«Скучная история»: непрочитанная повесть Чехова

Контекст: первая смерть

 

Жизнь чеховской семьи переломилась в июне восемьдесят девятого.

17 июня^[1] старший брат, Александр, посылает телеграмму из Сум в Миргород: «Коля скончался. Чехов».

Контекст, предшествующее и последующее, воссоздан Антоном на девятый день после смерти Николая в письме доброму знакомому, поэту, бывшему петрашевцу, «хорошему старику» А. Н. Плещееву. Это пронзительный и трогательный — но неосуществленный — сюжет для небольшого рассказа.

«Бедняга художник умер. На Луке он таял, как воск, и для меня не было ни одной минуты, когда бы я мог отделаться от сознания близости катастрофы... Нельзя было сказать, когда умрет Николай, но что он умрет скоро, для меня было ясно. Развязка произошла при следующих обстоятельствах. Гостил у меня Свободин. Воспользовавшись приездом старшего брата, который мог сменить меня, я захотел отдохнуть, дней пять подышать другим воздухом; уговорил Свободина и Линтваревых и поехал с ними в Полтавскую губ<ернию> к Смагиным. В наказание за то, что я уехал, всю дорогу дул такой холодный ветер и небо было такое хмурое, что хоть тундрам впору. На половине дороги полил дождь. Приехали к Смагиным ночью, мокрые, холодные, легли спать в холодные постели, уснули под шум холодного дождя. Утром была всё та же возмутительная, вологодская погода; во всю жизнь не забыть мне ни грязной дороги, ни серого неба, ни слез на деревьях; говорю — не забыть, потому что утром приехал из Миргорода мужичонко и привез мокрую телеграмму: «Коля скончался». Можете представить мое настроение. Пришлось скакать обратно на лошадях до станции, потом по железной дороге и ждать на станциях по  8 часов... В Ромнах ждал я с 7 часов вечера до 2 ч<асов> ночи. От скуки пошел шататься по городу. Помню, сижу в саду; темно, холодище страшный, скука аспидская, а за бурой стеною, около которой я сижу, актеры репетируют какую-то мелодраму.

Дома я застал горе. Наша семья еще не знала смерти, и гроб пришлось видеть у себя впервые (здесь и далее курсив в цитатах мой — И. С.).

Похороны устроили мы художнику отличные. Несли его на руках, с хоругвями и проч. Похоронили на деревенском кладбище под медовой травой; крест виден далеко с поля. Кажется, что лежать ему очень уютно.

Вероятно, я уеду куда-нибудь. Куда? Не вем» (26 июня 1889; П 3, 227 — 228)^[2].

Чехов-врач не раз сталкивался со смертью во время учебы и работы. Антоша Чехонте десятки раз описывал смерти разных персонажей в ранних рассказах^[3]. Но то, что было профессиональным знанием или игрой воображения, летом восемьдесят девятого года стало личным переживанием — первой смертью родного, близкого человека.

Через неделю А. С. Суворину, который звал Чехова за границу, об этом уже написано кратко и резко: «Бедняга Николай умер. Я поглупел и потускнел. Скука адская, поэзии в жизни ни на грош, желания отсутствуют и проч. и проч. Одним словом, чёрт с ним» (2 июля 1889; П 3, 229).

Однако еще через две недели он уже в Одессе и, кажется, забыв про все, ведет жизнь беззаботного сибарита. Чаше всего он общается с таганрогским однокашником П. А. Сергеенко и актрисами Малого театра, гастролирующими в Одессе.

«Без тебя жил я почти так же, как и при тебе. Вставал в 8-9 часов и шел с Правдиным купаться. В купальне мне чистили башмаки, к<ото>рые у меня, кстати сказать, новые. Душ, струя... Потом кофе в буфете, что на берегу около каменной лестницы. В 12 ч. брал я Панову и вместе с ней шел к Замбрини есть мороженое (60 коп.), шлялся за нею к модисткам, в магазины за кружевами и проч. <…> В 5 у Каратыгиной чай, к<ото>рый всегда проходил особенно шумно и весело; в 8, кончив пить чай, шли в театр. <…> После спектакля рюмка водки внизу в буфете и потом вино в погребке — это в ожидании, когда актрисы сойдутся у Каратыгиной пить чай. Пьем опять чай, пьем долго, часов до двух, и мелем языками всякую чертовщину» (И. П. Чехову, 16 июля 1889; П 3, 230).

Это писалось на пароходе «Ольга» по пути из Одессы в Ялту. (Чехов еще не знает, что в последние годы город станет его Сахалином, жаркой каторгой.)

Заметим: сибаритствовал, молол языком всякую чертовщину и страдал от скуки адской один и тот же человек. И в Ялте мы видим ту же диалектику, противоречие между поведением и внутренним состоянием.

С одной стороны, Чехов уже был знаменитостью. «...О развлечениях Антона Павловича заботились, казалось, все его знакомые и весь город». Он ездил по окрестностям, ходил в оперетку, читал чужие рукописи, пил вино на пикниках и даже участвовал в живых картинах, изображая монаха-отшельника.

«Идет он, бывало, впереди всех, в чесунчовой рубашке, одетой под пиджак и завязанной у ворота красным шнурком с двумя шариками, в мягкой серой шляпе, продавленной посредине и отсаженной на затылок, помахивая своей палочкой. А за ним идут рыжие „Усы”, глухонемой Петров, очень жизнерадостный человек и Дон-Жуан большой руки, имевший свою типографию в Ялте, поэт Шуф, в красной шелковой рубашке, писатель Гурлянд, художник Чернявский в живописной блузе и бархатном берете, поручик Шмидт и другие почитатели и поклонники. Идут целой толпой, точно ученики за учителем.  Я так их и называла и всегда говорила: „Антон Павлович, Вы и Ваши апостолы”. В ответ на это он тоже всегда смеялся и говорил: ”Но ведь у меня нет никакого учения. Какие же у меня могут быть апостолы?”»^[4].

С другой: «Хандра ждала его на страже, / И бегала за ним она, / Как тень иль верная жена». Впрочем, еще хлеще: не хандра, а скука адская (еще раз повторенная формула).

«Я живу в Ялте (дача Фарбштейн) <…> Скука адская, и возможно, что я уеду отсюда завтра или послезавтра. Уеду в Сумы, а из Сум в Москву, не дожидаясь сентября. Лето мне опротивело, как редиска» (М. П. Чеховой, 18 июля 1889).

«Милый и дорогой Алексей Николаевич, можете себе представить, я не за границей и не на Кавказе, а вот уж две недели одиноко сижу в полуторарублевом Nомере, в татарско-парикмахерском городе Ялте. Ехал я за границу, но попал случайно в Одессу, прожил там дней десять, а оттуда, проев половину своего состояния на мороженом (было очень жарко), поехал в Ялту. Поехал зря и живу в ней зря. Утром купаюсь, днем умираю от жары, вечером пью вино, а ночью сплю. Море великолепно, растительность жалкая, публика всплошную шмули или больные. Каждый день собираюсь уехать и всё никак не уеду.  А уехать надо. Совесть загрызла. Немножко стыдно сибаритствовать в то время, когда дома неладно. Уезжая, я оставил дома унылую скуку и страх» (А. Н. Плещееву, 3 августа 1889).

Он скучал, тосковал, рвался то куда-то уехать, то вернуться к родным в Сумы, но в конце концов остался и снова взялся за перо.

«Рассказ по случаю жары и скверного, меланхолического настроения выходит у меня скучноватый. Но мотив новый» (А. Н. Плещееву, 3 августа 1889).

«Сюжет рассказа новый: житие одного старого профессора, тайного советника. Очень трудно писать. То и дело приходится переделывать целые страницы, так как весь рассказ испорчен тем отвратительным настроением, от которого я не мог отделаться во всё лето» (А. М. Евреиновой, 7 сентября 1889).

Евреинова была издательницей журнала «Северный вестник». После многочисленных доделок и переделок повесть «Скучная история. (Из записок старого человека)» появилась в ноябрьском номере.

От смерти Николая до публикации «записок старого человека» прошло неполных пять месяцев.

События лета 1889-го стали жизненным подтекстом «Скучной истории». Житие одного старого профессора определялось осмыслением /переосмыслением собственной жизни.

А. Роскин назвал «Дуэль» повестью, «навеянной Сахалином», а «Палату № 6» — «продиктованную Сахалином» (выд. автором — И. С.)^[5]. Не была ли «Скучная история» произведением, предсказывающим Сахалин?^[6]

Кстати, есть свидетельство актрисы К. А. Каратыгиной, что как раз в июле (около 15-го, датировано в «Летописи жизни и творчества») Чехов говорил ей о намерении поехать на Сахалин с просьбой не рассказывать об этом московским знакомым.

 

Читатели: с автором — против героя

 

О «Скучной истории» писали много — и современники, и позднейшие филологи. Делать обзор — не моя сегодняшняя задача. Однако семантические пробы, взятые в разных пластах 135-летней истории интерпретаций повести, дают примерно одинаковый результат. Даже тонкие, а не топорные исследователи строго судят героя-рассказчика.

«В „Скучной истории” описан именно процесс падения человека, в котором обнажилась вся его мелкая, дрянная, животная подкладка»^[7], — пишет ялтинский педагог в статье, которую еще прочел и отметил Чехов.

«Я знаю в мировой литературе мало вещей более потрясающих, нежели эта душевная драма, история религиозного банкротства живой и благородной человеческой души»^[8], — формулирует в публичной лекции философ, уже перешедший от марксизма к идеализму.

«По мысли Чехова, для подобных людей пессимизм является лишь оправданием собственного позорного бегства от жизни, бегства, возникающего от отсутствия внеиндивидуальных моральных целей, ради которых человек мог бы переносить собственную моральную неустроенность, не отступая перед трудностями жизни и без клеветы на жизнь»^[9], — утверждает в 1930-е годы автор позднейших замечательных исследований о драматургии Чехова в неоконченной статье-сравнении со «Смертью Ивана Ильича» (привычный исследовательский ход).

 «„Скучная история” — это история мелкой, ползучей эмпирической науки и убийственно скучной, с переползанием дня в день, обывательской жизни… <…> Профессор «Скучной истории» и жил и думал иначе <чем Чернышевский> — и потерпел полный духовный крах. <…> Сюжет «Скучной истории» основан на раскрытии жизни робко, по-рабьи мыслящего и поступающего либерального профессора»^[10] — вдруг дует в общую дуду прежний парадоксалист и потрясатель филологических основ.

И современный авторитетный исследователь, называя Николая Степановича «чеховским Фаустом», тем не менее видит в нем «духовно обанкротившегося героя»^[11].

И я сам долгое время смотрел на эту чеховскую повесть сходным образом.

Да что я, авторский взгляд на героя поддерживает осуждающую парадигму. В предметных суждениях Чехова о повести (их, кроме эпистолярных адресатов, не знали современники, но, конечно, учитывали позднейшие исследователи) выделяется несколько важных оттенков.

Во-первых, он отмечает оригинальность замысла: новый сюжет/мотив.

Во-вторых, отделяет старого профессора от себя, объективирует его мысли и чувства.

«Посылаю Вам рассказ — „Скучная история (Из записок старого человека)”. История в самом деле скучная, и рассказана она неискусно. Чтобы писать записки старого человека, надо быть старым, но виноват ли я, что я еще молод?» (А. М. Евреиновой, 24 сентября 1889; П 3, 251).

«Если Вам подают кофе, то не старайтесь искать в нем пива. Если я преподношу Вам профессорские мысли, то верьте мне и не ищите в них чеховских мыслей. Покорно Вас благодарю. Во всей повести есть только одна мысль, которую я разделяю и которая сидит в голове профессорского зятя, мошенника Гнеккера, это — „спятил старик!” Всё же остальное придумано и сделано…»  (А. С. Суворину, 17 октября 1889; П 3, 265).

В-третьих, предъявляет герою — пусть не очень строгий — нравственный счет.

«Самое скучное в нем <рассказе>, как увидите, это длинные рассуждения, которых, к сожалению, нельзя выбросить, так как без них не может обойтись мой герой, пишущий записки. Эти рассуждения фатальны и необходимы, как тяжелый лафет для пушки. Они характеризуют и героя, и его настроение, и его вилянье перед самим собой». (А. Н. Плещееву, 24 сентября 1889). (Еще один важный упрек автора герою процитирую позднее.)

В самой повести есть отчасти поддерживающее эти мысли обобщающее суждение профессора, которым обычно подтверждают изложенную интерпретацию.

«Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе, учениках и во всех картинках, которые рисует мое воображение, даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей, или богом живого человека. <…> Когда в человеке нет того, что выше и сильнее всех внешних влияний, то, право, достаточно для него хорошего насморка, чтобы потерять равновесие и начать видеть в каждой птице сову, в каждом звуке слышать собачий вой. И весь его пессимизм или оптимизм с его великими и малыми мыслями в это время имеют значение только симптома и больше ничего» (7, 307).

Но мы ведь хорошо знаем, что сказаться в настоящем произведении может больше и даже не то, что хотел сказать автор. Попробуем позабыть инерцию интерпретаций и (что труднее) даже авторские разъяснения и прочесть эту скучную историю как впервые.

 

Лейтмотив: время, когда времени нет

 

«Скучная история» — записки старого человека, рассказ от первого лица. Сразу нужно отметить, что для чеховского мира, в отличие, скажем, от Достоевского, нехарактерен рассказчик-антигерой, ненадежный рассказчик и т. п. Его личный повествователь, как правило, близок авторской точке зрения^[12]. С другой стороны, структура повествования в чем-то совпадает с нелюбимым Чеховым Достоевским. Автор повести лишен «избытка видения». «Слово героя о себе самом и о мире так же полновесно, как обычное авторское слово; оно не подчинено объектному образу героя как одна из его характеристик, но и не служит рупором авторского голоса. Ему принадлежит исключительная самостоятельность в структуре произведения, оно звучит как бы рядом с авторским словом…»^[13]

Само именование героя едва ли не исключительно для чеховской поэтики. «Есть в России заслуженный профессор Николай Степанович такой-то, тайный советник и кавалер…» Имя-отчество-титулы-звания — конкретно-историческая ипостась героя. Но такой-то (даже с маленькой буквы) — человек вообще. От него один шаг до кафкианских Йозефа К. («Замок»), просто К. («Процесс») или персонажей С. Мрожека (АА, ХХ — «Эмигранты», Он и Она — «Прекрасный вид»).

Уже современники сравнивали чеховскую повесть с толстовской «Смертью Ивана Ильича», но говорили об этом мимоходом, походя, больше толкуя об отсутствии общей идеи. Между тем, товарищи-философы (и филологи) могли бы заметить, что перед ними/нами — идеологическая, экзистенциальная повесть о бытии-на-пороге; хроника назначенной смерти.

Кажется, это и было тем новым мотивом, мучительно занимавшим Чехова после смерти брата. Поэтому не совсем убедительными кажутся предположения комментаторов академического собрания (7, 671), что в письмах конца 1888 года уже предсказаны «некоторые элементы» будущей «Скучной истории».

«Сюжет рассказа таков: я лечу одну молодую даму, знакомлюсь с ее мужем, порядочным человеком, не имеющим убеждений и мировоззрения; благодаря своему положению, как горожанина, любовника, мужа, мыслящего человека, он волей-неволей наталкивается на вопросы, которые волей-неволей, во что бы то ни стало должен решать. А как решать их, не имея мировоззрения? Как? <…> Рассказ мой начинается прямо с VII главы и кончается тем, что давно уже известно, а именно, что осмысленная жизнь без определенного мировоззрения — не жизнь, а тягота, ужас. Беру я человека здорового, молодого, влюбчивого, умеющего и выпить, и природой насладиться, и философствовать, не книжного и не разочарованного, а очень обыкновенного малого» (А. С. Суворину, 24 или 25 ноября 1888; П 3, 80).

При внешней похожести мысли здесь излагается совсем иной сюжет. Здоровый, влюбчивый обыкновенный малый — не чета «человеку знаменитому, богато одаренному и несомненно полезному», дружившему с Пироговым, Кавелиным и поэтом Некрасовым. Но главное, герой этой ненаписанной повести еще молод. Его кризис — один из возможных жизненных этапов. Он, скорее, напоминает воспитанницу Николая Степановича Катю. А старый профессор подводит итоги, твердо зная о своем конце.

Лейтмотив неизбежной скорой смерти определяет сюжет повести.

Первый сигнал появляется уже в экспозиции повести, на второй странице, в начале самохарактеристики героя: «Ничего нет внушительного в моей жалкой фигуре; только разве когда бываю я болен tic’ом, у меня появляется какое-то особенное выражение, которое у всякого, при взгляде на меня, должно быть, вызывает суровую внушительную мысль: „По-видимому, этот человек скоро умрет”» (7, 252).

Потом появляются упоминания о смертях Скобелева и Перова (что, между  прочим, позволяет датировать время действия повести^[14]).

Во время чтения лекции знаменитый врач ставит себе безнадежный диагноз: «Мне отлично известно, что проживу я еще не больше полугода; казалось бы, теперь меня должны бы больше всего занимать вопросы о загробных потемках и о тех видениях, которые посетят мой могильный сон. <…> Мне хочется прокричать громким голосом, что меня, знаменитого человека, судьба приговорила к смертной казни, что через каких-нибудь полгода здесь в аудитории будет хозяйничать уже другой» (7, 263).

Эта мысль/чувство не оставляет профессора днем и ночью, во время воробьиной ночи, в дороге и дома.

«Покрыто ли небо тучами или сияют на нем луна и звезды, я всякий раз, возвращаясь, гляжу на него и думаю о том, что скоро меня возьмет смерть» (7, 291).

«Далее еду по полю мимо кладбища, которое не производит на меня ровно никакого впечатления, хотя я скоро буду лежать на нем…» (7, 291).

Наконец, почти в финале повести — простой, но поразительный взгляд на мир после меня: «Очевидно, громкие имена создаются для того, чтобы жить особняком, помимо тех, кто их носит. Теперь мое имя безмятежно гуляет по Харькову; месяца через три оно, изображенное золотыми буквами на могильном памятнике, будет блестеть, как самое солнце, — и это в то время, когда я буду уж покрыт мохом…» (7, 308).

На шестидесяти страницах текста упоминания о смерти встречается не менее 20 раз — от точечного упоминания (вроде «или же, если нужно, впереди на носилках несут труп») до изображения развернутых, занимающих до страницы текста, страданий во время воробьиной ночи или бессонницы в Харькове.

 Это позволяет сменить (или расширить) контекст, в котором обычно рассматривается повесть. Наряду со «Смертью Ивана Ильича» вспомнить «Последний день приговоренного к смерти» (1829) В. Гюго, страницу «Идиота» 1868; Ч. 1, гл. 5) с рассказом князя Мышкина о смертной казни, а далее — «Губернатора» (1905) и «Рассказ о семи повешенных» (1908) Л. Андреева, и даже, если угодно, — «Хронику объявленной смерти» (в другом переводе — «История одной смерти, о которой все знали заранее» (1983) Габриэля Гарсия Маркеса.

С наибольшей наглядностью ситуацию старого человека представил главный, с моей точки зрения, наследник Чехова в советской/русской литературе ХХ века. В романе Юрия Трифонова «Старик» (1978) есть разговор отца с сыном: «Не понимают того, что времени не осталось. Никакого времени нет. Если бы меня спросили, что такое старость, я бы сказал: это время, когда времени нет. — Ты не можешь понять, — шепчу, отозвав Руслана в соседнюю комнату и затворив дверь, — потому что мы разные существа. Сорок лет назад, когда тебе было одиннадцать, а мне тридцать три, мы были ближе друг к другу, чем теперь. Потому что оставалось много времени. А теперь у тебя есть, у меня же нет ничего…»^[15]

Вот этот личный апокалипсис, когда времени нет и является главным мотивом чеховской повести.

Что же узнают об этом диагнозе, этом страхе, этом кризисе окружающие? Члены семьи. Катя. Университетские коллеги.

Ни — че — го!

В своем состоянии профессор признается в двух коротких репликах только любимой Кате: я ведь болен и каждый день теряю в весе (7, 282) — меня скоро не станет (7, 309). Но она страдает собственным страданием. Она еще в жизни, а Николай Степанович смотрит на мир уже почти с той стороны.

В беседе с Катей профессор жалуется и признается в слабости: «Одним словом, если оглянуться назад, то вся моя жизнь представляется мне красивой, талантливо сделанной композицией. Теперь мне остается только не испортить финала. Для этого нужно умереть по-человечески. Если смерть в самом деле опасность, то нужно встретить ее так, как подобает это учителю, ученому и гражданину христианского государства: бодро и со спокойной душой. Но я порчу финал. Я утопаю, бегу к тебе, прошу помощи, а ты мне: утопайте, это так и нужно» (7, 284).

Однако на самом деле он как раз не портит финала: живет как жил, не нарушая привычный порядок вещей и даже едет по настоянию жены в Харьков. «Так как бороться с теперешним моим настроением было бы бесполезно, да и не в моих силах, то я решил, что последние дни моей жизни будут безупречны хотя с формальной стороны; если я неправ по отношению к своей семье, что я отлично сознаю, то буду стараться делать так, как она хочет» (7, 304).

«В моей повести не два настроения, а целых пятнадцать…» — заметил Чехов в очередном письме Плещееву (14 сентября 1889; П 3, 248).

Действительно, эмоциональная партитура повести, ее настроения, интонации разнообразны: не только страх смерти и ужас отсутствия общей идеи, но и наслаждение от чтения лекций, ирония по поводу бездарных ученых и нерадивых студентов, добродушный юмор в характеристике швейцара Николая, злость и несдержанность в разговорах с Гнеккером, спокойные, но тоже чуть ироничные размышления о театре и французских романах. Так что мысль об отсутствии общей идеи — одна из пятнадцати (или даже двадцати).

Николай Степанович «слишком беспечно относится к внутренней жизни окружающих»? Он вроде бы и сам это осознает.

«Жалею, что у меня не было времени и охоты проследить начало и развитие страсти, которая вполне уже владела Катею, когда ей было 14-15 лет  (7, 269).

«Путешествовала она около четырех лет, и во все эти четыре года, надо сознаться, я играл по отношению к ней довольно незавидную и странную роль. Когда ранее она объявила мне, что идет в актрисы, и потом писала мне про свою любовь, когда ею периодически овладевал дух расточительности и мне то и дело приходилось, по ее требованию, высылать ей то тысячу, то две рублей, когда она писала мне о своем намерении умереть и потом о смерти ребенка, то всякий раз я терялся и всё мое участие в ее судьбе выражалось только в том, что я много думал и писал длинные, скучные письма, которых я мог бы совсем не писать. А между тем ведь я заменял ей родного отца и любил ее, как дочь!» (7, 273).

«Я гляжу на обеих, и только вот теперь за обедом для меня совершенно ясно, что внутренняя жизнь обеих давно уже ускользнула от моего наблюдения» (7, 278).

Но что он может сделать реально? Найти дочери устраивающего и его жениха? Покрасить веселенькой краской университетские коридоры?^[16] Тем более — наделить Катю актерским талантом и заставить ее полюбить безнадежно влюбленного в нее Михаила Федоровича?

Он может лишь наблюдать и понимать. Изменить другие жизни он не в состоянии.

Смог ли сам Чехов изменить жизнь брата-художника?

«— ... Что же мне делать?

Что ответить ей? Легко сказать „трудись”, или „раздай свое имущество бедным”, или „познай самого себя”, и потому, что это легко сказать, я не знаю, что ответить.

Мои товарищи, терапевты, когда учат лечить, советуют „индивидуализировать каждый отдельный случай”. Нужно послушаться этого совета, чтобы убедиться, что средства, рекомендуемые в учебниках за самые лучшие и вполне пригодные для шаблона, оказываются совершенно негодными в отдельных случаях. То же самое и в нравственных недугах» (7, 298).

Когда — через много лет — вдруг начавшая играть роль Кати жена затосковала («Антонка, что такое жизнь? Я ничего не понимаю. Мне кажется, что я глупая, глупая, ограниченная»), Чехов — ему остается жить два с половиной месяца — ответил по-профессорски: «Ты спрашиваешь: что такое жизнь? Это все равно, что спросить: что такое морковка? Морковка есть морковка, и больше ничего неизвестно» (20 апреля 1904; П, 12, 93).

Наконец, о самом важном: жизни без определенного мировоззрения.

На самом деле определенное мировоззрение у старого профессора было и есть — до последних его минут: «Как 20 — 30 лет назад, так и теперь, перед смертию, меня интересует одна только наука. Испуская последний вздох, я все-таки буду верить, что наука — самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, что она всегда была и будет высшим проявлением любви и что только ею одною человек победит природу и себя. Вера эта, быть может, наивна и несправедлива в своем основании, но я не виноват, что верю так, а не иначе; победить же в себе этой веры я не могу» (7, 263).

 Эта философия сциентизма характерна для великих (и, вероятно, не только) ученых. Так И. П. Павлов до последних минут описывал ученикам свое состояние. Так А. А. Богданов, из большевиков превратившийся в ученого-физиолога, создателя Института переливания крови, начал опыт на себе и «непрерывно занимался самонаблюдением и тщательно анализировал симптомы болезни до самого момента, пока не потухло сознание» (М. П. Кончаловский)^[17].

Но от сомнений на пороге не спасает даже религия, тем более самая спасительная философия.

 Через пятнадцать лет, в последнем шедевре Чехов вернется к той же теме. «Архиерей» (1903) — рассказ-дублет «Скучной истории». Архиерей отличается от профессора в важном: он не знает, что умирает. Но они сходны в самом главном: верующий архиерей при прощании с жизнью поймет не больше, чем позитивист-профессор. Смысл существования, общая идея, остаются для них недостижимым и непостижимым феноменом.

С. Булгаков мог упрекнуть в религиозном банкротстве и архиерея!

С другой стороны, сам автор (ему было не шестьдесят два, а сорок четыре) прожил последние дни по-профессорски, с формальной стороны безупречно: заказал себе новый костюм, из Баденвейлера успокаивал сестру и просил сохранять для него газеты в ялтинском доме, собирался то путешествовать в Африку, то лекарем на русско-японскую войну и даже рассказал жене веселую историю за несколько часов до того, как произнес ich sterbe.

В выделении и осмыслении безответных вопросов Чехов, пожалуй, опередил свое время.

«Решение жизненной проблемы мы замечаем по исчезновению этой проблемы. (Не потому ли те, кому после долгих сомнений стал ясен смысл жизни, все же не в состоянии сказать, в чем состоит этот смысл.)»^[18]

Это знаменитый философ.

А вот — через шестьдесят лет — менее знаменитый, но получивший философскую премию, причем православный верующий.

«— Завершая интервью, спрошу: если вы получили премию Спинозы, то наверняка знаете, в чем смысл жизни?

— Нет. Мне премию дали не за это. А вообще, конечно, про смысл жизни я знаю, но не скажу. Потому что то, что я скажу, для вас будет бесполезно. Вы должны сами его понять.

— Вам кажется, что у каждого свой смысл?

— Мне кажется, что это тот самый вопрос, на который человек должен попытаться сам ответить. Но я думаю, что правильные ответы одинаковые для разных людей, в этом смысле я не думаю, что он (смысл) у каждого свой. Я думаю, ответ один, но каждый должен найти его самостоятельно»^[19].

Не правда ли «Потому что то, что я скажу, для вас будет бесполезно» похоже на чеховское/профессорское «Что ответить ей? Легко сказать… и потому, что это легко сказать, я не знаю, что ответить»?

Но и православный служитель, правда, не архиерей, а просто священник отказывается прямо ответить на Катин вопрос «Что же мне делать?»

«Вообще, есть такие вопросы, которые в принципе нельзя задавать, ну или задавать их бесполезно.

Ну, представьте. Вот стоишь ты на исповеди, и спрашивают: батюшка, а вот как мне полюбить? А я-то откуда знаю?

Что я могу ответить на это? Можно, конечно, сказать: исполняй заповеди, читай Евангелие. Или вот есть такой совет, достаточно святоотеческий: делай дела любви, и тогда типа любовь к тебе придет. Но это совсем не обязательно. Ты можешь делать все что угодно, хоть заниматься благотворительностью. Но в этом нет никакой пользы. Дела любви ты делаешь, а любви не имеешь»^[20].

Люди, скорее всего, не читавшие «Скучной истории», цитируют — конечно с вариациями — Николая Степановича такого-то.

Есть исторический анекдот. Приведу его в интерпретации замечательного русского публициста. «Когда св. Людовика Гонзаго, римского семинариста, игравшего в мяч со своими товарищами, спросили, что он стал бы делать, если бы стало известно, что конец мира наступит сейчас, немедленно, он ответил: „Я продолжал бы играть в мяч”. <…> Ответ Гонзаго, понятый по-настоящему, как слова святого, а не просто шаловливого мальчика, предполагает высшую степень социальной дисциплины и ответственность: „я должен быть на своем посту”. Будет ли мой пост в школе, библиотеке или в монастырской поварне, религиозное отношение к служению не меняется. <…> Вот максима личной жизни: живи так, как если бы ты должен был умереть сегодня, и одновременно так, как если бы ты был бессмертен. И вот максима культурной деятельности: работай так, как будто история никогда не кончится и в то же время так, как если бы она кончилась сегодня»^[21].

Кажется, Чехов написал историю русского Людовико Гонзаго. Какими бы ни были его страхи и сомнения, он продолжает играть в мяч.

 

Финал: прощай, мое сокровище

 

Кульминацией и одновременно финалом повести становится последняя встреча с Катей в Харькове. «…Мой герой — и это одна из его главных черт — слишком беспечно относится к внутренней жизни окружающих и в то время, когда около него плачут, ошибаются, лгут, он преспокойно трактует о театре, литературе; будь он иного склада, Лиза и Катя, пожалуй бы, не погибли», — объяснял автор редактору (Чехов — А. Н. Плещееву, 30 сентября 1889; П 3, 255).

Но всмотримся в эту сцену внимательнее.

«— Помогите! — рыдает она, хватая меня за руку и целуя ее. — Ведь вы мой отец, мой единственный друг! Ведь вы умны, образованны, долго жили! Вы были учителем! Говорите же: что мне делать?

— По совести, Катя: не знаю...

Я растерялся, сконфужен, тронут рыданиями и едва стою на ногах.

— Давай, Катя, завтракать, — говорю я, натянуто улыбаясь. — Будет плакать!» (7, 309).

Это повторение вопроса, уже заданного Катей раньше, в четвертой главе. И реакция профессора сходна: «…потому, что это легко сказать, я не знаю, что ответить» — «Давай, Катя, завтракать».

 Но вдруг он решается намекнуть на то, что мучит его: «И тотчас же я прибавляю упавшим голосом:

— Меня скоро не станет, Катя...

— Хоть одно слово, хоть одно слово! — плачет она, протягивая ко мне руки. — Что мне делать?»

Далее идет пассаж об общей идее, который так любят цитировать критики «равнодушного» и «беспечного» героя («Я гляжу на нее, и мне стыдно, что я счастливее ее. Отсутствие того, что товарищи-философы называют общей идеей, я заметил в себе только незадолго перед смертью, на закате своих дней, а ведь душа этой бедняжки не знала и не будет знать приюта всю жизнь, всю жизнь!») и формальный разговор ни о чем.

И — финальное расставание: «Катя встает и, холодно улыбнувшись, не глядя на меня, протягивает мне руку.

Мне хочется спросить: „Значит, на похоронах у меня не будешь?” Но она не глядит на меня, рука у нее холодная, словно чужая. Я молча провожаю ее до дверей... Вот она вышла от меня, идет по длинному коридору, не оглядываясь. Она знает, что я гляжу ей вслед, и, вероятно, на повороте оглянется.

Нет, не оглянулась. Черное платье в последний раз мелькнуло, затихли шаги... Прощай, мое сокровище!» (7, 310).

Позвольте, но какое же здесь беспечно и преспокойно? Профессор не может рыдать и спрашивать (кого?) «Что делать?». Но он взволнован, даже потрясен и, кажется, впервые проговаривается о своем положении.

И кто в этой ситуации больше нуждается в сочувствии? Девушка, у которой впереди — даже для страданий — еще много времени, или человек, для которого времени нет.

Чеховский автокомментарий к повести, кажется, противоречит изображенному. В финале возникает психологическая ситуация-перевертыш. Профессор признает вину перед Катей. Но, на самом деле, здесь не он виноват перед ближними, а, скорее, они — перед ним. Катя пропускает мимо ушей «Меня скоро не станет», не понимает, что это — последняя встреча, остается равнодушной к его чувствам на пороге небытия, уходит в свое горе. Он не дождался не только милосердия, но даже простого внимания и сожаления.

Однако вместо обиды, упреков или — даже — проклятий…

«И она уходит так быстро, что я не успеваю даже сказать ей прощай» (7, 303).

Нет, все-таки успевает, несмотря на то, что она не оглянулась: «Прощай, мое сокровище!» (7, 310)^[22].

Это прощание не только с Катей, но — с миром. Он не портит финала, уходит по-человечески, до конца сохраняя верность своему призванию и мировоззрению.

 

Заглавие: скучная/ обыкновенная история

 

Новая интерпретация позволяет иначе взглянуть на заглавие, еще один ключевой концепт повести.

Он настойчиво повторяется в чеховских письмах во время работы над «Скучной историей» и после завершения ее. К уже приведенным в первой главке примерам (скука адская и пр.) добавим два важных суждения.

Фразе о своей молодости в письме издательнице А. М. Евреиновой (24 сентября 1889; П 3, 251) предшествует другое предупреждение: «Посылаю Вам рассказ — „Скучная история (Из записок старого человека)”. История в самом деле скучная, и рассказана она неискусно».

А когда уже найденное заглавие вызвало сомнения у другого чеховского адресата^[23] (первоначальным, по мемуарному свидетельству, было «Мое имя и я»; 7, 671), Чехов возразил: «…заглавия повести переменять не следует — те прохвосты, к<ото>рые будут, по Вашему предсказанию, острить над „Скучной историей”, так неостроумны, что бояться их нечего; если же кто сострит удачно, то я буду рад, что дал к тому повод» (Чехов — А. Н. Плещееву, 30 сентября 1889; П 3, 255).

Так что и заголовок повести тоже вырастает из чеховской жизни, переживания первой родной смерти. Биографическая скука становится художественным мотивом и заглавием. Однако смысл определения меняется (на что не обратили внимания ни современники — удачных острот, кажется, не было, — ни современные исследователи).

Первое слово заглавия обычно не объясняется, либо понимается в первом, само обычном, значении. «Скука не просто наполняет — она организует в единое целое, порой кажется, что она окрашивает одним тоном вселенную Чехова. „Скучная история” жизни профессора Николая Степановича скучна абсолютной всепроникающей скукой — все вызывает в нем скуку, от любимой жены до лекций»^[24].

Однако, если внимательно присмотреться к герою, его меньше всего можно застать в состоянии скуки. Он воодушевлен на лекции^[25], ироничен во время студенческого экзамена, серьезен в разговорах с Катей, возмущен безволием пришедшего за темой коллеги, охвачен страхом во время воробьиной ночи.

Концепт скука появляется в повести 13 раз, но лишь в трех случаях он семантически значим (дважды упоминается о скучном семейном обеде и скучных письмах Кате). Другие определения либо ситуативны («скучающий дворник в тулупе»; «напишет под моим наблюдением никому не нужную диссертацию, с достоинством выдержит скучный диспут») либо вовсе не имеют отношения к главному герою (трижды о скуке говорит Михаил Федорович).

Смысл вынесенного в заглавие определения надо искать не в прямом его значении, а где-то рядом.

Заглянув в вечного Даля, мы вдруг обнаруживаем там такой синонимический ряд: Скучный. О человеке, невеселый, смутный, грустный, угрюмый, задумчивый, рассеянный, безучастный, малословный, скучающий. <…> Ср. скука.

Сравним: Скука. Тоска, грусть, томленье горем, печалью^[26].

Не правда ли, большинство синонимов точно обозначают ситуацию повести и характеристику героя?

Любопытный материал дает и опыт переводов повести^[27]. Дени Рош (1923) и Эдуард Парейр (1968) перевели заглавие как «Une banal histoire» (дословно — «Обыкновенная / банальная история»), Борис Шлез <ц>ер (1926) — «Une morne histoire» («Неинтересная история»; другие синонимы напоминают Даля: мрачный, угрюмый, хмурый).

Кстати, определение обыкновенный появляется в повести чаще, чем скучный (15 раз). Особенно интересны два контрастных контекста.

«Кстати вспоминаю я и про своего сына, варшавского офицера. Это умный, честный и трезвый человек. Но мне мало этого. Я думаю, если бы у меня был отец старик и если бы я знал, что у него бывают минуты, когда он стыдится своей бедности, то офицерское место я отдал бы кому-нибудь другому, а сам нанялся бы в работники. Подобные мысли о детях отравляют меня. К чему они? Таить в себе злое чувство против обыкновенных людей за то, что они не герои, может только узкий или озлобленный человек. Но довольно об этом» (7, 257).

«Я хочу, чтобы наши жены, дети, друзья, ученики любили в нас не имя, не фирму и не ярлык, а обыкновенных людей» (7, 307). Последнее суждение профессора — одна из любимых чеховских мыслей, в разных вариантах повторяющаяся в письмах конца восьмидесятых годов.

«Потому я одинако не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи. Фирму и ярлык я считаю предрассудком» (А. Н. Плещееву, 4 октября 1888; П 3, 11).

Так что, с нашей точки зрения, определение в заглавии — слово с подтекстом. Скучная история — вечная, прозаическая, грустная, банальная, повторяющаяся в жизни каждого человека^[28].

Пожалуй, повесть могла бы называться «Обыкновенной историей», если бы Чехова не опередил тайный советник Гончаров (такой чин он получил в «Литературной табели о рангах», 1886).

 

Фильм: версия Шпаликова

 

Лучше всех эту повесть понял сценарист и поэт, жизнь которого вскоре тоже завершится назначенной себе самому смертью.

Геннадий Шпаликов — легендарная фигура советского кино. Автор сценариев фильмов «Застава Ильича» (1962) и «Я шагаю по Москве» (1965), снявший как режиссер «Долгую счастливую жизнь» (1966), незаурядный поэт («По несчастью или к счастью / Истина проста / Никогда не возвращайся /  В прежние места»).

«Однажды мы шли на просмотр, Гена стоял в дверях с зеленым томом Чехова под мышкой. Я сказала: „Ген, оставь свое имущество, мы сюда вернемся”. Генка засмеялся: „Нужно сказать — оставь здесь ВСЕ свое имущество”. Это правда. У него ничего не было, ни дома, ни вещей» (Э. Корсунская). Видимо, это был шестой том двенадцатитомника (1955 — 1957).

1 апреля 1972 года появилась «„Скучная история” по повести А. П. Чехова (заявка на киносценарий), автор — Г. Шпаликов».

Это было и личное объяснение («Я хочу снять у вас „Скучную историю” А. П. Чехова. Я к этой работе шел все время, с 66-го года, у меня есть план дела и все обстоятельства вокруг») и любопытные наблюдения над текстом («Чехов написал „Скучную историю” сравнительно молодым человеком — ему едва исполнилось тогда тридцать лет. В это трудно поверить, но это так, если внимательно и подробно прочесть эту повесть. Даже сам подзаголовок „Из записок старого человека” похож на мистификацию, подобно „Повестям Белкина”, да и таких примеров в мировой и русской литературе немало»).

Но главное — характеристика главного героя, противостоящая всей традиции филологических интерпретаций.

«Жизнь нашего героя сложна и противоречива, как, впрочем, и любая человеческая жизнь, но сохранить при этом достоинство — это счастливый удел, это — подвиг.

Чехов никого в этой истории не оправдывает, не обвиняет. В этом смысле он беспощаден, как может быть беспощаден хирург, если можно назвать беспощадностью борьбу за человеческую жизнь. Он здесь и насмешлив, и горестен, и даже терпим по отношению к своим многочисленным героям, но одно только несомненно — вся его любовь на стороне нашего героя, профессора Николая Степановича. Я всегда видел за этим образом самого автора, его чистоту, его беззащитность и — повторяю — бесстрашие.

В „Скучной истории” все интересно и совсем уж не скучно. Характеры настолько тщательно и подробно выполнены, все обстоятельства отношений между героями настолько крепко завязаны, что я зримо вижу и Катю, и семью Николая Степановича, и его учеников, помощников и просто знакомых».

Резюме публикатора лаконично: «Договор со Шпаликовым не был заключен. Резолюция студийного начальства была короткой и решительной: „Непонятно, о чем будет фильм”»^[29].

Шпаликов покончит с собой через два с половиной года: 1 ноября 1974 года. Если бы фильм был поставлен, возможно, мы еще полвека назад смогли бы прочесть чеховскую повесть по-иному.

 

«Так уж повелось: забавляя рассказами погибающий мир, мы не можем дать ему и капли спасительной истины. На вопрос бедной Кати: „Что мне делать?” — можешь дать лишь один ответ: „По совести: не знаю”. И, несмотря на все это, продолжаешь работать, выдумываешь истории, придаешь им правдоподобие и забавляешь нищий мир в смутной надежде, в чаянии, что правда в веселом обличье способна воздействовать на души ободряюще и подготовить мир к лучшей, более красивой, более разумно устроенной жизни»^[30].

Томас Манн говорит о себе — и о Чехове.