Приходские

Люба-звонарка

 

На пасхальной неделе пускают на колокольню. Дьячки-звонари готовятся заранее к своему выступлению и трясут с жен новые подрясники. Юные алтарники мечтают, как покорят хорошенькую выпускницу православной гимназии, и на молитве просят хорошей погоды, чтобы поверх парадной белой рубашки не пришлось надевать ношенную тремя братьями куртку.

Вокруг Пантелеимоновского храма три школы. Колокольня маленькая — народу много. Разбиваются на множество мелких групп.

Новая компания ждет, что сейчас к ним спустится раскрасневшийся от частых подъемов и спусков сутуловатый дьякон со степенно сложенными на животе руками. Но гула от мужских шагов не слышно, и перила не скрипят — экскурсантов скромно дожидается маленькая звонарка Люба, которая скоренько сбежала по ступеням, мягко перебирая дешевыми шубенками из-под старенькой юбки и, слившись со стеной, смущенно смотрит на молодых людей, не похожих на прихожан, и гадает: к ней они или не к ней.

Но вот они подходят ближе, и она расплывается в улыбке, обнажая маленькие и не очень ровные зубы — значит, к ней. Запрокинув голову, чтобы смотреть в глаза пришедшим, она шевелит губами, но ни слова не разобрать. Шикнули заскучавшему хвосту группы и просят ее повторить. Люба старательно выговаривает, а передние дальше передают:

— Ладаном руки, говорит… Что? Кто-то там искушен. Души. Персты. Иконка.

Хвост группы шушукается и подвигается к церковной лавке:

— Скажите, с ней точно безопасно идти на колокольню? У нас вообще-то дети.

Не отрываясь от пересчета свеч, регистратор громко окликает:

— Любаш!

— Ась? — Она отвечает так удивленно, будто ей неожиданно сделали комплимент.

Регистраторша вполголоса разговаривает с Любой, а затем обращается к группе:

— Не переживайте, Любаша надежная. Да вы сами не маленькие! — и добавляет наставительно: — А еще потому что в платках надо в храм ходить! Надо и куртки чтоб с капюшоном. Уши мерзнут, и громко там, на верхах.

Люба благодарно кивает головой на этот перевод.

Пока группа охает на каждой площадке и ойкает на крутых поворотах лестницы, Люба привычными шажками, не замечая ступеней, уходит все выше. Она не держится за перила, дышит ровно и неслышно, но на лице складываются ласточкиным хвостиком темные, густые брови. Кажется, сейчас взметнутся ко лбу, да так и слетят в небо. Люба иногда мечтала о крыльях — ведь она маленького роста, а так взмахнула бы крылами и дотянулась наконец до иконы. Она все молилась сладкопевцу Роману, чтобы ее взяли в хор, но никак не могла к нему приложиться. Проходя мимо певческого балкона, она заглядывалась, как красивая регентша в короткой косынке расставляет ноты. Колокольня — на пролет выше. В детстве Люба предполагала, что святой тоже не разобрал ее невнятной речи и потому не дал просимое. А сейчас успокаивает себя, что «оно ко смирению».

Люба натягивает капюшон поверх платочка с красной каемкой — к празднику — и дожидается группу. Люди поднимаются неспешно и ворчливо бранятся:

— Купола позолотили, а звонаря толкового взять не могут.

— Сколько ей лет хоть?

— По таким не поймешь — то ли сорок, то ли шестьдесят.

— Странная какая-то, вся в черном.

— Разговаривает еле-еле. У нее каша во рту… И таких отправляют вести экскурсию!

Но Люба половины не слышит, а потом она уже так привыкла, что это будто и не про нее.

На колокольне она снова пытается объяснить, как устроены эти веревочки и педальки. Группа не понимает, да и слушать особой охоты не имеет. В итоге пришедшие оттесняют Любу и пробуют сами дергать веревки. Колокола ноют, взвизгивают. Тяжелый язык благовеста шершаво облизывает свои стенки, будто желая сплюнуть неумелые руки. А дети додергались до того, что оторвали веревку трельной связки. Испугались, запихнули обрывок меж досок. «Потом привяжу», — думает звонарка. Группа скучает и томится в тесноте.

— Может, вы все-таки покажете что-то? — с унылой тоской и незлым пренебрежением обращается к Любе крупный мужчина. Он стоит у края, расставив локти как на балконе.

Люба вздрогнула в своем забытьи и встрепенулась, будто ее пригласили на танец. Группа толпится и молчит в ожидании.

И тут Люба запела — с детства непослушный и шепелявый язык заменили ей десятки медных и звонких. Переплетенные тросы поддаются звонарке как собственные голосовые связки. Колокольня придерживает, высоко возносит свою маленькую хозяйку и, кажется, ластится к ней, гулко поскрипывая и мурча. А колокола курлычут, выпевая всю боль и укромную радость ее сердца.

Однако группа экскурсантов истолковала Любину песню превратно, как ее речь.

— Куцо больно… Не пробирает.

— Да-а, не торкает.

 Но дело тут уже не в Любе.

 

Слепуша

 

В этом храме иконы висят высоко. Днем, между службами, свет погашен и на подсвечниках оставлена пара свечей. При таком тусклом освещении на иконах видно только ноги святых и на их уровне на стекле множество губ: у самой рамы — маленькие округленные детские, чуть выше — маслянистые женские, а над ними — широкие отпечатки мужских лбов с узором морщин. Оттого, что стекло заляпано, заметно пространство между ним и образом. Целуют ноги и не дотягиваются, бьются лбами, как птица в форточку, а свечницы знай протирают киоты от людских попыток коснуться святыни.

В полумраке нимб кажется не золотым, а железным. Надпись имени над ним сливается с фоном. Полгода перед экзаменом Варвара молилась о помощи в учении двум старцам со свитками в руках — Кириллу и Мефодию. Ее свечка одиноко стояла на подсвечнике — каникулы, мало просящих. Варя предполагала, что школьники спохватятся в августе, и мысленно радовалась: вот и славно — пока святые уделят внимание только ее просьбам.

В конце августа на молебен к началу учебного года она пришла заранее и встала поближе к иконе. Храм постепенно наполнялся родительницами с детьми. Заметно было, что эти люди бывают в храме нечасто, и Варя смотрела на них со строгостью.

Сквозь перешептывания и неловкий перестук каблуков послышался гулкий скрип колес молебного столика. Варвара с удивлением наблюдала, как свечница катит его в противоположный угол храма. Следом перетекли все прихожане. Вышел священник и положил на столик Евангелие. Девушка с испугом подумала, что по какой-то причине служат не у той иконы, не у Кирилла и Мефодия, однако поспешила перейти к молящимся и встала с краю. Плотные ряды спин перекрыли певчих и священника. Но поверх пестрых платков она вдруг увидела перед собой двух старцев, один из них — со свитком.

После молебна Варвара вернулась к иконе, которой молилась все это время. Старушка-свечница выковыривала из подсвечника огарок ее свечи.

— У вас Кириллу и Мефодию две иконы?

— Куда столько? — удивилась свечница. — Одной на все лбы хватает.

— А эта чья тогда?

— Герман и Сергий… с Валаама, значится.

Оказалось, что она перепутала иконы и просила прибавления ума у Германа и Сергия Валаамских. Полгода не туда обращалась. Щурясь, Варвара пыталась разглядеть имена, но ничего не видела. Тогда свечница зашептала, крестясь, мол все болезни наши в наказание даются, и указала ей икону, на которой замер юноша с ящичком в руках.

— Да что ж ты слепуша такая! Меньше к чужим в тарелку заглядывать надо, вот и застлал тебе Господь глазюки, — вдруг охнула старуха. —  А сама-то! Учу тебя, горбатая! Доносила нос выше макушки — ноне в пол им меня и тыкают. К целителю тебе — вон иконка. Он со змеюками с детства возится, поди и нам поможет.

Варвара стояла и не знала, чего просить. От мысли, что молитвы об успешной сдаче экзаменов не дошли по адресу, на глаза навернулись слезы. Она злилась на иконописцев за непонятный почерк, на себя за плохое зрение, но, услышав первый удар колокола к вечерне, застыдилась своих мыслей. Ей стало жаль себя. Она подняла голову и сквозь повисшую на реснице слезу четко увидела слово «Целитель» и перед ним незнакомое имя — Пантелеимон. В голове у нее мелькнула мысль, что за усердие и скорбь ей так быстро даровали исцеление.

Юноша невозмутимо взирал с иконы.

— Я на чужое особо не смотрю, не зарюсь. — Варвара робко глянула на нимб и с той же четкостью прочла «Пантелеимон».

От мысли о чуде исцеления зажмурилась — и слеза, послужившая линзой, упала. Надпись снова стала размытой.

До окончания вступительных экзаменов она совсем пропала из храма. Позже старушка-свечница заметила, что девушка раз в неделю подолгу простаивает у иконы великомученика и, уходя, осеняет себя, а рука словно порхает — легко и весело как-то.

 

Нюта-ученица

 

Подкупольные фонари подсвечивают фиолетовым снежные хлопья. Опускаясь, они светлеют, и кипенно-белые оседают на ветвях, ажурах ограды и на козырьке прихрамового стенда. На его заиндевелом стекле у нижней рамки нацарапан треугольный ангел. Под ним приколот мятый, с подтекшими буквами и дырчатым обрезом листок: «Приходское молодежное объединение приглашает юношей и девушек от шестнадцати лет. Цель объединения — труднические экспедиции и беседы на духовные темы».

Раз в полгода с хрустом вскрываются ржавые дверцы стенда, и бумажные снежинки меняются на листья. С переменой цветов заплывшее от конденсата, будто закапанное слезами, объявление замечают. Молодежь откликается — собирается, трудится и беседует. Обычно стульев не хватает, но вдруг два лишние. «Наверное, приболели?» — пожимают плечами через неделю. «Может быть, в другой храм ушли?» — говорят через месяц. «Мы приглашаем вас на венчание!» — отвечают на это через полгода.

 К Рождеству оседает пара-тройка девушек с торчащими из-под платочков тощими осекшимися хвостиками, крупными и будто осыпанными манкой носами или тонкими поджатыми губами. С ними юноша, оставшийся, когда разобрали даже невысоких и лысоватых.

Все они сидят по разным углам п-образного стола и неуютно швыркают чаем в гулкой тишине трапезной. Девушки ждут предпраздничной приборки храма, когда нужно будет таскать ведра с водой и держать хлипкую стремянку. На святках оставшийся молодой человек и одна из девушек пропадают, а через год, когда про них уж и думать забыли, — приносят крестить.

 

Зимой заброшенный стенд с объявлением снова затягивает льдом. Весной ржавыми потеками сходит со стекол толстая корка. От замочной скважины отскребают ключом разъеденный слой железа и отдирают дверцу стенда — бумажные снежинки с разводами меняют на выгоревшие цветы. Ответственные бабули-прихожанки внимательно читают объявление и передают внукам. И на чаепитии снова не достает стульев.

Перезимовавшие девушки прибирают трапезную, пекут капустники и рыбники по рецептам, которым их мамы обязаны счастливой семейной жизнью, и подшивают новые косынки. После чаепития — многажды сыгранная сценка из Домостроя: два раза протирают стол от крошек, наперебой собирают чашки у молодых людей и нехотя берут у девушек, занимают этими грудами раковины и принимаются отмывать. Новенькие заглянут прическу поправить — зеркало загорожено. Спросят, унести ли?

— Не надо, — говорят, — спаси Господи.

А звучит: «Упаси тебя Господи сунуться».

Плещутся в раковине, пока напоенные чаем молодые люди не начнут бродить по коридору. Кто-то да предложит помочь. Через чай здесь много пар сошлось.

Фантики, салфетки и прочий мусор выбрасывает Нюта. Эта обязанность досталась ей по остатку, потому что юношей здесь не попросишь помочь — их берегут от грязной работы. Нюта ходит с мусорным ведром вокруг стола уже не первый год. А чашки все бьются — на счастье — чужое. Обновляются сервизы, а Нюта все собирает со стола мусор.

К маю опустевают два или три стула. Третий, видимо, из разочарования в опустевшем втором. К Пасхе икона Петра и Февронии усерднее заляпывается бальзамом с губ и тональным кремом со лбов. Оживает надежда на праздничные мероприятия.

На Светлой седмице организованный поход на колокольню. Для безопасности поднимаются, чередуясь: девушка — юноша. Главное, удачно оступиться, чтобы он поймал, но на другую не упал, а то себе во вред выйдет: заохает, заизвиняется, а потом уйдет с той.

Замыкает группу Нюта. На ней новый плащ с рюшами. Знакомая прихожанка отдала его Нюте всего неделю назад — как раз успелось и дыру на подкладе зашить, и пуговицы закрепить. Не повезло только с погодой. Стоя на носочках перед зеркалом в ванной, Нюта до усталости в локтях накручивала вместо шапки серый шарф — в самый раз к фиолетовому плащу. Она выбежала из дома и уткнулась в воротник — горло закрыть нечем, а задувает. Нюта бережет здоровье, чтобы петь в приходском хоре на ночной службе — на клирос пока не пускают. Пришлось вернуться домой, перевязать шарф и надеть берет. Оранжевый берет с фиолетовым плащом с рюшами.

Когда новенькие девушки узнают, что Нюта в молодежке уже пять лет, они говорят: «Зато ты добрая». И Нюта каждый год принимает это за комплимент.

Толпа молодых людей на колокольне незаметно расщепляется на пары. Нюта — около полуглухого дьякона-звонаря. Его сын был алтарником и в годы воскресной школы учил Нюту звонить. Он искал себе матушку, чтобы стать священником, и девушка усердно ходила на службы, пропуская беседы и чаепития, чтоб быть хорошей матушкой. Когда у Нюты стало получаться звонить без пауз и скрипа, сын дьякона пригласил ее звонить на своем венчании.

— Отец не может, — понуро объяснял он. — Отец очень хотел быть в самом храме во время таинства.

И Нюта как послушная матушка звонила на венчании у своего батюшки. Она звонила в колокола с забвением, и канаты трепались так, как накануне ночью она трепала себя за косы, стоя на носочках перед зеркалом.  А потом она вывернула шарф мокрой стороной наружу, чтобы не простудить горло, и пошла на службу.

Когда старый звонарь показал все предслужебные музыкальные рисунки, он подозвал Нюту: «дочка». Это единственное, что досталось Нюте от ее несостоявшегося батюшки, и попросил показать венчальный рисунок. Дьякон надеялся Нютиной игрой растрогать новеньких молодых людей.  А однажды сказал Нюте, мол, хочу успеть до полной своей глухоты позвонить и на твоем бракосочетании, дочка.

Нюта поправила бровями наползший на лоб мамин берет и заиграла. Удары отдавались эхом в пустом темном храме, и уборщица, отскребая шпателем воск с пола, шуршала в полголоса:

— Спустилась бы на землю, поди б кто и повел по ковру. Никого ж со своей колокольни не видит. Так и пробрякаешь… — и не разгибаясь, заглянула под купол, прислушалась.

— Чего по стенкам-то завозюкала… Не буду бухтеть, не буду. Прости, Господи, рабу твою Любовь… помоги, Боже, рабе твоей Анне. Играй, мака моя, — и перекрестила купол.

Нюта обернулась на дьякона, чтобы оглядеть слушающих. Отвлекшись, ударила слабо, и колокол заскрипел, как ребенок, собирающийся заплакать. За Нютиной спиной уже почти в обнимку стояли парочки и мечтали, что когда-то так будут играть для них. И Нюта угадывала, кому из них она будет звонить первым, и одними губами проговаривала: «Слава Богу». А на подбородке морщилась ямочка — дьякон так и оглохнет, не позвонив на ее собственном венчании.