Смысл соли

Александр Иличевский. Из судового журнала. М., «Новое литературное обозрение», 2023. 184 стр.

В названии — сразу тавтология. Или плеоназм. «Соль» — это «смысл» и есть.

Но речь пойдет не о метафорической соли, а скорее о кристаллической.

Эта книга состоит из коротких рассказов и длинных поэм. Обычно бывает наоборот. Иногда эти поэмы Иличевский записывает в строку, а рассказы разбивает на строчки. Тогда рассказ становится поэмой или поэма рассказом. «Соль» в книге «Точка росы» — рассказ, в книге «Из судового журнала» — поэма. Это сообщающиеся сосуды разной формы — высокий и плоский. Но, как говорил Максим Шапир, у них разная парадигма. И разный темп.

Почти точно посередине книги есть рассказ, который многое объясняет.  И в устройстве самой книги, и в сегодняшней работе писателя. Иличевский меняется. Двадцать лет назад, когда я начал его читать, он писал по-другому. Можно подумать, как именно он меняется, выстроить тренды, сформулировать прогнозы. И ошибиться. Можно забыть алгебру и послушать гармонию.

Рассказ называется «Сорок шесть». Я приведу его целиком.

«Однажды я путешествовал по пустыне. Прошел сорок шесть километров за два дня по полному бездорожью. В рюкзаках мы несли, кроме снаряги, по девять литров воды, было жарко. Запасы воды пополнили у военной базы Наби Муса из пожарного крана. К концу первого дня на привале начались судороги. От ног они поднимались вверх по телу к плечам. Я поделился с товарищами проблемой. И один опытный путешественник достал из рюкзака маленькую банку соленых огурцов. Я выпил рассол, и через пять минут тело освободилось от судорог. Оглянись! Вот как важно брать с собой в пустыню соль».

Это — предельный минимализм. Во всем — от элементарного синтаксиса до тривиальной лексики. Как будто ты читаешь что-то вроде «Памятки начинающему туристу». Но что-то останавливает. Оглянуться стоит.

В Нагорной проповеди Христос говорит апостолам: «Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?» Если такая соль потеряет силу, у Земли начнутся судороги.

В самом рассказе, кажется, нет никакого намека на такой вертикальный разворот. Но стоит об этом подумать, как такой разворот становится несомненным. И это делает элементарный рассказ — элементарным в прямом смысле. Делает его элементом, из которого состоит мир.

У Платона в «Тимее» мир состоит из правильных многогранников (тел Платона — это важная для Иличевского тема). Тетраэдр — огонь, октаэдр — воздух, икосаэдр — вода. Все они составлены из равносторонних треугольников. И только земля — куб. Он составлен из равнобедренных прямоугольных треугольников. Кристаллическая решетка соли с Na (натрием) и Cl (хлором) в узлах состоит из кубиков.

Соли много. Это слеза — первый оптический инструмент. Это пот пустыни. Это лед и снег. Это горький раствор каспийской и черноморской воды. Или Тихого океана в Сан-Франциско. «Волны Мертвого моря намывают у берега кристаллы соли».

Соли мало. Ее не хватает этому миру. У него начинаются судороги. Соль надо рассыпать.

Это из поэмы «Соль» («Из судового журнала»), а не из рассказа «Соль» («Точка росы»).

Соль — «капли вечности», «частички древнего океана». (Капитан делает запись в «судовом журнале», путешествие продолжается.)

Вернемся к «Тимею». Повторимся. Платоновские многогранники состоят из двух видов треугольников — равностороннего и равнобедренного прямоугольного. Треугольники — плоские. Их нет в реальном мире, они из мира идей. Это — чистые формы. Но, если их соединить, появляются элементы или стихии. Огонь, и воду, и воздух можно рассыпать на равносторонние треугольники и собрать снова. Из воды — огонь, из огня — воздух, из воздуха — воду. Но из земли можно собрать только землю. Главная связь, или закономерность, или уравнение, или пропорция, описывающая платоновский мир, — золотое сечение.

Вернер Гейзенберг называл эти платоновские преобразования «ядерными реакциями». Он писал в своих воспоминаниях «Часть и целое», что в точности по Платону из идеальных форм квантовой механики, из «букв», из связей, схваченных уравнениями, рождаются реальные тела. А главный принцип квантового мира, своего рода его «золотое сечение» — принцип наименьшего действия. Этот принцип, по которому строится мир, отвечает только одному требованию — гармонии. Его не доказывают, его постулируют.

Из букв алфавита, из их связей — слов языка — у Иличевского творится мир. Реальность обращается буквами, буквы — реальностью. Разных букв больше, чем платоновских треугольников, но это «частности реализации».  А главный принцип этого мира — гармония.

«Я думаю, лирическая поэзия, эпическая поэзия — они сходятся устами.

Эти уста пьют вино и воду, рождают потоки ветра, слагают бури и ураганы, а также шепот, самый важный шепот, от которого родятся города и цивилизации».

Это из рассказа «Счастливый список». В этом списке Иличевский перечисляет заветные вещи, о которых он «не пишет». Он занимается другим. Он идет и плывет, через океан Иудейской пустыни.

«Мне хватает чудес в Иудейских горах. Здесь время — библейские строки».

Или более развернуто в рассказе-поэме «Стеклянные башни».

«Стеклянные башни» — это шприцы, гремящие в кювете. Это детство, больница, граница жизни и смерти: «После забытья в горячке я думал, что я умер. И вокруг меня духи». И это выход: «…весна открывается ослепительными анемонами, пламени которых я скормил не одну страницу. Я в пустыне добываю буквы… я буква за буквой добываю крохи для матери-пустыни. Моя жизнь вокруг, словно мое тело — подражает стеклянным башням, когда-то привившим меня смыслом. Жизнь перестает быть призраком, если добывать из нее буквы. И тогда какое-нибудь слово сможет снова стать стеклянной башней».

Это прямая отсылка к «Стеклянным башням» Алексея Парщикова:

И где-то далеко на горизонте пустыни встает соляной столб, в который обратилась Лотова жена. Тоже «стеклянная башня».

Публикация 2018 года^[2] в «Иерусалимском журнале» носит то же название, что и книга: «Из судового журнала». Эссе и рассказы из этой публикации в книгу не вошли, но я некоторые напомню.

Иличевский, размышляя о Хлебникове, говорит: «Язык, кроме того, что составляет самую сердцевину существования живого, — в то же время надмирен, внеположен мирозданию. Законы природы — это грамматика, согласно которой происходят события физического мира. Язык отчасти хранится в области идеального, основанного на идеях Закона, здравого смысла, справедливости и истины. Скажем, платоновский мир целиком находится в этой области надмирности».

О платоновском мире я сказал несколько слов. Теперь о том, чем тот мир, который сознает и понимает Иличевский, отличается от мира идей. Мир платоновских идей трансцендентен реальности. Реальность — это меон, хаос, гилос — иными словами, небытие. Оно оформляется, когда на нем, как на мягкой глине, отпечатывается идея. Философ может идею «вспомнить» (о познании как воспоминании Платон говорит много раз, например, в «Меноне»). Не более того. Но по Иличевскому есть путь не только сверху вниз, но и снизу вверх.

В журнальном эссе «Колесо духов» он говорит: «Я всегда внутренне знал, что Rolling Stone/s — это не перекати-поле, а тот самый камень, что откатила Мария от гроба, чтобы увидеть, что он пуст. И с тех пор катится этот камень, как благая весть, оповещая: не перекати-поле, а перекати-небеса»^[3].

Иисус показал, что путь вверх возможен. Но никто не обещал, что этот путь легок и приятен, как прогулка по английскому парку.

Иличевский цитирует Колмогорова: «Все осмысленное — дискретно»^[4].  Я немного расширю цитату (по работе Владимира Успенского): «А. Н. Колмогоров заметил, что гипнотическое воздействие ритма — явление известное, а многие теоретики и поэты говорили о „магии стиха”. Однако в целом европейская культура подготовила более интеллектуальное восприятие ритма… Поэтика имеет с дело с дискретными явлениями именно потому, что она имеет дело с осмысленными явлениями, а все осмысленное дискретно»^[5].

Колмогоров отказывается от таких «легких» объяснений, как «магия стиха», и сводит поэзию в определенном смысле к интеллектуальной деятельности, к осмысленным явлениям, то есть к дискретному.

Математика, по общему мнению, в основном занимается «осмысленными» явлениями. Но она не всегда занимается дискретными. Стоит признать, что серьезное исследование непрерывного математика начала сравнительно недавно — в конце XIX века. Тогда Анри Пуанкаре начал рассматривать область математики, которую он назвал «Analysis situs». В переводе с латыни — «анализ положений». Это самое начало науки топологии. Именно тогда Пуанкаре сформулировал знаменитую гипотезу, доказанную Григорием Перельманом и наделавшую столько шума уже в XIX веке.

Топология понимает непрерывность как некую первичную интуицию, в то время как алгебра отталкивается от интуиции операций.

Разницу топологического и алгебраического языков отчетливо обрисовал Герман Вейль. В статье «Топология и абстрактная алгебра как два способа понимания математики»^[6] (1931) он пишет: «Два разных способа понимания стали в наши дни особенно всепроникающими и плодотворными — это топология и абстрактная алгебра. Оба образа мысли ныне накладывают свой отпечаток на значительную часть математики. Центральное понятие действительного числа позволяет сразу объяснить, чем это вызвано. Система действительных чисел подобна двуликому Янусу: с одной стороны — это совокупность алгебраических операций + и x и им обратных, с другой — континуальное многообразие, части которого связаны друг с другом непрерывно. Первый лик чисел алгебраический, второй — топологический». Соединяет два этих мира понятие числа. Вейль продолжает: в топологических свойствах «зафиксированы простейшие различия», которые «опираются лишь на идею непрерывной связи».

Меньше всего я хочу сказать, что Колмогоров чего-то не знал или не понимал, когда говорил, что осмысленное — дискретно. Он прекрасно знал топологию. Но он иначе ставил акцент.

Можно сказать, что он предпочитал поверять «алгеброй гармонию», хотя и допускал, «магия стиха» может пойти по обратному пути: она может поверить гармонией алгебру. Просто второй путь — это не путь ученого, даже великого математика, а путь художника и поэта. И Иличевский двигается по этому пути.

Понимание и осмысление — не синонимы. Если они и встречаются в какой-то точке, то приходят они к ней разными путями. Путь понимания начинается с предчувствия целого. Путь интеллекта или осмысления начинается с анализа.

Сегодня мы все немного сошли с ума от удивительных успехов интеллекта. Даже придумали «искусственный интеллект» и теперь его боимся. Но цифровой мир состоит из точек, а из них невозможно сложить непрерывную фигуру. Это фундаментальное ограничение.

Иличевский начал как физик, но путь интеллекта его не устроил. Он еще юношей был покорен интуицией целого. Его речь — это не трансляция знания (осмысленного), а доверие интуиции языка. Это прыжок с трамплина, который может подхватить не только самого поэта, но и его читателя бросить вверх за пределы осмысленного, в пространство понимания. И тогда перехватывает дыхание. А что же ты понял в результате этого полета, не всегда и объяснишь. Да и не всегда это нужно.   

Вся книга — это фиксация движения, описание точек пространства, которые останавливают непрерывный поток и фиксируют его в наборе букв.

Поэт двигается по океану пространства-времени, по Иудейской пустыне. По небу — где катится камень.

Творить непрерывность может только Творец. Но человеку по силам собрать кристаллики соли, эти горькие дискретные вести. И он не пишет. Он ведет судовой журнал, на страницах которого высыхают соленые брызги океана и слезы, те буквы, которые не надо объединять в слова.