Непосильного неба ручная кладь

Пролог

Новая твоя жизнь рождается. Она еще безымянна.

Новая жизнь проталкивается. Она еще не про тебя.

Как я тебя назову (на русском как иностранном,

на ангельском как не родном),

как я назову тебя?

Новая жизнь так долго спит в мужском моем животе,

в майской утробе, не предназначенной для жизнерожденья,

что ей и самой уже кажется, что она для меня — тьма-и-мать.

Кто ты? Старик или деточка? И что это за оперенье? —

не в полосочку и не в клеточку?

Бедная тварь недолеченная,

как же ты искалечена.

Как мне тебя называть?

— Назови меня тиктааликом. Девонской полурептилией-полурыбой,

с опечатками пальцев, в жаберной глухоте

я выхожу на кривых ножках под страшное небо-ибо

с дикими мыслями — в уширенной моей голове.

*  *  *

 В кухне днем иногда мелькают тени здесь бывших когда-то людей,

Тени мелькают, едят, глядят.

А вот одна сидит в углу дивана — и какую-то книгу читает.

В этой книге говорится: «Много-много огромной воды назад

мы писали этот диктант, но мы его не дописали:

проморгали близорукими золотисто-зелеными глазками в первобытной тоске,

«жы-шы» написали в кровавой тетрадке, на прибрежном песке —

нежный живот, паутинка души, убещур, беззащитные пятки.

— У тебя всё в порядке, лопастепёрая бывшая рыба?

— У меня ничего не в порядке».

Мы с тобой просто инверсия, перестановка снов,

дорогой мой тетра[дь]подоморф, панцирный социофоб,

свидетель огромного и быстроснующего зла.

Я человек не прямоходящий, не человек умелый, я — человек забывающий:

остается в лице чужие мимика, мускульные ужимки, интонация рта,

но впереди у меня пустота и позади меня пустота.

Почему всё развивается циклом?

Кажется, так же как каждый раз после гибели наша Земля заново изобретает себя,

так я каждый год здесь обретаю в себя себя.

Лисичка спит в кошечке, кошечка спит в ките

(в Кручёных спит темнота, а Кручёных спит в темноте),

в пингвине спит — вообще непонятно что, какой-то цветной дурак.

Приходит Дарвин, мне говорит: «Я верный. Я однолюб.

Но ты кажешься мне промежуточным.

Слишком кляклым и слишком жутким.

Ну что снова с тобой не так?»

И действительно: я промежуток. Но чего я тогда промежуток?

И что же со мной не так?

*  *  *

Мне снится сперва, что мне в горло идет вода,

потом — что язык заволосател,

я пальцами пытаюсь снять волосы, тяну их, невидимые, с языка,

это стыдно и неприятно.

Потом я просыпаюсь — у меня на подбородке первое слово.

Видимо, долго зализывал ночью во сне раны, вот и проговорился.

Что это было за слово? Я со сна не разглядел, да и как на подбородке увидеть —

вскочил, подошел к зеркалу, а оно уже истаяло, осталось только влажной облаткой

(слово истаяло, а не зеркало —

вот оно передо мной, отражает какого-то глупого зверя).

Я глупый зверь твоего, о грозное темное облако, отражающего стекла.

Грозовое облако становится все больше,

застилает все небо в зеркале, вползает в комнату,

я бегу от него, мохнатый,

хочу забраться в утробу —

кровати или книжного шкафа или письменного стола.

Но книжки меня выталкивают, шипят: мы сюда не хотим,

нас много, а ты один,

ну так и оставайся один.

Кровать тоже выталкивает, остается теперь только стол.

В мир приходит гроза, я лежу под столом,

он спускает корни слов из компьютера, префиксы, сплетение сложносоставных слов,

струйки соленой глины и грязной воды.

Я лежу под столом,

в позе рождения и беды,

скалю свой розовый однословесный рот.

Потом всё обрушивается.

Через миллионы лет приходит ученый,

откапывает меня, говорит: это

ставший скелетом словесноротый, ощеренный, звуком питающийся тетрапод.

*  *  * 

Если уж про зеркало —

интересно там наблюдать собственное старение.

Когда-то одна женщина мне сказала:

«Поверь мне, нет в этом ничего интересного».

Прошли годы (она была старше меня). Нет, все равно интересно.

...Осыпается Великий каньон,

в обнажившихся сланцах запрятана прежняя жизнь —

даже не твоя (ты, тот, молодой, в себе уже окончательно погребен),

а твоего отца или покойного дедушки (которого ты никогда не видел —

он был морской офицер, он умер, когда папе было всего шесть).

Теперь этого дедушку, молодого, с возрастом можно в себе увидеть

и нынешнего отца, уже старого, можно в себе прочесть.

«Как раз думала о вас вчера, — написала моя подруга, безумная Марианна, —

про то, что вы, как рыбак в море ночное, уходите за стихами

и возвращаетесь с полным неводом серебряных, бьющихся и шипящих слов.

Потрясающе!»

Марианна, конечно, дура.

Бесконечная, как Млечный путь,

кайнозойская (то есть ныне живущая) дура.

Но что-то в словах ее есть.

В голове всё интересней:

там проходит жизнь, туда же приходит смерть,

в голове интересней, чем в зеркале:

все, когда-то любившие эту женщину,

встанут однажды в твоей голове рядком и уйдут

(в обратном порядке):

хомо сапиенс, хомо эректус, хомо хабилис и — самый ранний из них, австралопитек.

У женщины от них останется на память подаренный ей австралопитеком платок,

якобы разбитое сердце (его временно разбил хомо хабилис),

а в общем-то — большая усталость.

«Как хорошо, что теперь я одна», — думает женщина. «Зато у меня еще остается кошка.

Как хорошо, что древнюю кошку я приручила».

(Кстати, хомо сапиенс из них был самый занудный.)

...Любовь моя, девочка, я пишу тебе это письмо

из самого ничего, из сердца древнего мира —

там так много серебряных, бьющихся, беззвучно шипящих слов,

там так много серебренных хищных и глупых рыбок,

что я могу больше не думать,

как уходят, встав от тебя, рядком

хомо хабилис, хомо эректус и даже затесавшийся — непонятно с чего — крошечный денисовский человек.

Всё уже не имеет никакого значенья.

В окно смотрит большое кайнозойское лето,

мы, встав тесным рядком, ушли от тебя навек

и платок забрали с собой.

Женщина подходит к зеркалу, смотрит туда без платка

и думает: «Как интереесно».

ЭПИЛОГ (частично откопанный вариант)

Что ж такой долгий, долгий день, бесконечный день,

длится, длится, никак не кончится,

столько переходных звеньев перехоронил,

столько дел уже сделал,

а он всё не меркнет, только чуть-чуть начал синеть.

А ведь обещали, что с возрастом время будет делаться всё короче,

что время будет лететь всё быстрей.

Опять обманули.

Жизнь она такая, да. Я рожаю, как кошка,

сперва молчащий, потом пищащий помет:

сразу нескольких пестрых котят-стишков.

У кошек на одной пуповине тоже, как цикл, висят

гирляндой как будто целлофановые мешочки, —

ну по крайней мере свидетели кошек так говорят.

Если это правда, то роды кошки похожи на текст:

стихотворенья-котята тоже рождаются непонятно откуда — в пузыре, головой вперед.

Надо разорвать этот пузырь зубами, вылизать свой стишок, чтоб он начал дышать,

перекусить пуповину, съесть послед или так называемое «детское место».

Потом новорожденный котенок-стишок должен найти твой живот

(он думает, что там стихотворное молоко), присосаться к родинке и начать пить твою кровь.

Оказывается (как мило), «это стимулирует следующее рожденье».

А смерть, смерть, ну что наша смерть?

Смерть, она ведь такая:

когда-нибудь Солнце раздуется и маленькая Земля

будет висеть пред ним, как перед динозавром маленькая собачка,

со сдутыми солнечным ветром ушами, с обугленной шерсткой, когда-то глупой любимой кожей

(мы часто говорим «глупый», когда имеет в виду «люблю».)

Акантостега. Боже мой, какое же красивое слово.

Всё началось с тебя, всё тобой и закончится.

Промежуточное звено между лопастепёрыми рыбами и наземными тварями,

как тебе в нашем раю?

(Ты же впустишь ее, Господи Боже, в наш рай?

Пусть она, Господи Боже, тут никогда не вымрет.

Пусть она переползет границу желтой земли и синего неба.

Я беру ее на свои пятипальцевые поруки.)

Ы-ы-ы — говорит человек, когда ему больно.

Э-э-э — говорит человек, когда чего-то не понимает.

Ю-у-у — говорит человек, когда умирает.

Я-а-а — говорит человек, пока растворяется в облаках.

В конце будет Слово.