обняла Сверча:

— Какое заклинание ты придумал, чтобы судно выбежало на берег?

— Ничего я не придумывал, — с притворной скромностью ответил он. — Разве утки не выходят на берег? — усмехнулся он и сразу помрачнел. — В этой непрекращающейся погоне есть загадка. Почему они меня преследуют?

— Великих людей всегда преследуют, — убежденно сказала бабушка.

Экипаж обступил рубку.

— Это из-за меня, перебежчицы, — закапали слезы у Лю.

— Скорее из-за меня, — повесил голову Секач.

— Завидуют, — изрекла Бочкина.

— Чему? — оторопело посмотрел на нее мичман.

— Что плывем с музыкой!

 

Незаметно «Корягль» занесло в тихую заводь. Ослепительный шум и шорох обступили мостовиков. Такого сверкающего шума не слышал раньше даже дедушка, различавший самые редкостные шумы.

Сотни, тысячи стрекоз с синими, красными, изумрудными, полосатыми туловищами, с выпученными дальнозоркими глазами, с крыльями, осыпанными невесомой алмазной пылью, витали в воздухе, шелестели на стеблях камыша, старались удержать равновесие на бело-желтых кувшинках.

— Главпочтамт стрекоз! — закричали Пава и Картошечка.

У мостовиков было два вида почты: междуречная «Стрекопочта» и местная «Череп-Почта», черепашья. Стрекозы доставляли письма на самые далекие реки, не носили только на остров, на котором не бывает зимы.

Сверч немедленно попросил девочек и Роньку с Кривсом наловить побольше мух и комаров и почтительно положить их на зеленую ладонь кувшинки, на которой важно сидела самая крупная мясистая стрекоза — явно директор почты! — чтобы договориться об отправке бессчетного количества писем.

Потом заперся в каюте и долго не выходил, пока не сочинил наконец письмо. Это письмо он продиктовал экипажу коряги, и мостовики по многу раз его переписали.

И вот тысячи стрекоз взлетели с травы и воды, с цветов и листьев, унося в разные стороны крошечные конверты. Адрес на них был одинаковый: «Всем! Всем! Всем!»

А письма, запечатанные в них, гласили: «Отстаньте от нас! Нам нужно только бессмертие!»

— Гениально написано! — одобрила бабушка.

— Может, отвяжутся теперь, — с надеждой сказал Сверч. — И я возьмусь в конце концов за свое заклинание!

Рано или поздно, синяя или бирюзовая, разнокрылая или равнокрылая стрекоза доставит вам это послание. Прочитайте его внимательно. Ответа не требуется.

 

В тот вечер команда «Корягля» поздно разошлась по каютам. Только мичман, поставив утиные лапы на самый малый ход, остался на палубе с тазиком, полным разной одежды. С первого дня плавания он предложил стирать вещи всему экипажу.

Но согласился на это один Секач. Заметив, что на подаренных ему брюках появляется подлодка, он понес их мичману. Кто еще мог управиться с подводной лодкой? Отдавая в стирку брюки, полученные с капитанского плеча — не говорят же «с капитанского зада»! — кок требовал утопить в тазу бороздившую штаны подлодку — словно у мичмана могла подняться рука на такое! — и обижал наставлениями, как стирать брюки, чтобы они не сели. Будто штаны не могут порой посидеть!

— Вещи садятся на солнце, а я стираю под луной, — увещевал его мичман.

— При луне штаны не пересушишь, — одобрительно гудел Секач, когда на рассвете получал просохшие брюки и проверял, не затаилась ли подлодка где-нибудь за обшлагами.

Но в это утро мичман постучал в дверь не к бывшему полицейскому, а к бабушке и дедушке.

— Что такое? — подскочили над одеялом две головы.

Бочкин развел штанины хорошо знакомых им брюк:

— Секач пропал!

 

 

Глава 22. Сражение с ботинками

 

Корягу обшарили от камбуза до трюма. Тетя Лю, истекая слезами, обыскала все каюты, заглянула под все кровати, погрузила голову в холодную печку и из белокожей блондинки превратилась в чернолицую брюнетку, залезла в короб с мукой, после чего вновь стала блондинкой. Она даже заглянула в чайные чашки. Хотя Секач не влез бы и в пивную кружку.

— Сбежал к своим? — полуутвердительно предположил мичман.

— На его месте любой бы сбежал, — приглушенно рыдала Лю. — Целый день вари, соли, поварешкой мух отгоняй, тесто меси!

Все с тоской вспомнили о горячем хлебе.

— Но почему он скрылся без штанов? — почесала Бочкина затылок сузафона.

— От такой жизни голышом скроешься, — всхлипнула Лю.

Дедушка споров не любил. Особенно, если их осмеливались заводить с ним. «Споры нужны только одуванчикам!» — хмурился он.

— Возможно, вышел ночью по... — с жалостью посмотрела на тетю Лю бабушка. — Полюбоваться на созвездие Рыбьего Скелета и свалился за борт.

— Он плавать не умеет! — зарыдала Лю в полный голос.

— По реке всякие щепки плывут, — обнадежила ее Бочкина, — любая не одного Секача выдержит, а трех!

— Мне не надо трех! — истерически вскричала Лю и кинулась к лестнице на пассажирскую палубу.

Бабушка спустилась за ней и, постучавшись в закрытую дверь, стала ласково убеждать дверь не падать духом. Она даже хотела привычно заверить ее, что все к лучшему, но засомневалась, не будет ли такое утверждение слегка преждевременным.

Мостовички совещались отдельно от взрослых.

— Если Секач сбежал, — тряхнул хохолком Ронька, — значит, у него было секретное задание.

— Какое? — усомнилась Пава. — Суп половником будоражить?

— Например, дырки в коряге просверлить, — не сдавался Ронька, не веривший в раскаявшихся полицейских.

— Он бы их пальцем попробовал просверлить.

— А вдруг на корабль пробрался зыбун? — сказал Кривс.

Мальчики и девочки переглянулись.

 

Река неслась, не замечая берегов. «Корягль» плыл, не различая реку. Картина, как всегда, не обращала внимания на раму. Все прозевали момент, когда с двух противоположных берегов к беглой коряге ринулись два полицейских отряда Извилистой Реки.

Какой только обуви, выброшенной большунами, тут не было! Под лиственными парусами на «Корягль» надвигались старые туфли со шнурками и без шнурков, остроносые и тупоносые, на липучках и на застежках — черные, коричневые, белые, красные. Впереди неслись легкие суденышки из поношенных кед и кроссовок.

Полицейские мечтали служить на плавсредствах из натуральной кожи. Проблемы с продовольствием на них не существовало. Ежедневно матросы отрезали от своего корабля кусочек кожи и варили на обед. Бытовало даже выражение «доплаваться до подошвы». Так говорили, когда корабль полностью съедали.

— Тревога! — увидели вражескую обувь Пава и Картошечка.

На корягу посыпались колпаки, фуражки, кепки... На Извилистой Реке противника сначала закидывали шапками. На разных кораблях носили несхожие головные уборы, но на всех сверкала полицейская кокарда.

Шапки не причиняли большого урона. О раненом тюбетейкой презрительно говорили «его тюбетейкнуло». Однако, запустив в противника шапку, надо было добыть головной убор обратно, а для этого захватить вражеский корабль. Кто оставался с непокрытой головой, лишался ее. Кому нужна голова без кокарды?

За шапками полетела стая стрел. Стрела из колючки боярышника влетела в рубку и вонзилась в штурвал, прибавив к нему еще одну рукоятку. Мичман выпустил из зубов трубку и пополз за ней по полу.

Сверч схватился за штурвал и нашел, что с дополнительной рукояткой он стал еще удобнее. Картошечка с неотступным Кривсом бросились на нос коряги. Пава с Ронькой — на корму.

На туфлях и кроссовках уже праздновали победу. С того часа, когда муравей, скарабей и серо-розовый воробей предрекли Извилистой Реке победу, ее отмечали каждый день.

Но тут появилась Бочкина с сузафоном. Великанский мыльный пузырь величиной чуть ли не с натурального слона величественно поплыл над палубой, вбирая в переливчатые бока всю округу.

И вовремя! Трое монументальных полицейских, отрастивших вместо панцирей непробиваемые животы, уже лезли на корягу, вопя: «На абордаж!» И вдруг им в лица уткнулась липкая, летучая громадина, явственно отдающая земляничным мылом.

Всем известно, полицейские с детства не любят мыла. А от земляничного у них бывают обмороки. Не удивительно, что трое громил опрокинулись в воду, попутно пустив на дно несколько атакующих ботинок.

Бабушка сопроводила эфемерное послание сузафона увесистой раковиной и справочником лекарственных трав и растений. Из пыльной раковины внучки давно вытрясли морской шум. А что интересного в бесшумных раковинах? И зачем лекарства, если все станут бессмертными?

 

Тетя Лю без разбора стала метать из камбуза сковородки и кастрюли — все равно повара уже нет! — в приближающиеся полицейские силы.

Полковник Кохчик и его подручные не знали, что делать: то ли любоваться расцветкой воздушных шаров, то ли зажимать носы от невыносимого нежно-земляничного аромата, то ли уворачиваться от кухонных снарядов.

— За Секача! — метнула тяжелый котел Лю.

— За хлеб и булочки! — выкрикнула бабушка.

И весь экипаж подхватил ее слова.

— За булочки! За булочки! — неслось над рекой.

Полицейские, твердо знавшие слова «Караул!» и «Карать!», запаниковали, не понимая, о каких закоулочках идет речь. Некоторые гребли к берегу, чтобы найти эти закоулочки и спрятаться в них. Другим слышалось: «Забыл очки!» И они пускались наутек, ожидая, что вот-вот на корягу напялят зеркальные солнцезащитные очки, и из них поскачут страшные солнечные зайцы. А ведь были еще противолунные очки! И от лунных зайцев пощады ждать не приходилось.

Дедушка направил «Корягль» на резиновые галоши, пытавшиеся преградить им дорогу. Гребцы попрыгали с непромокаемых лодок, как блохи.

Впереди остался только высокий ботинок балморал с ушком на корме под парусом из листа белокопытника. Но Кривс, Ронька и Картошечка с Павой подхватили залежавшуюся на палубе с прошлого сражения трофейную подушку и, как пуховый валун, обрушили ее на вражеский балморал.

Чужая мачта треснула, белокопытный парус свалился в воду, и ботинок перевернулся, показав стоптанную до дыр подошву.

Путь вперед был свободен!

 

 

Глава 23. Разоблачение призрака

 

Погода стояла такая ясная и безветренная, что мостовикам казалось, они плывут по выщербленному зеркалу.

Бабушка не сказала Сверчку, что завтра ее последний день. Зачем отрывать его от работы?

— Будь у меня бессмертие, я бы столько великолепных заклинаний сочинил, — мечтательно вздохнул Сверч. — Какая-то недобрая сила сторожит от нас все самое лучшее. Ты замечала, стоит приблизиться к чему-то по-настоящему прекрасному, вдруг что-то вмешивается? Будто железная стена вырастает!

— Станешь бессмертным, — сказала бабушка, — сделай для меня просторный балкон, я выращу там ржавчинную розу. Слышал о такой? Со временем на ней появляется налет ржавчины, и когда поднимается ветер, ржавые лепестки чуть слышно звенят.

— Никак не сяду за бумагу, — пожаловался дедушка. — Как сидеть, если ты путешествуешь?

За поворотом Извилистая Река слилась с другой рекой, прямой, как стрела. Зелено-серые берега вмиг отскочили в дальние стороны.

— Мы соединились с Прямой Рекой! — закричали на верхней палубе.

Действительно, воды двух рек слились воедино, и уже нельзя было различить, где родина, где чужбина.

— Течение замедлилось, — взбежал наверх дедушка.

— Так бывает перед впадением реки в море, — объяснил мичман. — Вечером сбавим ход. В незнакомых водах можно врезаться в опору моста или на мель сесть.

— Я всегда подозревал, что перед впадением в вечность время замедляется, — торжественным голосом произнес Сверч. — Большие волны идут на нас! Чувствуете брызги вечности на лицах?

— Чу... А где Лю? — вспомнила бабушка. — Ее весь день не видно.

Муша сбежала вниз, и через минуту раздался ее возглас:

— Лю пропала!

— Потеряла суженого, — крепче обняла сузафон Бочкина, — и утопилась!

Все вздрогнули. Мичман снял белую фуражку.

— А что, если тетя Лю стала такой маленькой, что провалилась в какую-нибудь щель? — воскликнула Картошечка.

— Обыщем корягу сверху донизу! — воскликнул Ронька.

— И снизу доверху, — добавил Кривс.

Бабушка открыла рюкзак с косметикой. Лю могла втиснуться в пудреницу, чтобы напудриться, скрыться в румянах, чтобы покраснеть. Она могла попасть в царство теней, упав в коробочку с тенями.

Бочкина сняла с себя сузафон, повернула его круглым зевом вниз и старательно потрясла. Она хотела проверить, не забралась ли бедная Лю в трубу, чтобы из маленькой сделаться большой и красивой. Но из потрясенной трубы ничего не выпало.

Бабушка попросила у изумленного мичмана фуражку. Все подумали, она собирается примерить военно-морской головной убор. Но Муша только осмотрела фуражку изнутри, даже за подкладку заглянула.

Не исключено, что Лю втянуло в черную дыру, спрятанную в чемоданчике. Надо было ждать ночи, когда тетя взойдет на небосклоне.

Картошечка и Кривс, как в подземелье, спустились в сумрачный трюм. В трюме плескалась темная забортная вода и покачивалась желтая корка сыра, которую прижимистый мичман утаил от мышей. Хотя, возможно, это была не корка сыра, а полуобглоданный золотой месяц. У запасливого мичмана и не такое могло найтись!

Картошечка присмотрелась: нет, все-таки это не месяц. Только корка от месяца.

— Коряга дырявая, как дуршлаг! — сказала она. — Почему жуки днище грызут, а не палубу?

Пава с Ронькой перерыли весь камбуз, побеспокоили крышки всех уцелевших кастрюль, надолго застыли над любимой кружкой Секача, силясь разглядеть тетю Лю на фаянсовом дне.

Искать тетю было так увлекательно, что ей давно следовало исчезнуть.

Утомившись, дети вчетвером сели на торчащий из коряги длинный сук и стали болтать ногами. Каждый знает, когда сидишь над обрывом, ноги начинают болтаться сами собой. Наверно, их раскачивает пустота.

Перед кораблем появилась пара легких черно-белых птиц, которые, зависая в воздухе, целовались друг с другом.

«Впервые вижу, что птицы целуются, — молча удивилась Пава. — Не знала, что можно целоваться на лету!»

— О чем ты думаешь? — повернулся к ней Ронька.

— О птицах.

— Я тоже.

«Значит, и он думает о поцелуях!» — смешавшись, сообразила Пава.

— А ты на что загляделся? — толкнула Картошечка Кривса.

— На птиц, — пожал он плечами.

Сверч, грустивший, что никто, кроме него, не знает, что делать с бессмертием, ошибался. Девочки и мальчики отлично знали, что делать, будь у них в запасе целая вечность. Целоваться! Стоя, сидя, лежа, на ходу, на лету, на плаву, на ползу!

— Тетя Лю и Секач пропали ночью, — сказал Кривс. — Когда все уснут, спрячемся на палубе!

 

Вы знаете, как обращаться с духами и призраками? На суше это легко! Стоит увидеть, как деревья или трава вдруг без посторонней помощи начинают зыбиться и раскачиваться, в ушах звучит: «Зыбун!», и ваши ноги уносят вас куда ботинки глядят.

Труднее придумать, что делать с призраками, когда ночью на цыпочках выходишь на палубу коряги и вспоминаешь, что здесь бежать некуда, лишь в воду головой.

Приземистая луна светила спокойно и ярко. От нее тянулись такие толстые лучи, что казались корабельными канатами. Возможно, луна тоже относилась к круглым судам. Только она не знала, что к ней собираются приделать сковородную ручку и лучше ей так соблазнительно не сверкать.

Пава с Ронькой забрались на рулевую рубку и растянулись на крыше. Кривс с Картошечкой залегли на палубе в тени от камбуза, такой глубокой, что она казалась угольной ямой.

Ронька был так близко, что Пава боялась: он почувствует трепет, оставшийся в ней с тех пор, как ее задело крылышко мотылька.

Картошечка гадала: если ты лежишь с Кривсом на палубе коряги, это настоящее свидание или нет? Черно-белые птицы не вылетали у нее из головы.

— Птицы, кажется, кричали: «Кривс!» — прошептал ее напарник.

— Не шепчи мне на ухо.

— А куда?

«На губы, конечно!» — чуть не сказала Картошечка.

Но тут появилось долгожданное привидение. В жидкой полутьме из люка показалась совершенно невероятная фигура. Вместо положенного савана или хотя бы обыкновенной простыни на призраке смутно белела фуражка, а вокруг тела обвивался сузафон.

«Мичман!» — поразился Ронька.

«Бочкина!» — удивилась Пава.

Мичман Бочкина прошел, прошла на нос коряги, достал, а может, достала из кармана двух светляков и начал-начала чертить в воздухе зелено-огненные знаки. Мгновенно из мрака выскользнуло длинное туловище подводной лодки с двумя смутными силуэтами на мостике.

— Берите их тепленькими, пока спят! — раздался приглушенный голос мичмана.

— Стой! — спрыгнул Ронька с крыши.

Пава тоже хотела прыгнуть за ним, но, по своему обыкновению, упала, причем прямо на руки Роньке.

Картошечка метнулась к штурвалу. Сначала она хотела его уронить. Но штурвал был закреплен так надежно, что даже Картошечке не удалось выпустить его из рук.

— Полный ход! — закричал Кривс.

«Корягль» изо всех лап и хвостов рванулся вперед, и подлодка отпрянула от него.

Мичман выхватил тускло блеснувший кортик. Кривс метнул в Бочкина веревку, но та ускользнула во мрак, не собираясь связываться с привидением, вооруженным острым холодным оружием.

Пава высвободилась из объятий Роньки и подскочила к бывшему подводнику. Тот вдруг задрожал крупной дрожью и выронил кортик из рук.

Дедушка и бабушка вместе с Бочкиной выбежали на палубу.

— Хотел нас Шпинату выдать, — разобралась в обстановке бабушка. — А ведь бессмертие ищут и для вас!

— На что мне оно? — мрачно потупился мичман. — Чужие тряпки стирать и мыльными пузырями наслаждаться?

— Мне тоже бессмертия не надо, — возмутилась Бочкина. — Но я по ночам в чужую трубу не переодеваюсь. Зачем сузафон надел?

— Для маскировки.

Услышав это, фон Суза жадно впился в уста мичмана. Маскироваться так маскироваться! Отплевываясь, дрожащий подводник отвернул от него лицо. Бочкина, причитая, оторвала сузафон от мичмана.

— Я ему все позволяла, — жаловалась она на мужа. — Хочешь стирать, стирай! Хочешь сушить, суши! Хочешь башку в аквариум вставлять — пожалуйста. А у него на уме, оказывается, другое. Уверена, это не жуки днище прогрызли, а подлодка просверлила.

— Вы похитили Лю и Секача? — сурово спросил мичмана дедушка.

Но тот не ответил. Вместо этого он трясущейся рукой, как летающую тарелку, запустил белоснежную фуражку прямо в реку. Сколько ей можно ходить с непокрытой головой!

Широкий ствол реки, будто обнажив сверкающие корни, распался на несколько потоков. Река врастала в море. Впереди было что-то небывалое, чего все ждали не то с начала плавания, не то с первого дня жизни. Непостижимые тяжесть и громадность с монотонным шорохом обступили их со всех сторон.

— Море, — прошептала бабушка.

Пава с Картошечкой напряженно вглядывались в шуршащий полумрак, пытаясь увидеть, наконец, это загадочное море, сон земли, куда уплыли их родители, где извилистое становится прямым, а прямое извилистым, где они были когда-то золотыми рыбками и слыхом не слышали о Роньке и Кривсе.

Только моря не было. Были лишь звезды. Мостовикам повезло: если б они увидели, какое море большое, а они маленькие, то пришли бы, наверно, в ужас. Но под звездами все кажется маленьким.

 

 

Глава 24. Гром и молния

 

За ночь корягу унесло так далеко, что никакой земли у нее за душой не осталось. Вдали виднелся только горбатый силуэт подводной лодки, что привязалась к ним не хуже той, нарисованной химическим карандашиком лодки, что прицепилась к брюкам Сверча.

Но на преследователей не обращали внимания. Мичман проговорился, что подлодка, плавающая при помощи весел и педалей, никогда не сравнится в скорости с шестилапым однохвостым «Коряглем».

Громоздкие чайки, пролетающие с библиотечным шелестом, тоже никого не пугали. После того как Бочкин был разоблачен и заперт в трюме, всем стало казаться, что самое страшное позади.

— Вижу трубу в фуражке, — оживленно делилась Пава. — Я от неожиданности с крыши упала!

«Это было самое удачное твое падение», — прочитала она в глазах Роньки и сделала удивленное лицо. Прошлой ночью она поняла, как передать свой трепет другим. Надо лишь не прятать его.

Картошечка весело вспоминала, что пыталась выронить штурвал, но под ногами путался Кривс. Кривс согласно кивал и оглядывался по сторонам. Он так и не нашел свою веревку.

— Если ты кого-то приручил, — сказала Картошечка, — дай ему возможность сбежать от тебя.

Бабушка вышла на палубу одна. Она хотела предупредить Сверча, что сегодня ее последний день, но видя, как тот с букварем усаживается за стол, оставила свое намерение.

— Ты без шляпы? — изумилась Пава.

— У меня впереди такой мост, что любая шляпа с головы упадет, — туманно ответила бабушка.

В это время коряга, шедшая по никем не проложенному маршруту, ввалилась в целое поле мусора и резко замедлила ход.

Чего тут только не было! Море колыхало разрисованный восьмерками футляр от очков, ботинок с парусом из лопуха, бумажку с чьим-то изображением, желуди в беретах с пупырышками, заезженную деревянную швабру, сосновую шишку, белый парик в черную клетку и черный парик в белую полоску, шляпы с матерчатыми цветами и перьями, конфетную обертку, пластмассовую зажигалку, чьи-то заношенные штаны и прочую ерунду.

Вражеская подлодка стала разрастаться в размерах. Провалившись в тяжелую, сине-фиолетовую воду и выставив трубу перископа над дрейфующим хламом, она направилась к «Коряглю».

В полуметре от них подлодка выбралась из-под воды, и на узкую палубу высыпали матросы во главе с худым высоченным Мышкиным и заросшим жесткой щетиной Кохчиком.

— Сейчас оборвем вам лапы! — сотрясали они кулаками воздух.

Ослепительная плеть хлестнула небо. От грома затряслись облака. Крупные капли продырявили воду. Дождь увидел, что его дочь давно выросла, нашла себе блестящую пару и пришло время проститься с ней.

Внезапный шквал одним махом разметал плавучий остров барахла и вывел мостовиков на чистую воду.

Громадная волна высоко вознесла цилиндр подлодки и швырнула его на длинный острый сук, торчавший из коряги. Подводная лодка разбилась, как сырое яйцо. Конечно, сырое, а не вареное! Какой еще может быть подлодка в походе?

Из расколотого корпуса в воду посыпались матросы, сжимая в руках портретики своих любимых, которые должны были их спасти. Двое мостовиков упали прямо на палубу «Корягля».

Обомлев, все увидели, что это Лю и Секач. К ним бросились с ахами, охами и прочими междометиями, которыми встречают нежданных долгожданных гостей.

— Моя кроватка цела? — воскликнула тетя Лю. — Представляете, на лодке спят в висячих сетках. Я как в эту сетку легла, сразу в дырочку провалилась.

— А меня посадили педали крутить и веслом грести, — басил Секач. — Но я педалью греб, а веслом крутил. «Давайте, — говорю, — научу вас печь хлебобулочные изделия!»

При этих словах экипаж «Корягля» чуть не заплакал.

Еще пара выходцев с подлодки, мокрые, обессиленные, в ошметках мундиров, похожих на гнилые листья, вскарабкались на корягу.

Один прижимал к себе большой портрет Правителя-Восхитителя, другой — Правителя-Покорителя. Но вода смыла лица Правителей, и под пустыми холстами остались только надписи.

— Землемер! — узнала бабушка долговязого гостя. — Теперь море измеряете?

— Адмирал Мышкун, — мрачно представился тот, на всякий случай переврав свою фамилию.

— Половник! — вспомнила бабушка звание второго пришельца.

— Караул, — слабо каркнул полковник Кохчик.

— Они нас украли, обещали убить за измену! — негодующе сжала кулачки Лю.

— Это мичман! — не согласились адмирал и полковник.

— Приведите мичмана, — устало попросила бабушка.

— При чем тут я? — появился щурившийся от света Бочкин. — Меня отправили на протоку, велели войти в доверие к Сверчу, подложить сон-траву Секачу и Лю...

— Мне поручил этот, — ткнул шпинатовский палец на пустой холст в раме.

— А мне этот, — выставил похожий портрет Кохчик.

— Приказали без заклинания Сверча не возвращаться, — наперебой загомонили они. — Хотели стать бессмертными, чтобы править вечно!

— И войну ради этого затеяли? — как всегда без спроса вмешалась Картошечка.

— Все войны ведутся ради бессмертия.

— А Роньку и Кривса зачем искали? — спросила Пава.

— Рожок отобрать и веревку! Правители бы сами на рожке играли, и все бы только их слушали. А глухих — веревка бы вязала!

— Выходит, одним правителям нужно бессмертие? — печально спросила бабушка. — Даже вам оно ни к чему?

— На что оно нам? — опешили шпинатовец и полицейский. — Мы и так бессмертны!

Бабушка побледнела и пошатнулась:

— Позовите дедушку! Я, кажется, умираю, и он расстроится, что не попрощался со мной!

Бежать вниз было поздно. В горьком раскаянии Пава выхватила у Роньки серебряный рожок, перегнулась через борт над окном дедушкиной каюты и что было сил затрубила.

Она тоже, как дедушка и Картошечка, забыла, что бабушка должна сегодня умереть. Забыла потому, что была захвачена своей любовью. Но как можно любить и одновременно разрешать умирать тем, кого мы любим?

 

Сверч не усидел бы на месте, услышав Лю и Секача. Но случилось непредвиденное: к стулу, на котором он восседал, подползла веревка, проскользнувшая ночью в каюту. Пораженно она увидела необыкновенное существо на четырех деревянных и двух человеческих ногах и решила немедленно его изловить.

В один момент дедушка был намертво привязан к стулу и обреченно понял, что ему ничего не остается, как заняться заклинанием для бессмертия.

Черная туча внесла в каюту белое тело молнии. Рожок запел о вечности, стоящей под каждой дверью.

«Дзинь!» — разбила волна полуоткрытое окно. Куски стекла, как льдинки и дзиньки, посыпались на стол. Зеленая волна сграбастала и унесла с собой лист бумаги, покрытый словами.

Сверч вскочил и, не чувствуя под собой земли и моря, со стулом за спиной, почти на четвереньках и тем не менее счастливый выбрался на палубу.

— Слушайте! Это совсем просто, по-детски просто! — ликующе оповестил он.

Бабушка хотела что-то сказать, но любовь и жалость зажали ей рот.

— Зажмурьтесь, — нетерпеливо и радостно сказал дедушка. — В бессмертие входят с закрытыми глазами!

Ронька взял Паву за руку. Картошечка нащупала теплую ладонь Кривса. Все ослепли. Даже сузафон.

Один Мышкин, прикрыв лицо рукавом, по неистребимой привычке шпионить выглянул из-за него и вдруг возопил жутким голосом. Глаза у мостовиков невольно открылись.

Железная стена, затемнив полнеба, стремительно надвинулась на них. Она с такой силой ударила по изъеденному жуками и подлодкой плавучему пню, что годовые кольца на нем разлетелись на дни, часы и секунды.

Оглушенные, ошеломленные бабушка и дедушка, Пава и Ронька, Кривс и Картошечка, тетя Лю и Секач, Бочкина и все остальные очутились в соленой воде.

Непомерные тяжесть и тьма навалились на них, затолкали на холодную страшную глубину, размололи и разбросали в разные стороны чудовищными лопастями.

 

Сторожевой корабль большунов водоизмещением 1200 тонн с 2 маршевыми газотурбинными двигателями мощностью по 8900 л. с., вооруженный 4 крылатыми ракетами и 6 реактивными бомбометными установками, 100-миллиметровой пушкой и ЗАК с РЛС, даже не почувствовал, как раскрошил и пустил на дно случайно подвернувшуюся полузатопленную корягу.

 

 

Эпилог

 

Приезжая в любой город, я отправляюсь не к старинным памятникам и соборам, а на поиски самой глухой протоки.

На многих протоках из воды высовываются бревенчатые сваи. Почти на каждой можно увидеть ворону. Зеленокожие бочки, похожие на раздобревших русалок, тоже иногда качаются у их берегов. А на одной протоке я, не веря глазам, увидел на заборе крошечных человечков, вырезанных из жести.

Но все это второстепенные приметы, а я ищу главную. Над протокой, которая мне нужна, должно сверкать несколько дубов такой невероятной чистоты, будто стволы и крона у них из хрусталя. Не зря же они выросли из желудей, отмытых до блеска руками двух маленьких сестер!

Я лягу на траву под шумным растрепанным дубом и, не обращая внимания на гигантские диски и шестерни, что проносятся под носом у каждого из нас, зажмурюсь от колышущегося вместе с листвой солнца и не буду открывать глаза до тех пор, пока до меня не донесутся еле слышные знакомые голоса, говорящие о дожде и траве, о любви и тайнах.

Часто мне кажется, что все кончено и надежд не осталось. Но чтобы убедиться в обратном, надо вечером подойти к окну и увидеть луну с приделанной к ней длинной сковородной ручкой.