Сергей Белозёров принадлежал к легендарному поколению поэтов-нонконформистов: СМОГа, «Московского времени», метаметафористов. В уходящем году ему могло бы исполниться 75 лет. Его погодки — это Леонид Губанов, Юрий Кублановский, Александр Ерёменко, Иван Жданов, Бахыт Кенжеев. В отличие от именитых сверстников, сумевших найти свое место пусть и в полуподпольной, но все-таки богемной атмосфере столицы, — Белозёров прожил иную, совсем не центровую жизнь.
Родившийся после войны на аэродроме в Приморье, начинавший свой поэтический путь в молдавских Бельцах, недоучившийся в тульском Политехе и на журфаке МГУ, собкор «Комсомолки» в Казани, ссыльный кочегар в Сибири, контуженный военкор на войне в Приднестровье, спивающийся журналист в Туле… Много судеб слились в одну за какие-то 54 года жизни. Журналистика была его судьбой и хлебом, поэзии он учился самостоятельно и про свое самообразование писал так:
Бесплатное образование —
тем, у которых нет призвания.
А мы последнее потратили
на книжки, сборнички стихов,
чтоб к нам пришли преподаватели
Самойлов, Слуцкий, Смеляков…
Все названные — поэты-фронтовики, и это не случайно. Для мальчишки послевоенного поколения они были непререкаемыми авторитетами. Эти люди строили послевоенный мир вокруг него. Но, конечно, круг поэтического чтения у Сергея был гораздо шире.
Журналистика отнимала его у поэзии, хотя он, как это часто бывало и в жизни, пытался жить, что называется, на два дома. Газетное дело нередко забирает у человека лучшее и вышвыривает его, выжатого, за ненадобностью; поэзия держит на коротком поводке, ничего не обещая, но зачастую посмертно воздает должное.
Так случилось и с Сергеем. Большинство своих читателей он обрел после смерти.
…Хотя и при жизни был популярен «в узких кругах» — и в Бельцах, и в Туле. Ходил в молодых гениях в Молдавии, был легендой Тульского пединститута. Знали о нем и в Москве, и в Ленинграде, и в Сибири. Интересно, что как поэт Белозёров довольно много печатался именно в газетах, особенно в тульских. Есть даже стихотворение «Люблю печататься в газете…» — то ли самооправдание, то ли самоутешение.
Однажды эти поэтические публикации стали его фирменным знаком: в 1991-м, в новообразованных «Тульских известиях» появилась рубрика «Муза быстрого реагирования», где читатели находили часто неподписанные стихотворения, размещенные под снимками фотокорреспондентов. Это был личный креатив Белозёрова. Среди его стихов, написанных на одном дыхании прямо в редакции газеты, попадались подлинные шедевры.
...Однажды, во время срочной военной службы в Сибири, Сергей заглянул на поэтический семинар Ильи Фонякова. Мэтр загорелся стихами срочника, между ними завязалась переписка. Со временем, подкрепляя себя обильными цитатами, Фоняков похвалил Белозёрова в «Знамени» и пробил публикацию в ленинградской «Неве».
Во время сибирской ссылки Белозёров познакомился и с иркутянином Анатолием Кобенковым, тот ринулся помогать талантливому и непутевому коллеге: стихи Белозёрова вышли на страницах иркутских газет. В городе Зима, назначенном Сергею местом ссылки, Белозёров пришел на творческую встречу с Евтушенко. Через несколько лет стихи Сергея появились в «Огоньке». Затеплилась надежда на издание книги в Иркутске, будто бы даже с предисловием Бориса Слуцкого. Но Слуцкий уже давно ничего не писал — его молчание оказалось ответом миру на смерть любимой жены.
Тоненькая книга стихотворений Сергея Белозёрова все-таки вышла, но значительно позже, в 1989-м, порезанная полумертвой, но все еще советской цензурой, и разлетелась мгновенно. Других авторских книг у Белозёрова при жизни не было.
В Союз писателей — ни в советский, ни в постсоветский — его не приняли: Белозёров остался неподцензурным поэтом Свинцового века.
Его ранняя смерть в 2002-м, к сожалению, была предрешена.
Я часто думаю, что было бы, доживи Сергей Белозёров до сегодняшних дней.
…Писал бы он стихи или громил статьями нерадивых чиновников? Пил горькую или остепенился, поселившись в каком-нибудь Переделкине, и засел бы за мемуары?.. Бог весть. Но точно знаю, что где-нибудь там, на облаке, он улыбается своей фирменной улыбкой, попыхивает папиросой и просматривает небесную утреннюю газету…
Андрей Коровин
* * *
Не называйте нас поэтами,
Нас — тысячи.
Зовите проще нас поэтому,
К примеру — писчими.
Не окружайте нас заботами,
Бросьте,
Мы, если нужно, заработаем
Права на мрамор и на бронзу.
Не за рублями и десятками,
Не за авансами и суточными
Сюда прислали нас, десантников,
Из будущего.
Да, от Державина и Пушкина
И до мальчишек неизвестных —
Все до единого запущены
К вам из времён простых и честных.
Никто из нас не возвращается,
Но вдруг, внезапно,
Вы замечали — освещается
Ещё на шаг родное завтра.
Память
Руками голову закрыв,
Упав ничком,
он ждёт,
что взрыв
Через мгновение рванёт
Кроваво-чёрной лапой тело…
…Проснувшись, он лежит в постели,
И сигарету в пальцах мнёт,
И понимает: не уснёт
И в эту ночь — такое дело,
Война была,
прошла,
сгорела,
А память — нас переживёт.
* * *
Я уверен, что шар земной
Начинается от проходной.
Стук металла то глух, то звонок.
Знаю, что там ни говори,
Это — стук основных шестерёнок,
Поворачивающих миры.
Ощущая в крови железо,
Повторяю, как повторял,
Что моя профессия — слесарь,
Я у тех шестерёнок стоял.
* * *
Вот и всё. Отрыдали полозья,
Пролетели мои соловьи.
Известково пряма и белёса
Предпоследняя часть колеи.
А когда я пойду по последней —
Смерть моя, ты достань из сумы
Полдень осени с полночью летней,
Да хотя бы немного зимы.
Ничего это, в общем, не значит —
Просто с юности самой моей
Я не слышал, как розвальни плачут,
Как скворец окликает: «Сергей!»
Я хочу на мгновенье проснуться
И увидеть, как осенью лист
Успевает другого коснуться
Перед тем, как коснуться земли.
Я хочу у осеннего сада
Научиться смиренно сгорать…
Но весну возвращать мне не надо —
Невозможно весной умирать.
Там, на Енисее
В тумане, сыром и прогорклом,
ночной теплоход прогудел,
и лёгкое сердце моторки
забилось в холодной воде.
И значило это — для точки,
забытой на кромке земли,
попутно три тонны картошки
и лука мешок привезли.
Моторка болталась, стонала,
дрожала, вонзаясь в волну.
Нас трое в той лодке стояло,
рискующих кануть ко дну.
В ушанках, в тяжёлых шинелях,
обнявшись и глядя во тьму,
мы что-то кричали и пели,
стремясь к теплоходу тому.
Но вот и причалили. Боже,
как тронула сердце до слёз
у борта стоящая лошадь,
жующая мирно овёс…
Светились особенным смыслом,
вдохнутым родной стороной,
лиловые круглые числа
в казённой графе накладной.
А главное, песня случайно
возникла в одной из кают —
так нежно, тревожно, печально
счастливые только поют.
Казалось, что женщина пела
ту песню для нас и о нас…
Как нитка в ладони теплела
меж нами и песнею связь.
Из песни черпнув, как сумели,
надежды, любви и тоски,
мы сняли сырые шинели
и долго таскали мешки.
А на перекуре кормили
кобылу с ладони овсом,
и было о счастье и мире
известно решительно всё.
* * *
Рубка леса идёт.
Невеликое горе
Повалить великана да сучья срубить…
Предпоследние сосны плывут по Печоре,
Предпоследние кедры плывут по Оби.
Понимаю железную поступь эпохи,
Опровергнуть законы её не берусь,
Только кажется мне — деревянные боги
Уплывают от нас, как тогда по Днепру.
Да, конечно, не мне, а эпохе виднее,
Что хранить, что рубить — не об этом же речь,
Речь о том, что становятся люди беднее,
Если что-то они не сумели сберечь.
А ещё — хоть в такую возможность не верю —
Я боюсь, что праправнук возлюбленный мой,
Вспомнив нас, подойдёт к предпоследнему зверю
И спокойно нажмёт на крючок спусковой.
Из рубрики «Муза быстрого реагирования»
[на фотоснимке — бодрая беседа милиционера и приезжего с продуктовыми сумками на Красной площади. В глубине кадра — собор Василия Блаженного.
(«Тульские известия», 5 марта 1991 года, вторник)]
Как у этого места, у Лобного,
повстречалися Власть с Мужиком,
и в Кремле что-то хлопнуло, лопнуло,
а они усмехнулись тайком.
Деревенские, оба лимитчики
посреди драгоценной страны
о добыче — о гумовском ситчике
разговаривают они.
Вот обнимутся — после, как снимутся,
и в пивную пойдут на Лесной,
мимо гнилости и мимо сытости,
мимо всей лепоты расписной.
И Стромынкой пройдут, и Ордынкою,
и пройдут над Москвою-рекой,
и один там помашет дубинкою,
и помашет авоськой другой…
* * *
Шоссе весной невыносимо,
когда на запах керосина,
мыча, выходят к самой кромке
стада сирени и черёмухи!
Идут машины — все в цвету,
усыпанные на лету
цветочным счастьем пустяковым,
лиловым, пятилепестковым.
И страшновато улететь,
истаивая и серея,
из буйной спутанной сирени
к холодной ясной пустоте.
И так легко поверить, что
сирень бушует так беспечно
не оттого, что мир жесток,
а оттого, что жизнь — навечно.
Что сможет смерть меня забрать
из рук асфальта и железа,
а вот от луга и от леса
меня уже не оторвать.
И если слышен смех листвы —
я всё равно живой и дома,
пускай в объятьях чернозёма,
в рубахе из сырой травы.