Незримые крыла

Летучие мыши

 

Метнувшись в свой час из-под крыши,

По детству скользнув моему,

Летучие реяли мыши,

Пилили вечернюю тьму.

 

В круженье всё более близком

Носились они в тишине

С чуть слышным томительным писком

И нечто поведали мне.

 

Я знаю, бессильна наука

В бессонном моём ремесле,

И только тоска ультразвука

Решенье подскажет во мгле.

 

Эпос

 

Народ в свой эпос не утратил веру.

Меня возили по долине всей

И заводили в тёмную пещеру,

Где ожидал расправы Одиссей.

 

Преданья поднимались из раскопа.

Купался я, прельстившись озерцом,

А в нём-то лёд переборол циклопа,

Обманутого здешним хитрецом.

 

На луговинах и зелёных скатах,

Где с плеском травы поднимались в рост,

Паслось потомство тех коней крылатых,

Что с отдалённых прилетели звёзд.

 

Но прошлый век всё снова окровавил

И в свод заветный, взятый под арест,

Одну главу изустную добавил

О выселенье из родимых мест.

 

И долго край безмолвствовал, пустея,

Дичая, осыпалась алыча,

И ржавые оковы Прометея

Нагорный ветер шевелил, бренча.

 

 

Эвакуация

 

Стихотворцы, художники

В этой Азии жгучей

В дни войны, как заложники,

Сберегались на случай.

 

Дрему сталинабадскую

Путь добавил к «Дракону»^[1],

Как сошествие в адскую,

Безглагольную зону.

 

Жар с тенями залётными

И арычная галька

Неразлучны с полотнами

Самаркандского Фалька.

 

И вселяется заново

В звук пастушьей свирели,

В посвист вихря барханного

Ашхабадский Шенгели.

 

И ведь голос Ахматовой,

Отзвук звёздного хора,

Под луною агатовой

Зыблет воды Анхора.

 

 

*  *  *

 

В горах возникло имя Исмаила.

Оно, негромко сказанное мне,

И в пропасти вошло, и просквозило

Ряды хребтов на страшной крутизне.

 

Пришедшее к памирцам издалёка,

Оно вселилось в скалы на века.

Благая весть о правнуке Пророка

Сперва коснулась облака слегка.

 

И вместе с аравийским суховеем

Туда метнулась, где на склоне лет

В мечтаньях жаждал встречи с Моисеем

Все подвиги свершивший Мухаммед.

 

 

 

Местный колорит

 

Цветы, верёвки бельевые,

Детей крикливая игра

И связки перца огневые,

Всё это — в тесноте двора.

 

Судьба, лишившая простора,

В кругу соседского тепла

Завмага, опера, и вора,

И живописца собрала.

 

Обед. Несут вино, закуску

На общий стол со всех сторон…

А там девчонка гладит блузку,

И солнцем высвечен балкон.

 

И к ней-то, нежной и воздушной,

Летит над смесью голосов,

Над перебранкой добродушной,

Влюблённого призывный зов.

 

И вот сбегает по ступеням

Она, желанна и легка,

Овеянная нетерпеньем

Автомобильного гудка.

 

 

Город

 

Прикасаюсь к отцовской медали,

Наклоняюсь над повестью лет…

Петербуржцами снова вы стали,

Петербурга же более нет.

 

И давно уже нет Ленинграда,

Не осталось почти ничего,

И одна только рифма «блокада»

Удержала названье его.

 

 

*  *  *

 

Когда бы, презрев девятнадцатый век,

Уйти за черту, где весёлый

Парижский народ, устремляясь в разбег,

Потешил себя карманьолой!

 

Что вспомнишь теперь в наломавшей дровец

России, неясной доныне?

Иль тот кабинет, где Фернейский мудрец

В раздумьях о Екатерине?

 

Бювар, за которым перо он погрыз

И начал хвалебное слово.

Альков, где седых престарелых маркиз

В избытке имел Казанова.

 

Но всё же ещё и уроки Руссо.

Здесь прошлого века останки…

Как будто бы вьётся в пыли колесо

Разбитой махновской тачанки.

 

 

*  *  *

 

Поэтов убивали на дуэли,

Растерзывали на краю земли,

И лучшие, понятно, не успели,

Полнее воплотиться не смогли.

 

Повесился не кончивший поэмы,

Расстрелян выраставший до небес

И песнопевцы стали в страхе немы,

Как будто голос у певца исчез.

 

Нет, русским не мечтать о той отраде,

С какой промолвил, завершив дела,

Почти столетний, слепнущий Саади:

«Пожалуй, в зренье надобность прошла!»

 

 

*  *  *

 

Взобраться вновь на этот взгорок!

Увидеть улицу села,

Где не был лет почти что сорок,

И ту избу, где мать жила.

 

И лес, где эхом вторит крику

Болотная глухая выть,

Где собирала землянику,

Чтобы учебники купить.

 

И что же вышло из ученья!

Блокадный лёд и поздний сын,

Его грехи и злоключенья,

Труды и страсти до седин.

 

И стольких стран разнообразье,

И властный ритмов перебой…

Но нет больней и крепче связи

С её землёй, с её судьбой.

 

 

*  *  *

 

Зачем-то хранилось в чердачной пыли

Какое-то ветхое лихо.

О, если бы урки пришельцев нашли!

Но было пустынно и тихо.

 

Я знаю теперь, что дружку моему,

Едва подрастёт он немного,

Ещё предстояла дорога в тюрьму,

А мне уж — другая дорога.

 

Но вот мы с приятелем первым моим

Под солнце туземное вышли.

Струился кизячный удушливый дым,

Цвели украинские вишни.

 

Тянулся кибиток и мазанок строй,

Соседствовал вор с прокурором,

И пели сектанты вечерней порой

Негромким, робеющим хором.

 

С узбекской мешалась немецкая речь,

И с русской тягучая мова,

И выхода нет, сколько речке ни течь,

Из мира до боли родного.

 

 

*  *  *

 

Поймёшь, вглядевшись в прежние обличья,

Сколь многого не досчитался ты.

Не уберёг безумства и величья,

Не сохранил начальной чистоты.

 

Ты был другим. И разве только тело

Менялось за мелькнувшие года!

Вот и душа довольно обгорела

И, может быть, давно немолода.

 

Не передать всё, что она сносила…

Куда несут незримые крыла

То, что любви губительная сила,

Разрушив, из обломков собрала?