История и память

Евгений Кремчуков. Волшебный хор. Роман. М., «Альпина нон-фикшн», 2023. 306 стр.

 

«Волшебный хор» — это смелая и в целом удавшаяся попытка говорить о столкновении личной памяти человека с большим историческим нарративом.

Память — это то, что сохраняется благодаря личным воспоминаниям. История — это некоторым образом структурированный набор фактов, которые разные люди считают подлинными (причем «подлинными» разные люди часто считают разные факты, полного согласия в этом не бывает).

Есть много исторических наук: археология (она и сама включает целый веер наук, например, науку о датировках событий — очень сложную и разветвленную область на стыке физики, ботаники, кристаллографии, астрономии…), палеогенетика, лингвистика древних языков, источниковедение и многое, многое другое. Но сама история — это именно нарратив. Поэтому не надо удивляться, что «историй» много, что история зависит от того, кто ее рассказывает и кто ее «заказывает». Память — это другое.

Можно провести параллель с нейробиологией. Это, конечно, метафора, но кое-что она проясняет. Довольно давно (по крайней мере с 1970-х, начиная с работ Энделя Тульвинга) память человека принято разделять на семантическую и эпизодическую. (Есть много других «подразделений» памяти, но в данном случае нас будут интересовать только эти два.) Они отличаются не только местом хранения: эпизодическая память — это гиппокамп (область среднего мозга), семантическая — в основном кора. В эпизодической памяти любое «воспоминание» хранится с меткой «когда-и-где», то есть когда я это узнал и при каких обстоятельствах. В семантической памяти таких меток нет. Это довольно абстрактное пространство. Любое воспоминание сначала оказывается в эпизодической памяти — все, что мы знаем, мы узнали когда-то и где-то. Но во многих случаях мозг не сохраняет метки времени и места. Понятно, почему так происходит: мозг — своего рода оптимальная машина, он умеет забывать все, что помнить не обязательно. (В некотором смысле во «дворце памяти», как называл свою память Шерлок Холмс, работают хорошо отлаженные роботы-пылесосы: они сами все почистят, нарочно стараться и не надо.)

Простой пример. Человек почти никогда не может вспомнить, откуда он знает, что «Москва — столица России». Это — воспоминание без метки «когда-и-где». Такая информация сохраняется в семантической памяти. Это — «чистая история». А вот память о первом поцелуе у большинства людей хранится именно с меткой «когда-и-где». (О втором уже нет — «вторых» много). Такая информация сохраняется в эпизодической памяти. Эта память эмоционально окрашена. Но если человек узнал, что «Москва — столица России» при некоторых драматических обстоятельствах, которые он запомнил, и такое знание будет для него эмоционально окрашенным и станет не только абстрактным фактом, но и эпизодом его личной биографии, то есть памятью.

Что происходит, когда память человека (или в нашей метафоре эпизодическая память) сталкивается лоб в лоб (или входит в противоречие) с историческим (семантическим) нарративом? Евгений Кремчуков дает ответ: если человек упорен и последователен, то он погибнет. Большой нарратив его просто сомнет.

Если Пушкин специально подчеркивал, что его «Евгений Онегин» «расчислен по календарю» (это как минимум не очевидно), то «Волшебный хор» именно по календарным датам и выстроен (во многих местах приведено даже время). Например, сообщение интернет-издания: «„Энский наблюдатель”. 3 марта, 08:15». Хотя год, в котором происходит действие, в романе не указан, его можно однозначно реконструировать, например, по репликам героев: «В восемьдесят седьмом, когда семидесятилетний юбилей отмечали — Великой Октябрьской социалистической революции… я тогда, еще ребенком, рассчитывал: „Сейчас-то ладно, а вот через тридцать лет, в две тысячи семнадцатом — вот тогда действительно великий будет праздник. Столетие!..” — А сейчас очень иронично это все звучит, правда? Полгода спустя после твоего воображаемого столетия!» То есть действие происходит весной 2018 года. Есть и другие косвенные указания года, например, герои отмечают 57 годовщину полета Гагарина.

Действие романа начинается в Японии, хотя происходить все события будут в России в городе Энске. Дмитрий Баврин, сотрудник городского управления культуры Энска, едет в Японию налаживать туристический обмен. После долгой и утомительной конференции он и другие члены делегации отправляются на экскурсию. Они с интересом осматривают «контрольно-пропускной пункт» (КПП) конца XVII века, а потом посещают озеро Аси недалеко от Фудзи. Это красивое озеро. И экскурсовод рассказывает удивительную историю. Деревня, отделенная от озера горой, страдала от недостатка воды.  И деревенский староста решил пробить в горе туннель, чтобы пустить по нему воду из озера на деревенские поля. Это требовало множества согласований с властями. Но староста был настойчив и добился положительного решения.  И туннель пробили.

Как рассказывает экскурсовод, все были счастливы, кроме японских «силовиков». Старосту обвинили в том, что он таким непростым образом провел маршрут, который обходит местное КПП. И старосту казнили.

Вся эта история описана в Википедии (русский сегмент^[1]). Вероятно, оттуда ее и почерпнул экскурсовод. Туннель действительно существует. Это 1200 метров, пройденных в скальной породе, — инженерное чудо XVII века. В 1666 году по туннелю пошла вода. По туннелю действительно можно пройти. Это подтверждают японские источники^[2]. Известно даже имя старосты — Гэммодзё Оба. Не сходится только одно: исключительно русская Вики приводит сведения о казни старосты. При этом русская Вики не дает никаких ссылок на источники, которые хотя бы косвенно версию казни подтверждали. Ни английская, ни японская Википедии никаких упоминаний о гибели Гэммодзё Оба не содержат. Такие упоминания вообще отыскать не удалось. Вероятно, это легенда. Для Википедии это плохо: нельзя так писать энциклопедию. А вот для романа, такого как «Волшебный хор», — наоборот хорошо. Это и есть главная тема книги: столкновение человека и истории.

Читая новостную ленту «Энского наблюдателя», Баврин узнает о судьбе друга детства Михаила Протасова: «Следственный комитет предъявил обвинения по статье 282 Уголовного кодекса „Возбуждение ненависти либо вражды” бывшему учителю истории Второй гимназии Михаилу П. Поводом стали посты в социальных сетях и блоге обвиняемого. Следователи также инкриминируют ему деяния, ответственность за которые предусмотрена статьей 354.1 „Реабилитация нацизма”, с заявлениями о чем обратились родители сразу нескольких учеников гимназии».

Первая мысль Баврина не о судьбе друга, а о себе: «Баврин скрупулезно и пристально перебирал в памяти, репостил ли он какие-нибудь Мишины записи, комментировал ли что, ставил ли где лайки». Проверить это невозможно — все страницы Протасова удалены. Нет, вроде бы ничего такого он не писал. Хотя кто знает?

Вернувшись в родной Энск, где прошла вся его жизнь, где он учился в той самой Второй гимназии, в которой потом много лет преподавал Протасов, и в институте на историческом факультете, который он заканчивал вместе с Протасовым, Баврин решает хоть что-то выяснить о судьбе друга.

Он сотрудник городской администрации, некоторые связи у него есть.  И Баврину удается встретиться с офицерами следственного комитета, которые занимаются делом Протасова. Его ощущение: он столкнулся со стеной. Она не сомневается в своей правоте. Она знает, что ее правда — единственна. Она знает будущее. Она уверена в собственной непогрешимости, как была уверена советская власть и все жители Советского Союза в 1987 году, что 100-летний юбилей Октябрьской революции будет великим праздником.

Протасов так и не появится в романе (его прямая речь звучит только в полученном Бавриным письме и в воспоминаниях героев). Все, что мы узнаем о нем, мы узнаем от Баврина. Например, он вспоминает споры, которые вели студенты-историки в 90-е годы: «…голос и мнение есть у каждого; и по принципам нового гражданского общества всякому дана возможность высказаться; и этот всякий считает, что его голос равновелик любому другому, и мы получаем в итоге не мелодическое, управляемое, стройное единство хора, который ведет ту или иную, но общую все-таки песню, а получаем ровно то, что сейчас творится, — смуту всю вот эту, гвалт восточного базара…» Протасов возражает, он убежден в ценности каждого голоса, а ему отвечают: мир вообще несправедлив, но на больших временных дистанциях, поскольку несправедливости происходят случайно — и вашим и нашим, — все выравнивается.

Как звучит «волшебный хор», который «ведет… общую… песню» под некоторым руководством, Кремчуков дает послушать: он цитирует длинные ленты комментариев под новостными сообщениями «Энского наблюдателя», посвященными делу Протасова. Это обычное для соцсети поливание грязью, угрозы и прочие брызги ничем вроде бы неспровоцированной ненависти — она ведь направлена на незнакомого всем этим обличителям человека. Редкие голоса, которые призывают попробовать разобраться в аргументах сторон, мгновенно становятся целью новой атаки: их тут же обвиняют в пособничестве врагам человечества, обещают сообщить куда следует, и эти робкие реплики смолкают. Потому что угроза вполне может реализоваться.

Эти комментарии выглядят в романе абсолютно реалистично. Лидия Гинзбург писала в «Записных книжках», что самое неестественное в спектакле Мейерхольда по чеховской «Чайке», это — реальная вода. Режиссер налил посреди сцены целое озеро, и настоящая вода разрушила театральную условность. Вот и эти очень длинные «сетевые бури», которые приводит Кремчуков, выглядят примерно так же, как настоящая вода в спектакле Мейерхольда. Но то, что они прорывают ткань этой самой художественной условности, похоже, вполне отвечает замыслу автора, он это делает вполне осознанно. Герои-то придуманы, но они действуют в обычной и привычной нам текстовой реальности. А вот она-то не придумана. Хор-то действительно существует, он вот так и звучит.  И к нему прислушиваются и власти, и суды, и корпорации, и «вот общественное мненье», убежденное в своей правоте и непогрешимости.

Если ты поешь в «волшебном хоре», твой собственный голос оказывается чем-то лишним и неуместным. Все «голоса и мнения» вдруг начинают подозрительно совпадать у целых «сетевых масс». Эти массы поют (скорее, правда, злобно воют и визжат) в унисон с чужого голоса. И получают от этого большое удовольствие. Робкие ростки своей и только своей точки зрения «волшебный хор» разглаживает «как ногтем — шоколадную фольгу». И всем есть, что сказать, потому все говорят одно и то же, и все будут одобрены, потому что пылают одним праведным гневом, кроме некоторых отщепенцев.

Вот Протасов — это такой отщепенец, который противостоит этому согласному хору. Он и получает. Сначала обвинение по статье «Реабилитация нацизма», после чего он был арестован, а потом девочки-школьницы, его ученицы, обвиняют его в «сексуальных домогательствах». И хотя, как отмечает адвокат, слова девочек не имеют «классифицирующих признаков», то есть никакое обвинение выдвинуть на основе таких показаний не удастся, но «волшебному хору» это и не нужно: ему все ясно. Все ясно и следственному комитету.  И никого не интересует, что обвинение Протасова в «реабилитации нацизма» выдвинула мама той самой девочки, которая потом обвинила Протасова в «домогательствах». То, что оба эти обвинения сшиты вместе белыми нитками, никого не беспокоит.

Протасов, попавший буквально между молотом и наковальней, — обречен. По крайней мере и реальный срок, и пожизненный запрет на профессию он точно получит. Он прекрасный учитель и прекрасный историк? Тем хуже для него.

Баврина и других одноклассников и однокурсников Протасова удивляла крайне странная форма его работы: он брал исторические книги и переписывал их от руки. Слово за словом. Да еще и не один раз. За годы у него накопилась целая гора исписанных таким образом тетрадей.

Очевидная бессмысленность такого переписывания не давала покоя многим знакомым Протасова. Он совсем не выглядел сумасшедшим. Он был сильным профессионалом. Не удивительно, когда, готовясь к большой работе, ученый выписывает нужные цитаты (сегодня скорее копирует). Но зачем переписывать от руки все сплошь?

В свой день рождения Баврин получил от Протасова отложенный email (Протасов уже в тюрьме), и это письмо играет в романе роль своего рода ключа, открывающего многие тайны. Не только объяснение «творческого метода» Протасова, но и его судьбы.

Зачем он переписывал книги от руки? Протасов рассказывает эпизод своего детства. Бабушке («баб Таше»), которая вырастила его после гибели родителей, было очень нужно прочитать статью из старой газеты. Она не могла справиться с мелким шрифтом и попросила внука переписать для нее статью крупными буквами. И он переписал. И вдруг почувствовал то время, тех людей, которые жили чуть не сто лет назад. Мальчика это поразило. Он стал свидетелем событий, которые «прошли» сквозь его руку и воплотились его почерком. И он попробовал таким образом открывать для себя прошлое. И «семантическая сеть», сохранившая общее прошлое, стала превращаться в цепь совершенно личных «эпизодов». Он переписывал прошлое и таким образом его для себя воскрешал. Он переписывал прошлое и его переживал как собственную жизнь. Это стало его личным методом познания. Он стал историком, но выстраивал общий нарратив, как собственную жизнь.

В письме Протасов напоминает Баврину эпизод их общего детства. «Вспомнил тут я, грешным делом, и старика Бабая, соседа нашего в детстве. Был он нелюдимым и, кажется, бездетным вдовцом, горбуном, жил одиноко и странно в соседнем с баб Ташей доме. Ты уж, верно, позабыл и его самого, и то, как мы веселья ради однажды сговорились все вчетвером и пожаловались взрослым, будто он не раз подглядывал за нами, за мальчишками. Нам и хотелось всего-то посмеяться, а вышло так, что люди стали разное говорить, и пришлось ему тогда через некоторое время, продав дом, переехать куда-то на старости лет… Дело прошлое, быльем поросшее, а вот не аукается ли оно теперь в собственной моей странной и одинокой судьбе, думаю я? И не знаю». Совпадение с обвинениями школьниц самого Протасова в «домогательствах» очевидное. Они точно так же сговорились. Только они не шутили, а сознательно добивали уже арестованного учителя. И Протасов лукавит. Он точно знает, чем это «прошлое, быльем поросшее» уже аукнулось многократно усиленным эхом, громом «волшебного хора».

Почему это прошлое не аукнется Баврину? Потому что он его начисто забыл, а воскрешать давние события и не умеет, и не хочет уметь. Баврин — человек хора, и хор его прикроет. Нужно ведь для этого немного: петь в унисон.

5 мая у Баврина родился сын. Пока жена не вышла из роддома, Баврин решает отметить это событие со своим коллегой. Он идет по городу в ресторан. Он останавливается: «Устроившись на неприметной скамейке неподалеку от входа в „Приживалочку” — как ласково называли парк горожане в честь Генерального штаба генерал-майора, путешественника и географа Николая Пржевальского, чье имя городской сад носил еще с царских времен», «он решил полистать пока ленту субботних новостей града и мира».

Город Энск в романе вообще-то имеет легко узнаваемый прототип. Это — Смоленск. Его черты разбросаны по всему тексту. Например, указано, что население Энска — 300 тысяч человек. Так и в Смоленке. В управлении культуры отмечают 57-летие полета Юрия Гагарина (и дата вроде не круглая, и Гагарин не в самом Смоленске родился, а в области, но уж больно фигура важная, как не напомнить) и готовятся к юбилею видного смоленчанина поэта Николая Рыленкова (110 лет в феврале 2019 года). Но в тот момент, когда Баврин присаживается на «неприметную скамейку» в «Приживалочке», совпадение становится документальным.

Этот парк в Смоленске называется Лопатинский сад. Он находится на улице Пржевальского. Там есть и «Королевский бастион», упоминаемый в романе, и «Мостик вздохов». Вот что читает Баврин в ленте новостей от 5 мая 2018 года: «Знаменитый Вздохов мостик в парке имени Пржевальского находится под угрозой обрушения. Сегодня часть территории центрального парка была перекрыта из-за угрожающе ветхого состояния городской достопримечательности». А вот что пишет сетевой ресурс «Смоленск 2.0»^[3]: «В Лопатинском саду обваливается „Мостик вздохов”». 7 мая другой смоленский ресурс напишет, что «Мостик Вздохов в Смоленске обрушили преднамеренно», чтобы не упал кому-нибудь на голову^[4].

Конечно, такой прорыв действительности в текст романа не случаен. Последняя новость, которую прочтет Баврин в ленте «Энского наблюдателя» от 5 мая в 16:30, касается его напрямую. «По имеющейся у нас информации, в ночь на 5 мая обвиняемый Михаил П. предпринял попытку самоубийства, разбив голову о стену общей камеры… несмотря на все усилия врачей, спасти жизнь бывшему историку не удалось».

«Баврин отложил в сторону телефон… пристально уставившись в остановившееся небо… будто бы ожидая чего-то, что должно было вот-вот произойти. И никак не происходило». А происходило и произошло, может быть, самое важное в его жизни — он застыл на перекрестке истории, становящейся его личной памятью. Но человека, который помог бы ему понять и вместе с ним пережить случившееся, больше не было на Земле.

Сейчас Баврин встанет. Встряхнет головой и пойдет в ресторан отмечать рождение сына. И петь хором.