После Одиссея

I

 

— Я возвращаюсь домой, —

сказал человек и

рассыпался. Это был Одиссей,

я узнала его по усталому голосу, застревающему в

грубых стаканах, из которых он пил. В них

наливали и нам питьё —

воду отравленную и мёд, сладкий как жало.

Гремела война,

поцелуями своими землю терзая,

почву пытая во имя любви.

А мы

на деревья глядели сквозь яркие стёкла,

попивая из славных стаканов, пока

один из них не разбился,

а затем и второй,

и ещё, и ещё.

 

 

II

 

Думаю, мы похожи

на женихов Пенелопы,

праздные, жадные, грубые.

Нетерпеливо ждём,

чтобы присвоить,

учесть, рассчитать. Неуклонно

требуем определённости,

подозревая судьбу,

ткущую пальцами женщин

длинные тексты свои, —

 

горечь обыкновенного

наказанием длится

в круговороте дорожек,

которые водят и водят,

но никуда не ведут,

кроме библиотеки:

всё, что внутри ограды,

здесь существует только

ради неё одной.

 

 

III

 

Их время вышло,

этих истончившихся листьев,

легших во рвы, основавших

колонии мёртвых на месте своей

многократно разрушенной Трои.

 

Следует ли сомневаться? Или же просто принять

череду повторений за неопрятную истину?

 

Те, кто остались, однажды

встанут на новой развилке

и попрощаются. Кто-то

благополучно домой доберётся,

кто-то в дороге растает, в землю уйдёт тонкорунным дождём.

Кто-то станет блуждать, как пустышка,

угрюмой фигурой, не находя объяснений

растерянности своей,

навевая обычно тоску на читателей праздных, —

 

выйдут из классов они

и побредут мимо развалин глухих,

каблучками и шпильками зóнтов

раны земле нанося и смеясь, призывая к беседе

скрытую силу её: вот,

не Тиресий ли это в беседке

ждёт того, кто его о возвращении

спросит?..

Мимо, словно в густых испареньях

оракула мёртвых в Эпире,

проскользнёт как намёк

переделкинский библиотекарь,

бородатый и стройный мужчина,

самую малость смахивающий

на грека.

 

 

IV

 

Взрытая битвами степь или берег,

обложенный телами

как данью,

розовое мясо общаги, серое вещество

бывшего магазина —

ужас является нам разноцветной картинкой,

что сменяется сразу другой,

переводя потрясенье в привычку.

Мы выгуливаем её, питаем впечатлениями,

мучаем сентиментальными шарадами.

Ну а если спросить: кто из нас,

о войне говорящих,

готов в очи ей заглянуть?..

 

В мелком дрожаньи листвы,

в пятнах света на чистых столах,

в нервном блеске стекла от разбитых стаканов —

бурей его принесло по волнам беспредельного моря —

азбукой Морзе выныривают сигналы:

«я возвращаюсь домой», «я возвращаюсь домой».

 

Я возвращаюсь домой.

 

 

V

 

Бденье листвы под ногами

сходится с внутренним шумом,

с речью безжалостной крови, с речью,

неутомимо заполняющей уши.

 

Кажется, всё здесь бормочет, предсказывает, лучится —

между плешивых стен, в комнатах,

ставших музеем надменности младших.

 

Каждая вещь непреклонно стоит на своём,

книга любая из обитающих

в гнёздах реликтовых полок,

в зарослях стеллажей.

 

Этому я очевидец, постигающий

высшую меру души и чудовищную,

внезапно, её ничтожность,

с горькой радостью наблюдающий

очевидные повторения,

хоть и брожу здесь почти что беспечно,

опираясь на старые книги,

как на руки услужливые

времени моего.