Насмерть

— У меня предчувствие... — Шпрот пожевал нижнюю губу, не отрывая взгляда от дороги, и побарабанил кривыми пальцами по оплетке руля. Слов своему предчувствию Шпрот так и не подобрал, а поэтому замолчал надолго: у них в машине вообще часто стояло молчание, разве что иногда кто-то прочищал горло или шмыгал носом.

Ивашкин лениво потянулся на заднем сиденье:

— У тебя-то?..

Деме тоже порой казалось, что в ушах завяз извечный шпротовский хохот — тот даже до туалета не мог дойти без приключений и взахлеб рассказывал о них с таким жаром, что невозможно было не улыбнуться. Сегодня Шпрот был молчалив, сосредоточен, будто бы зашуган. По лобовому стеклу моросил мелкий дождь, за плечами похрапывала Демина баба.

Он покосился в зеркало заднего вида — и правда, уснула, сидит, скрючившись, свесила седую голову на грудь. Он никогда не звал ее бабушкой или бабулей, только бабой — на миловидную бабулечку она не тянула, хоть и старалась порой. Сегодня утром баба, собираясь в дорогу, слишком уж дальнюю для больной пенсионерки, которая с трудом выбиралась в ближайший к дому продуктовый (и продуктовый на другой стороне улицы, чтобы сравнить ценники и купить по скидке), а каждую поездку в поликлинику воспринимала как грандиозный праздник, нарядилась от души. Повязала платок в золоченых нитях, которые перед дождем ловили солнечные блики и разбрасывали их бисером по всей машине; закудрявила челку на бигуди, достала из шкафа, пахнущего пылью и таблетками от моли, единственное парадное платье.

Дема вез бабу в другую область, к тетке, маминой сестре. Ночь баба проведет в гостях у старшей дочери, а утром они соберутся к кардиологу — бабе предстояла операция, ей хотели что-то там то ли отрезать, то ли пришить, Дема особо не вслушивался. Сердце у бабы то и дело барахлило, врачи сомневались, справится ли оно с наркозом. Везти бабу было некому, тетка фыркала в телефон, что и так берет мать на поруки, кто же еще будет возить ее по обследованиям, так что пусть сами как-то справляются.

А тут как раз Шпрот собрался ехать за новым экраном для мобильника: не за китайским фуфлом, а за оригинальным, качественным, да еще и дешевле нашел почти в три раза. Другая область ничуть друга не смущала, и Дема, предвкушая новые уморительные истории, напросился вместе с ним. Последним увязался Ивашкин — медленный и худосочный, он напоминал кальмара, даже глаза у него были навыкате, затуманенные и печальные. Ивашкин ехал то ли на встречу с девушкой, с которой познакомился по интернету, то ли на гулянку с парнями, в это Дема тоже особо не вникал.

Он вообще старался беречь голову от лишних мыслей — забьешь под завязку, и места ни на что не хватит. Смотрел сквозь пыльное стекло на мелькающие сосны и березы, считал высоковольтные столбы, пытался не раздражаться от бабиного храпа.

— Это все от дебильности у тебя, — выдал Ивашкин в конце концов и перевел взгляд со Шпрота на бабу.

Та, словно бы подтверждая его слова, выдала совсем уж невыносимый раскат, и у Демы жаром вспыхнули мочки ушей.

Шпрот не ответил. Он был безголовый: то попадал в аварию и его разводили на деньги, то вылетал из колледжа (по правде говоря, из трех — всех имеющихся в их городе), то напивался до отравления... Зато Шпрот умел мариновать мясо для шашлыка в кефире и зелено-ярких кусочках киви, без проблем приезжал на помощь и хохотал так, что... Кажется, Дема уже думал об этом.

Лишние мысли — лишнее беспокойство.

Баба храпела все громче. Деме казалось, будто к концу поездки она захрапит с такой силой, что машина затрясется, как от басов, и вылетит в кювет, но бабу это, кажется, ничуть не смущало. Туго пристегнутая ремнем — ее под руку с четвертого этажа спускали Дема и неторопливый Ивашкин, — она напоминала светлое облако белой кожи, что оттиснуло Ивашкина к двери. Дема вспоминал, как в детстве его привозили к бабе в гости и они спали на одной кровати, потому что диван оказался скрипучий и плохонький, от скрипа пружин баба жаловалась, что совершенно не может уснуть, и укладывала внука у себя в ногах. Она работала товароведом в магазине и пахала до того самого дня, когда еще могла поднять свое могучее тело с кровати и донести до рабочего места.

Ночи у бабы были отвратительным воспоминанием — Дема лежал без сна и вслушивался в храп, то мечтая превратиться в подушку без ушей, то придушить бабу той же подушкой. Баба просыпалась румяная и выспавшаяся, Дема же выучил каждую щербинку на побеленном потолке и каждый клин лунного света, что разрезался шторами или тюлем, прежде чем упасть на настенный ковер над головой. Зато в общаге Дема чувствовал себя бессмертным — ничьи стоны, ночные всхлипы или бормотание были ему не страшны.

И вот сейчас, сидя в машине с приятелями, думая, куда бы заглянуть в большом городе, как только он сдаст бабу на руки тетке, Дема словно бы вновь оказался в той нескончаемой ночи, в храпе и бессилии. Ивашкин криво улыбался и бросал на Дему взгляды.

За окном все сеялся дождь, дорога почернела от влаги. Шпрот сжимал губы до белизны, нервно дергал коробку передач, и от его суетливых движений у Демы разболелась голова.

— Дождя только и не... — Шпрот не успел договорить, а Дема не успел понять. Его ослепили белые, словно молния, фары, грянул скрежет, тонкий вскрик и удар такой силы, что Дему швырнуло на ремень, а потом и вовсе отключило.

Он спал. Он только-только задремал, когда баба перевернулась с бока на бок и замолчала на минуту, как храп снова ворвался в голову. Дема зажмурился, закопался в пуховое одеяло и приказал себе дальше спать. Мелькнула мысль — это хорошо, что отец всю жизнь был «неправильным» таксистом: просил пассажиров пристегиваться, не курил в салоне и не превышал скорость, даже когда по подголовнику его кресла лупили кулаками и требовали «не телиться». С детства Дема, едва забравшись в машину, мигом пристегивал ремень — это был рефлекс, обязательное быстрое действие, без которого отец отказывался ехать. Мама называла его придурковатым, баба молчаливо повиновалась. К чему эта мысль Деме, что пытался уснуть перед школой?..

Пахло дождем, сырой землей и разлившимся машинным маслом. Пахло кровью, как в мясном отделе на рынке. Реальность возвращалась толчками: сначала запахи, затем звуки. Глаза спеклись, и Дема, сколько ни пытался сморгнуть, так и оставался в темноте. Проезжали мимо машины, слышались человеческие голоса, шелестели листва и ветер. Стало холодно.

Вспомнился Шпрот со своим дурацким предчувствием, ехидный кальмар Ивашкин. Вспомнился бабин храп. Дема с трудом поднял руку и протер глаза, подействовало — мир перед ним заволокло розоватым, липким.

В них кто-то влетел, врезался, протаранил, отбросил машину на обочину. Дема с удивлением таращился на пустоту вместо лобового стекла с небольшой сеткой трещин в правом углу (это камешек отскочил на грейдере), не было и Шпрота на водительском сиденье. Шпрот, по привычке не пристегнутый, вылетел и теперь, скорчившись и приподняв поясницу, лежал на мокром асфальте.

Баба не храпела, но тишина эта, благословенная, такая желанная для маленького Демы, не успокаивала. Он подумал, что мать его убьет — бабу нужно было обследовать и оперировать, а благодаря ему, безмозглому, и его друзьям-дебилам, бабу, быть может, теперь придется хоронить. Он отстегнулся, рванул дверцу — та поддалась, но выйти Дема не смог. Долго сидел, уставившись на затекшие ноги — их прижало бардачком. Глаза заливало уже не розовым, алым.

Дема дергался и приказывал ногам слушаться. Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем догадался ухватиться за бедро руками и выволочь его из зажима — значит придавило не очень сильно. Вокруг разбитых машин собирались люди, лохматая тетка в теплом коротком халате, не достающем до синюшных коленок, подошла к Шпроту и — Дема поклясться был готов — ткнула ему в бок резиновой ярко-желтой тапкой.

Дема обошел машину, распахнул дверцу и уставился на бабу — она смотрела на него пустым, чуть удивленным взглядом, таким же, каким Дема только что глядел на собственные ноги. Машина раскачивалась, как на волне, дремал Ивашкин, приоткрыв рот — того и гляди слюна побежит по подбородку. Дема молча взял бабу за руку и потянул на себя, как-то тупо радуясь, что баба живая и мать не оторвет ему голову.

Еще сколько-то времени прошло, прежде чем Дема догадался бабушку отстегнуть. Вытащил ее, тяжеленную, поставил на ноги — ноги у бабы подогнулись, и она поползла вниз. Дема ухватил снова, поддержал. Встал, не понимая, что дальше — отходить от машины? сажать бабу на обочину? вызывать скорую или заранее звонить, успокаивать мать — она увидит в новостях машину Шпрота и с ума сойдет за минуты до звонка.

Вместо этого он стоял и держал бабу, чтобы не упала.

Она в таком же молчании стояла рядом.

— Э, как тебя шваркнуло. — Деме пришлось покрутить головой, прежде чем в поле его зрения попала та самая тетка в халате. — Пошли ко мне, лоб обработаю бедолаге. Врачи пока соизволят...

Он молча перехватил прохладную руку и, волоча бабу за собой, пошел след в след за женщиной. Она без конца оглядывалась, скалила в улыбке желтые зубы, рассказывала, что тут поворот «гнилой», вечно так — и зимой бьются, и летом на глушняк, а после дождя только успевай считать... Дема шел за ней молчаливым, мелькнула мысль вернуться и проверить Шпрота, живой он вообще или нет, но сил не осталось, да и бабу надо было отвести под крышу. Крапало по макушке холодным мелким дождем, тетка куталась в халат.

— Хоть какое-то развлечение, — выдохнула она с улыбкой, открывая калитку.

Дема едва мазанул взглядом по домику, а ведь там было за что уцепиться: потемневшие, подгнившие от времени доски, пластиковый худой козырек, и всюду, куда хватало глаз, лишь сорная высокая трава. Женщина, чавкая тапками по грязи, нашла среди зарослей тропинку. Баба едва шла, то и дело дергая Дему назад, как рыба дергает за леску, пыталась опрокинуться, но Дема упрямо тащил ее к дому.

Под козырьком, зелено-прозрачным, сидела девочка лет двух или трех, перекладывала сухие малиновые прутики и три кубика: сначала ставила желтый на красный, сверху припечатывала синим, потом сносила башенку и строила снова, только теперь в фундамент закладывая синий, а вершину венчал красный. Она даже не взглянула на гостей — глаза ее слепо таращились перед собой, лицо оказалось бесстрастным и синевато-белым. Она сидела в теплых зимних колготках и тонкой рубашке.

— Сейчас. — Тетка скрылась за дверью, и Дема сомнамбулой пошел за ней.

В домике пахло кислятиной. На кухне сидел дед неопределенно-древнего возраста, напоминая мумию, и взглядом девчоночки смотрел в стену перед собой, как в телевизор. Тетка рукой пригладила вздыбленные волосы и крикнула:

— Телек сдох, теперь совсем тут делать нечего! А ваш друг это, того, да? Я не сообразила.

Она высунула лицо в комнату, но Дема промолчал. Он не знал, что со Шпротом, все сильнее хотел вернуться и проверить. А Ивашкин?  С ним-то вообще как?.. Дема сложил бабу в пустое продавленное кресло, огляделся — стены в побелке, полы из трухлявых досок, календарь и три фотографии над дверью, затертая локтями клеенка на столе. Дед в кресле, скрипя, как ржавый механизм, повернул голову и уставился мертвыми белыми глазами. Дема отвернулся от него.

— Новье?.. — прохрипел дед.

— Ага, опять на повороте, две тачки. В одной все целые, бегают, верещат. В этой один, по-моему, трупешник, там в салоне еще кто-то, но целый. И эти.

— Здо-о-орово...

Дема стоял над ними и смотрел на бабу. Губы у той посинели, она дышала хрипло, с присвистом, хваталась скрюченной рукой за воротник парадного платья. Подол напитался водой, потемнел от грязи. Платок, по-видимому, потерялся по пути, и тонкие седые волосы прилипли к лысеющему черепу. Дышала баба так, будто снова хотела захрапеть.

Дема подумал, что главное — только бы она больше не храпела. Пусть умрет сама, пусть умрет Дема, пусть развалится этот домишка со своими странными обитателями, только бы не было храпа. Ему самому хотелось куда-нибудь прилечь, но тетка дернула за локоть:

— Пошли в сад, под яблоню, кровью мне все зальешь. А полы кто тереть будет? Я не нанималась.

Сада за домиком не было, все такой же заросший пустырь. Старая яблоня, выродившаяся, с узловатыми толстыми ветвями и мелкими яблоками, кислыми даже на вид, подействовала на Дему как снотворное. Бабу оставлять в доме тетка не разрешила, и ее снова волокли следом за собой. Под яблоней нашелся невысокий, будто утонувший в земле занозистый стол, две лавки и кружка с плавающими в дождевой воде чайными пакетиками. Дема снял ветровку, изумившись, откуда на груди багрово-коричневое пятно и много капелек поменьше, усадил бабу на лавку, прислонил ее спиной к шершавой коре.

— Какие-то вы тихие, — фыркнула тетка. — Садись, перекиси налью.

По саду бродил мальчонка, светловолосый и светлоглазый, гонял палкой шар перекати-поля и тоже будто бы Дему с его бабой не замечал — у Демы мелькнула глупая мысль, что это от того, будто все они умерли, но нет. Дождь смывал кровь с разбитого лба, затекал под веки и щипался, от холода дрожали руки, а баба хрипела так, будто ей не хватало воздуха. Она прикрыла глаза, схватилась толстыми пальцами за шею, чуть обмякла, расслабилась, и Дема успокоился — он сделал все, что мог.

Тетка усадила его на сырую скамью и брызнула перекисью так, что снова потекло в глаза, Дема зажмурился. Ему до смерти хотелось спать, а еще Шпрот, Шпрот, что там со Шпротом... Дом стоял на пригорке, с него хорошо просматривался угол трассы, где и случилась авария, — Шпрот лежал все там же, уткнувшись в асфальт, а Ивашкин сидел у правого колеса и, кажется, плакал. Тетка пахучей тряпкой размазывала кровь по Деминому лицу, то и дело выкручивая голову назад, чтобы все в подробностях разглядеть.

А вот Деме смотреть не хотелось. Он молчал.

Теткин рот не закрывался. Она сказала, что ее зовут Дариной, но все зовут просто Дашкой, что мальчик и девочка — ее дети, а тот вонючий старик в кресле — свекор. Мужа у Дашки нет, он сбежал, едва заделав младшенькую дочку, и Дашка ненавидела и его, и свекра, который раньше и пил, и рукой прикладывал, если разозлится, а теперь превратился в трухлявую ветку и только жрать просит круглыми сутками. Сбежать от свекра было некуда, Дашка не работала, жила на пособия и детские выплаты, хотела родить еще дочку, Ангелинку, надо только выбрать из деревенских отца, а то тут одно быдло и вырусь живет... Что Дашка молодец, ухаживает за детьми и стариком, а еще вот таким беднягам, как Дема и его баба, помогает:

— Три бутылки перекиси купила, — с гордостью повторяла она, орудуя тряпкой. — И бинты. Сейчас так замотаю, в скорой хвалить замучаются.

Две недели назад им за неуплату обрезали свет, и в доме, неуютном и грязном, стало совсем тоскливо, но Дашка в понедельник пойдет лаяться в контору, потому что права не имеют — у нее двое маленьких детей.  А когда их станет трое, она будет многодетной матерью-одиночкой, там еще отсыплют деньжат. И что вокруг одни соседи-алкоголики, даже поговорить не с кем, а Дашка хорошая — ее рвет даже от глотка водки, она не пьет, занимается потомством.

Дашка явно ждала, что Дема ее похвалит, но Дема смотрел себе под ноги. По тропинке ползла жирная улитка, медленно ползла, неотвратимо. Сипела баба. Дождь прошел.

Демино молчание Дашку не смущало — она вспомнила, что он вообще-то попал в аварию, и принялась рассказывать самые жуткие истории про этот перекресток, щедро добавляя оторванные головы и раздробленные руки. С таким восторгом обычно пересказывают серии любимого сериала, Дашка же присела рядом на мокрую лавочку, вцепилась Деме в плечо и, захлебываясь словами, торопилась выдать все истории поскорее, вдруг скорая быстро приедет. Они раньше с детьми бегали, заглядывали в разбитые окна, помогали переносить раненых или просто подбирали вылетевшие телефоны, косметички, плюшевых жирафов... Один из таких теперь у Дашкиной дочери в кровати живет, под подушкой. Потом свекру стало тяжело ходить, и он, дождавшись Дашиного возвращения, требовал повторять каждую историю по три или четыре раза, а потом и дети перестали ходить:

— Скучно, одно и то же ведь.

Они всей семьей фыркали от маленьких аварий — ну, разобьют фары, ну чуть помнут бампера, разойдутся тихо и мирно, а Дашке возвращаться в заросший сад, искать денег на еду, побираться... Она выдержала долгую паузу. Дема молчал.

Снова заговорила.

Бывало, что просыпались ночью от сильного удара, «будто кровать р-раз, подпрыгнула, Софка ревет, я на улицу пулей»! А там зарево, огонь, люди кричат — даже в телевизоре такого не увидишь. Дашка, конечно, не против помочь, но не дура, чтобы в открытое пламя соваться, только снимает на телефон, у них тут обзор хороший, а потом скидывает видео местным журналистам, а они ей стольник на телефон, как гонорар, и приятно.

— Чего тут только нет, — сладко вздыхала она. — Так-то дыра дырой, ни жизни, ни интернета нормального, а вот с поворотом нам повезло, конечно... Чего, здорово я тебе лоб обработала?

Дема пусто кивнул. Мысль его, чуть разогнавшись, теперь перепрыгивала со Шпрота на бабу, а возвращалась к тетке — им же завтра к кардиологу, тетка месяц мозг выносила, что едва удалось к нему, светилу, записаться, даже платно не всех берет, а как Деме теперь добираться, и бабу везти...

Подъехала скорая. Кто-то кричал, тянул врачей в разные стороны, видно было, как Ивашкин нетвердо поднялся и, огибая Шпрота по дуге, пошел к белым дверям с намалеванным красным крестом. Деме представилось, как с хохотом и шутками Шпрот будет описывать эту катастрофу: и про предчувствие свое, и как лежал, приподняв поясницу, и как... Бедовый, ну. Но бессмертный.

Как и сам Дема. Как Ивашкин, как баба. Как ее храп.

Дашка рассказывала еще что-то, курила и подсовывала пачку Деме под нос, он медленно, будто нехотя, отводил ее руку от лица. Стояла тишина, только листья шумели над головой. Дема вслушивался в эту тишину, стараясь не замечать царапающих Дашкиных слов, жмурился, понимал, что надо подниматься и идти к врачам, вести бабу — может, они в область ее и отвезут, но так хорошо было сидеть и молчать... Пахло влагой, пустотой. Спокойствие. Дема понимал, что так тихо стало из-за храпа, он исчез, и надо бы побеспокоиться, и переползти к бабе на соседнюю лавочку, и растормошить, но он всегда мечтал об этой тишине и теперь радовался ей, как маленький. Стало стыдно, но лишь на мгновение — накрыло и ушло, захотелось плакать. Дема держался.

— Про друга думаешь? — Дашка отправила в кусты очередной окурок. — Бывает, что поделаешь. Я вообще в детдоме полгода жила, пока мамка за голову не схватилась, как расскажешь кому — хоть книгу пиши.  А не сломалась, не опаскудилась. Людям, вон, помогаю. Бабке твоей, может, нитроглицерин найти?

— Не надо. — Дема все же поднялся, качнулся, схватился рукой за деревянный стол. Пальцы казались отмороженными. — Мы пойдем.

— Ты расскажи хоть про этого, ну, который насмерть! Свекор меня с кишками сожрет. Домой приволокла, а не выспросила ничего. Интересно же.

Дема отвернулся. Дашка просила еще о чем-то, хныкала голосом, тянула за рукав, но Дема не отвечал. В сердцах она назвала его мудаком, потом извинилась — ладно тебе, я же помочь, я же выслушать, легче будет... Пришла ее дочка, показала грязные колготки с дырой на пятке, и Дашка разревелась вдруг, шмыгая носом и пуская пузыри. Дема смотрел на нее, но почти не видел.

— Опять колготки порвала, жа-а-лко! — тянула Дашка.

Дема взял рваные детские колготки в руку, перевел взгляд на разбитые машины, потом снова на колготки. Девочка стояла, как неживая. Колготки дохло висели в пальцах.

Выплакавшись, Дашка снова заговорила про детей и Ангелинку, она три раза пыталась, но все срывается, а она боевая, не сдается. Что аварий тут почти два месяца не было, она думала, сгниет на кровати, да еще дожди, вставать не хочется, а тут вы, и столько крови там, смотри, целая лужа, ну куда ты, погоди, я же...

Баба не храпела, глаза ее были закрыты. Дема забросил бабу на спину, согнувшись от тяжести, и потащил к трассе — люди расползались по домам, но мелкие стайки все еще обсуждали аварию, взмахивали руками, переругивались, что-то доказывая в суматохе. Дема увидел, как Шпрота несут в машину в черном плотном мешке.

Баба камнем вдавливала Дему в землю. Он шел по тропинке, протискивался через дыру в заборе, Дашка помогала ему придерживать проволочные бока и все выспрашивала о чем-то. Сказала, что три года назад тут хотели поставить отбойник, но отбойников так и не нашлось, а одна из машин как-то пробила им забор и влетела в огород, Дашка потом денег с них стрясти пыталась, на ремонт, но у них дочка погибла, и что же, Дашка — зверь, чего она, не понимает?..

Снова пошел дождь. Дема упрямо тащил бабу к врачам.

И не мог больше ни о чем думать.