Шукшин в 1967 году

 

1967 год был для Шукшина особенным — за 15 лет пройдя путь с самого социального низа, он благодаря своей энергии, таланту и везению оказался в составе советской элиты. Так сказать, в числе персон высшего среднего или даже низшего высшего класса. Именно 1967 год это подтвердил. Но самое главное, как раз в этом году появились первые шукшинские рассказы зрелого периода — возможно, самое главное, что он сделал для русской литературы. Напечатаны эти рассказы были именно в «Новом мире».

 

 

ПОТЕРЯННЫЕ РЕГАЛИИ

 

Итак, в 1967 году Указом Президиума Верховного Совета СССР Шукшин был награжден орденом Трудового Красного Знамени. В ноябре. И всего лишь через месяц, в декабре, получил Государственную премию РСФСР имени братьев Васильевых! Единственный орден и единственная (прижизненная) премия такого уровня достались Шукшину за фильм «Ваш сын и брат» (орден — по совокупности заслуг, но все же в первую очередь за фильм). Фильм сам Шукшин недолюбливал; по негласному мнению киноведов, это одна из наименее удачных его картин.

Пожалуй, дело в том, что «Ваш сын и брат» — своего рода киноаналог первого шукшинского сборника, «Сельских жителей», — как и следующая лента, «Странные люди». Тоже относимая скорее к неудачам. То есть достаточно предсказуемая с художественной и идеологической точки зрения вещь. Парадоксально, что рассказы, на основании которых написан сценарий («Степка», «Змеиный яд» и «Игнаха приехал»), уже содержат шаг в будущее, к «настоящему», сложному и глубокому Шукшину. А фильм — шаг назад.

Однако совершенно точно: «угрызений совести» Василий Макарович по поводу награды за эту ленту не испытывал.

Орден… Премия… Василий Макарович всегда был чуток к символической стороне своей жизни, а символическое значение этих жестов со стороны государства было очень велико. Награды означали, что Шукшин «зачислен» в ряды элиты, пусть и среднего (или даже чуть ниже среднего) уровня. А ведь ему нет и сорока, и дали открываются впереди необъятные, хоть в карьерном, хоть в творческом смысле (для Шукшина, впрочем, творчество и карьера были накрепко связаны).

О нем пишут, о нем говорят. Хотя пока что он не «дотягивает» до славы однокурсника и вечного соперника Андрея Тарковского, заканчивающего как раз в это время «Андрея Рублева». Впрочем, «Рублев» Шукшину не нравился, ни как сценарий, ни как фильм. Но слава и регалии Тарковского — очень даже нравились. Вспомним, как переживал он по поводу того, что его Венецианская кинонаграда за «Живет такой парень» оказалась ниже достоинством, чем Венецианская награда Тарковского за «Иваново детство». Хотя для непосвященных разница не существовала абсолютно, для Шукшина она была принципиальна…

Получение премии имени Васильевых было отмечено традиционно. Шукшин писал Василию Белову: «Живу ничего. Дали мне, ты знаешь, премию (РСФСР) — за „Ваш сын и брат”. Торжественное такое вручение! Куча красивейших дипломов, золотой знак на грудь... Банкет.  С банкета я куда-то еще поехал (денег тоже много дали — 1200 р.), ночь... В общем, я все дипломы потерял. Знак на груди остался. Жду последствий: найдутся где-нибудь дипломы, их переправят в Верх. Совет, а там мне скажут: „Вы так-то с государственной премией обращаетесь! Вы член партии?” Черт знает, что будет. Мне и выговора-то уже нельзя давать — уже есть стр. с занесением в уч. к. Главное, такие штуки долго потом мешают работать».

Угроза громкого скандала была вполне реальной. Но вроде обошлось, и даже «дипломы» нашлись, лежат в музее… Надеемся, не дубликаты...

Еще один непременный знак отличия той эпохи — право на загранпоездки. До этого Шукшина отпускали недалеко, в Польшу. А вот в 1967-м он побывал в Югославии и на Кубе. Куба и Югославия — это уже показатель очередного шага наверх. Не Франция и США, но уже кое-что. Знак принадлежности к какой-никакой, но элите. Того же уровня, что и получающей премии-ордена. Пока не самые пафосные, может быть. Но «положенные» элите определенного уровня.

За границей Шукшин не раз бывал и потом, в том числе и на Западе — ведь статус его рос. Отказываться от поездок за «железный занавес» было тогда как-то не принято. К тому же вряд ли Запад был любопытному сибиряку столь уж антипатичен. Василий Макарович ездил туда отнюдь не из-под палки. Но в чем-то прав киновед Валерий Фомин, хорошо знавший Шукшина в последние годы его жизни: «Шукшин был человеком работы, он каждую минуту или писал, или думал, или делал какую-то другую работу — он был просто пахарь, а за границей состояние было просто нерабочим. Да, он видел, что там высокая социалка, но в рассказах у него прежде всего мелькало, как некоторые наши люди бегают по их магазинам и преклоняются перед шмотками»^[1].

Такая «заграница» точно была не для него! Никакого преклонения перед Западом (в отличии от многих коллег) он, само собой, не испытывал. Нам кажется, для него это был отдельный мир, с нашим малосмешиваемый. У нас Большая Деревня (которая тоже делится на деревню и город), у них — Большой Город. В котором, заметим, Василий Макарович при случае бы тоже не пропал. Но представить его эмигрантом, ей-Богу, решительно невозможно.

 

СРЕДИ БИЙСКИХ СОСЕНОК

 

Весной 1967 года Шукшин наконец побывал на Алтае не набегом, погостил основательно, в марте-апреле. Пообщался даже с местными журналистами. Повидался с матерью. Можно сказать, хорошо отдохнул. Хотя отдых был своеобразный, «шукшинский». Мать сетовала, что ему нет ни секунды покоя…

Но вот что любопытно: Шукшин приехал на Алтай, будучи, можно сказать, важной персоной, с командировкой от самой главной советской газеты «Правда» для работы над статьей о причинах ухода молодежи из села. Прибыл на свою родину, извините, с «большевистским мандатом».  И воспользовался им на полную катушку — дважды (!) встречался с учащимися сростинской школы. Еще — с коллективом и читателями Бийской центральной библиотеки. (В библиотеке хранится экземпляр книги писателя „Сельские жители” с его автографом: «Бийской центральной библиотеке от автора. В. Шукшин. Бийск. 23 апреля, 1967 г.».) Еще встречался с жителями Сросток и поселка Лесной. Еще — поучаствовал в документальном фильме о Бийске местной студии телевидения.

Москва — Новосибирск — Бийск — Сростки… И обратный путь — Сростки, Бийск, Новосибирск, Москва (краевой центр, Барнаул, Шукшин традиционно оставлял в стороне, ехал из Новосибирска целую ночь на поезде). От этой поездки остался черновик, изданный после его смерти. Как всегда в шукшинской публицистике, здесь много довольно пафосных рассуждений, в частности об отрыве современного русского человека от почвы и малой родины. Как будто публицистика выкачивала, забирала весь пафос Шукшина — что, несомненно, шло его прозе на пользу.

Но зато есть яркие картины.

«Облака поредели, видно землю. Я смотрю вниз и думаю уже о том, как наши предки шли вот по этим местам. Шли годами, останавливались зимовать, выходили замуж по дороге, рожали. До чего упорный был народ! Ну вот ведь она, земля, останавливайся, руби избу, паши. Нет, шли дальше и дальше, пока в океан не уперлись, тогда остановились. А ведь это не кубанские степи и не Крым, это Сибирь-матушка, она „шуток не понимает”. …Лететь надоело. Как они по два-три года добирались до мест своих поселений! Впрочем, наверно, это становилось образом жизни — в пути. У меня отец — Макар, я где-то прочитал, что Макар — это путевой».

«Правда» статью своего корреспондента не напечатала. Исследователи считают, что «поводом для отказа вполне могло стать несоответствие писательских наблюдений и размышлений первоначальному заданию. По Шукшину, уход молодежи из села — процесс естественный, неизбежный, хотя и не лишенный некоторого драматизма. Забвение „извечной крестьянской любви к земле”, преодоление „тяги к ней” превращают русских в нацию кочевников, перечеркивают для человека возможность настоящего возвращения и воскрешения. Судьбы Ивана Любавина, Ольги Фонякиной, Егора Прокудина и многих других шукшинских героев убедительно доказывают это положение»^[2]. При этом — «Я думаю, что русского человека во многом выручает сознание этого вот — есть еще куда отступать, есть где отдышаться, собраться с духом», — пишет Шукшин, поражаясь огромным просторам России.

Представляется, что на Алтае самым важным для шукшинской последующей работы стало выступление в Бийской воспитательно-трудовой колонии для несовершеннолетних правонарушителей. Как вспоминают организаторы: «Он стоял за трибуной, такой простой, реальный и в то же время предельно загадочный. Зоркий проницательный взгляд глубоко посаженных глаз, крутой лоб, удивительно лаконичная, доходчивая и захватывающе интересная речь — вот что подчиняло слушателей»^[3].

Это все, конечно, сплошные красивости, но вот чему, кажется, действительно можно верить: по словам организатора встречи Анастасии Пряхиной, проработавшей с малолетними з/к много десятилетий, на встрече Шукшин очень заинтересованно расспрашивал их, почему они здесь, кто их родители, рассказывал о себе, как сам жил и воспитывался без отца.  И еще одно свидетельство: «Мать Василия Макаровича, Мария Сергеевна, говорила о том, что сын ее, вернувшись из колонии, был очень взволнован. „Очень переживал Вася! Я ему говорю: блинчиков поешь. А он молчит и все курит…”».

Нет сомнений, что, работая над «Калиной красной», Василий Макарович вспоминает этот визит. Ну а в колонии (где отбывал срок и дальний родственник Шукшина), позже, в 1983-м, открыли шукшинский музей.

Кстати, участие Шукшина в скромном документальном фильме маленькой, глубоко провинциальной студии (даже не краевого уровня) не было кратким появлением знаменитости. Популярный актер, автор нескольких фильмов и книг пахал по-настоящему! Как вспоминал алтайский журналист Федор Клиндухов: «Работал Василий Макарович в течение всего месячного съемочного периода профессионально. Каждый день, рано утром, я приезжал за ним в Сростки, и он, всегда собранный, в рабочем настроении, садился в машину. Не было такого дня, чтобы он сказал: „Сегодня я не могу”. Хотя и имел на это полное право, работал он для телевидения, можно сказать, на общественных началах. Для него невозможным было отказать в помощи, раз это нужно, об этом просят.

На съемках он был немногословен, не вмешивался ни в режиссуру, ни во что другое. Мы не чувствовали давления его авторитета. Больше того, он стеснялся своего авторитета. Как-то он рассказывал мне о родственнике  шофере, который просил помочь вернуть из ГАИ удостоверение водителя: „А я не мог себя пересилить. Знал, что его профессия кормит его семью, а вот помочь не мог. Мне стыдно просить”»^[4].

Какая-то непредставимая для дня сегодняшнего ситуация — это мы про участие «звезды» в дешевенькой локальной «документалке»! А для местных журналистов он, бывший земляк, уже безусловная звезда, и, как можно понять, Шукшин хоть и не задается, но отнюдь не против такого звездного статуса.

Есть очень выразительное фото — Шукшин и Клиндухов стоят рядом с камерой где-то в бийском городском районе. Стоят среди хрущевок и редких сосенок.

Вернемся к статье для «Правды», для написания которой Шукшин и был в Сростки командирован, той самой, которая, повторим, в главной партийной газете так и не появилась. В сохранившемся черновике, который можно рассматривать как почти законченное эссе (хоть и оборванное на полуслове; текст опубликован в 1979 году, озаглавлен по первой фразе черновика «Только это не будет экономическая статья…»), можно найти не только очень здравые, толковые мысли — и про город, и про деревню, и про молодежь (уходит из села), и про благосостояние (растет). Сегодня прямо поражает, что высказывается Шукшин местами в каком-то не очень свойственном для его публицистики игривом духе. Будто озвучивает персонажа своего же фильма. Поэтому, наверное, и не состоялся его альянс с «Правдой», что повествование даже стилистически пошло куда-то «не туда».

Интересно, кстати, как он отчитался за полученные 150 рублей. Сумма упоминается в эссе; немаленькая по тем временам, прямо скажем! Да еще, если верить Шукшину, 50 рублей из них он умудрился потерять в бийском магазине при комических обстоятельствах. Судя по написанному им, автор «Сураза» вдруг увидел под ногами зеленую бумажку, огромного тогда номинала.

«— Хорошо живете, земляки! — говорю громко и весело.

На меня оглянулись.

— Кто же такими бумажками швыряется?

Какое тут волнение началось! Это ведь не тройка, не пятерка — 50 рублей, полмесяца работать надо. А хозяина бумажки нет. Решили положить на видное место на прилавке.

— Сейчас прибежит кто-нибудь, — сказала продавщица.

Долго еще рассуждали в очереди о находке.

Я вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Подходил уже к автобусу, как вдруг меня точно жаром охватило: я вспомнил, что точно таких три бумажки получал в бухгалтерии. Одну разменял еще в Москве, две были в кармане. Сунулся в карман — одна. Туда-сюда — одна. Моя была бумажка-то! Ах, мать твою так-то! Моя бумажка-то. Под сердцем даже как-то зазвенело от горя. Первый порыв был — пойти и сказать: „Товарищи, моя бумажка-то. Я их три получал, одну в Москве разменял, две оставалось, а теперь вот, видите, одна”. Но только представил, как я огорошу всех этим заявлением, как подумают некоторые: „Конечно, раз хозяина не нашлось, он и решил прикарманить. Возьмет, сядет и уедет.  А потом хозяин прибежит”.

Нет уж, черт с ней. Не пересилить себя, не протянуть руку, чтобы взять эту проклятую бумажку. Могут еще и не отдать. Подожди, скажут, может, кто-нибудь придет за ней.

И поматерил же я себя! Полпути, наверно, материл. Та зеленая дурочка, если к ней еще добавить другие, могла бы устроить дома лишний праздник. Потом стал успокаивать себя. „Ну и что? Эка потеря! Люди руки, ноги теряют, а тут бумажка вшивая”.

Помаленьку успокоился».

Пятьдесят рублей! Это сейчас тысяч сто или даже больше! Конечно, жалко! А еще надо оправдаться перед бухгалтерией…

Кстати, в художественном смысле это место в незаконченном сочинении самое интересное. Сюжет мало того что «зощенковский», но повторяет коллизии рассказа «Чудик», написанного Василием Макаровичем в том же 1967 году. Мог он всю ситуацию и придумать — для снижения пафоса встречи с «малой родиной». Сочинять легенды о себе Шукшин, как мы знаем, и умел, и любил. Хотя почему-то веришь, что такое случилось взаправду!

 

РАЗИН АТАКУЕТ

 

Но самым главным были дела творческие. Прежде всего очередной акт драматической истории со Степаном Разиным. Собственно, год с Разина и начался. 1 января 1967-го в барнаульской газете «Молодежь Алтая» была напечатана беседа Шукшина с В. Баулиным. Шукшин говорил: «Последнее время я отдал немало сил и труда знакомству с архивными документами, посвященными восстанию Разина, причинам его поражения, страницам сложной и во многом противоречивой жизни Степана. Я поставил перед собой задачу: воссоздать образ Разина таким, каким он был на самом деле… Если позволят здоровье и силы, надеюсь сам сыграть в фильме Степана Разина».

Были месяцы погружения в материал, но именно в 1967 году состоялся первый решительный бой за «Стеньку Разина», за этот глобальный проект, мучивший Шукшина долгие годы.

Именно что мучивший! И творчески беспокоящий — мол, воплощай скорее. И заставлявший страдать — мол, что я за человек, что не могу осуществить самое главное, самое сокровенное. Наконец, просто доставлявший кучу малоприятных минут в общении с чиновниками и добровольными цензорами из числа творческой интеллигенции.

Первый бой, в 1967 году, Шукшин проиграл. Сразу и не ответишь, почему. Может быть, потому, что не рассчитал свои силы. Подготовился неважно. Был отчасти самонадеян. А может быть, стена была заведомо непреодолима. Несмотря на орден и премию (пусть к моменту обсуждения еще не полученные, но, так сказать, незримо проступавшие для опытного взгляда, обозначая статус Шукшина), автор был фигурой не того калибра, чтобы ему давали осуществить те замыслы, которые для него важны. Здесь опять вспоминается Тарковский, который добивался  разрешения на съемку некоторых своих фильмов через Политбюро ЦК КПСС.

Невольно вспоминается популярная частушка тех лет:

 

Задает вопрос народ:

Что нам партия дает?

Наша партия не…

Чтобы каждому давать!

 

Шукшин тогда был вот именно почти что «каждый». Может быть, до поры до времени. Но на «партию» — то есть верхушку, принимающие решения, он и правда за «Стеньку» обиделся.

А начиналось ведь все очень хорошо. Такое ощущение, что Шукшин решил одолеть эту идеологическую гору на набранной ранее скорости. Вот пошел-пошел-пошел его грузовичок вверх… потом остановился и покатился вниз. Задним ходом.

Еще из газетного интервью:

«Каким я вижу Разина на экране? По сохранившимся документам и отзывам свидетелей, представляю его умным и одаренным — недаром он был послом Войска Донского. Вместе с тем поражают противоречия в его характере. Действительно, когда восстание было на самом подъеме, Разин внезапно оставил свое войско и уехал на Дон — поднимать казаков. Чем было вызвано такое решение? На мой взгляд, трагедия Разина заключалась в том, что у него не было твердой веры в силы восставших.

Мне хочется в новом фильме отразить минувшие события достоверно и реалистично, быть верным во всем — в большом и малом».

Как-то это слишком официозно сказано! Сплошной марксистско-ленинский учебник по Степану Разину. Вплоть до противоречивости Стеньки, не освященного светом исторического материализма. Уверены, что Шукшин так говорил о своем самом главном замысле намеренно. Потому что ТАК БЫЛО НАДО. Но звучало все вполне оптимистично, в духе времени. Василий Макарович верил в успех. Ведь он, как мы уже писали, в отличие от мятежного Тарковского, почти официально считавшегося гением, всегда соблюдал «правила игры».

Очень быстро Шукшин написал сценарий, представил его на студию. И обсуждение на студии, оно состоялось 1 августа 1967 года, было вполне мирным, тем более что Шукшин, в отличии от того же Тарковского, не дерзил, к своим старшим (по положению, да и, как правило, по годам) коллегам не придирался, желания оскорбить его или уничтожить в их словах не нашел. Услышал даже комплименты в свой адрес. Так сказать, ничто не предвещало беды… Студия, в общем, его замыслы одобрила.

Как свидетельство этого — письмо, датированное 2 октября от руководства студии имени Горького зампреду председателя Кинокомитета Баскакову: направляем, мол, вам сценарий для включения в план. Бюджет — 4,5 миллиона.

Вот тут и началось. Пошли отзывы экспертов — были положительные, от легендарного Алексея Каплера. От доктора исторических наук Сигурда Шмидта (сына легендарного полярника). Но негативных было больше. И ведь нельзя сказать, что сценарий Шукшина (а речь идет, подчеркнем, именно о рассмотрении сценария, отнюдь не всей «идеи» фильма!) смешивали с грязью.

Писали довольно мягко, интеллигентно. Но с однозначной оценкой. Вот цитаты:

«Жестокость — в нравах времен, но мучительство, да еще смачно и любовно поданное, создает некий натуралистический перебор в сценарии».

«Я никак не могу „пережить” в этом сценарии описания зверств, хруста костей, потоков крови, порожденных самим Степаном Разиным».

«Не думаю, что автор будет доволен, если зрители отдадут свои эмоции, свое сочувствие царю и его приспешникам, объявившим розыск злодея и вора. А сейчас такая перспектива есть. Мне кажется, что этого допустить нельзя, а потому я настоятельно советую автору освободить сценарий от сцен, натуралистически и живописно рисующих жестокость Разина».

«В сценарии недостаточно четко проявлена авторская концепция произведения... что же такое Разин и его движение? Трагедия безудержного садизма, фанатизма, стихийного бунтарства или нечто более осознанное и потому не менее трагическое?»^[5]

Сценарий был опубликован тогда же. Насколько он был «проходным»? Крамолу отыскать в нем сложно. Даже те, которые «валили» работу Василия Макаровича, кивали не на идеологическую ересь, а на страшный для советской культурной цензуры грех — на натурализм и жестокость.

Вот это самое гадкое — автора упрекают, что он, видите ли, недостаточно трагичен! Мол, рецензент тоньше чувствует и лучше видит и эпоху, и героя! С какого бы перепугу? Впрочем, «инстанции» предъявляли претензии и чисто технические. В итоге не взяли в работу, но и не уничтожили, не запретили. Все это длилось до конца 1967 года и начала следующего.

Троюродному брату и другу Ивану Попову Шукшин писал 8 мая 1968 года уже по результатам решения, причем писал даже без особой горечи: «Остановили — 1) историческая тема — сейчас лучше бы современность.  2) Дорого: 45 млн старых. 3) Слишком жесток Разин. Говорят, два года надо подождать. Пока суд да дело, сделаю сейчас современную картину, черт с ними, но борьба за „Разина” продолжается. Был тут „в верхах”, говорят, поможем. Будете делать. Буду, конечно!»

Шукшин, думаем, все-таки верил в окончательную удачу, сигнал «стоп» ведь был далеко не окончательным и не полным. И был доволен, что удалось опубликовать сценарий, первый опыт художественной работы на историческую тему. Сценарий и ему самому нравился. Специалисты его тоже хвалили. Ну и, честно говоря, очень похоже, что Шукшин был, может, даже доволен, что сумел все-таки «догнать» Тарковского с его «Андреем Рублевым». Тоже ведь был у того «сценарий на историческую тему» — и тоже вызывал у киношного начальства неясные чувства. (Кстати, на студийном обсуждении Василий Макарович сценарий Тарковского и Кончаловского упомянул неодобрительно — мол, народная жизнь для них только фон, а для него ровно наоборот.) Именно в 1967 году все же состоялась ограниченная премьера «Рублева», однако фактически картина попала «на полку» и в прокат вышла только в 1971 году.

А что до помощи неких партийно-советских «верхов», то надежда на них была вполне в духе времени, частенько верхи и правда помогали, как, например, гораздо позже Тарковскому со «Сталкером». Шукшин еще обратится за помощью к самому большому начальству, но будет это позже.

И снова возникает вечная тема для дискуссии «Тарковский и Шукшин»: кто из них был не то чтобы милее, а как-то безопаснее для властей? «Социально близкий» (якобы) Шукшин или «эстет-интеллектуал» Тарковский? Ответа нет. Тарковский по крайней мере мог помочь в контактах с Западом — стать фигурой напоказ, мол, есть и у нас свой модернизм (вариант Евтушенко; другое дело, что сам Андрей Арсеньевич в отличие от Евгения Александровича не собирался идти на крутые компромиссы). Шукшин был широкой публике понятнее и потому потенциально вреднее. Да и темы у него все какие-то подозрительно связанные, как говорят идеологические чиновники, с «актуальной повесткой»… власть бунтовать!

Так или не так, но факт остается фактом: «Рублев» вышел, «Разин» — застрял. Пока, казалось, ненадолго… По легенде, когда начальство обсуждало сценарий «Рублева», Тарковский сумел убедить их в полезности для социализма памяти великого русского иконописца, чуть ли не процитировав хитрые «оттепельные» стихи Андрея Вознесенского «Уходят имена и числа, меняет гений свой покров. Он — дух народа. В этом смысле был Лениным Андрей Рублев». А Ленина разве можно запрещать в Советском Союзе?

 

АКТЕР И ГРАЖДАНИН

 

«Разин» пока «повис». В простое Шукшину находиться, думаем, было просто физически невыносимо. Его настрой на жизнь был однозначен — не останавливаться ни на секунду! В 1967-м он продолжает активно писать (об этом ниже) и работать, сниматься как актер. Например, в глухо положенном на полку по подозрению в «сионизме» фильме Александра Аскольдова «Комиссар» по рассказу Василия Гроссмана «В городе Бердичеве» (его снимал тот же Валерий Гинзбург). Причем, по воспоминаниям, когда фильм запрещали, Шукшин, пожалуй что единственный, сказал несколько слов в защиту этой выдающейся работы. Его роль в ленте была не очень большой, но, несомненно, выразительной. Как и сама речь. Интересно прочитать сейчас воспоминания о работе с Шукшиным недавно ушедшего из жизни режиссера Аскольдова. Дело тут даже не в самом фильме — кажется, Аскольдов приметил какие-то важные черты Шукшина-участника творческого процесса.

«Я знал Шукшина. Мы были с ним на „ты”. Ну это, не бог весть что такое, быть на „ты” с Шукшиным. Так общались: „Здравствуй, Вася”… Мне нужен был замечательный мужик. Иду по коридору, идет навстречу Шукшин. Я говорю: „Привет, Вась, сыграй у меня, роль маленькая”. Он сказал: „Запри меня... Я прочитаю, когда кончу — постучу”. А я в другой комнате над какими-то бумагами сидел. Через какое-то время стук в дверь, я открыл, он какой-то так взлохмаченный и говорит: „Слушай, я сыграю”. А он очень упрямо выбирал роли, а тут маленькая роль. „Сыграешь?” — „Сыграю”. — „Вась, не подведешь?” — „Не подведу”. Он был самым дисциплинированным, самым благородным во время съемок».

И еще — вот как себя вел, по воспоминаниям Аскольдова, Василий Макарович на обсуждении — вернее, уничтожении фильма. «И тогда встал Шукшин, он сидел, просто сатанел, потом встал и сказал очень яркие полуцензурные слова: „Вы! Да вам не совестно? Мы корячились, пупки у нас развязались, мы думали, что мы о совести человеческой делаем картину… А вы трусы, ничтожества”. Шарахнул дверью и ушел. Вот, кто для меня Шукшин»^[6].

Где еще сыграл Шукшин в 1967 — 68 годах? В «Журналисте» Сергея Герасимова, в положенном на полку фильме Марка Осепьяна «Три дня Виктора Чернышова», в подростковой ленте Светланы Федоровой «Мужской разговор»… Кроме «Журналиста», роли все и небольшие, и вполне стандартные. Мужественность. Выразительные взгляды. Немногословность. Да и в «Журналисте», по большому счету, ничего такого особенного нет. Если смотреть, например, глазами современного зрителя.

Вообще складывается впечатление, что с какого-то периода актерские работы в чужих фильмах совершенно перестают интересовать Шукшина. Ну сыграл и сыграл. То ли дело свои собственные режиссерские работы!

Следующим его фильмом стали «Странные люди». Над сценарием Шукшин работал как раз в 1967 году.

Лента состоит из трех новелл. По сути, это три короткометражки, объединенные, пожалуй, только тем, что они о сельских жителях. Даже в титрах предусмотрительно написано «Странные люди. (Три рассказа)» — «Братка», «Роковой выстрел», «Думы». «Материала» на них пошло куда больше — тут и «Миль, пардон, мадам!» (формально говоря, выросший из сценария новеллы «Роковой выстрел», но, возможно, история Броньки Пупкова придумывалась одновременно в двух вариантах). Еще — «Думы», «Стенька Разин», «Чудик».

В общем, много чего. Может быть, слишком много. Много чего и происходит. Судите сами.

…Деревенский парень Васька едет в Ялту, где давно живет его старший брат (Евгений Евстигнеев). Брат разведен, однако обеспокоен тем, что ему «надо устраивать быт». Он берет с собой Ваську в гости к одинокой женщине (Лидия Федосеева) с маленьким ребенком (дочка Шукшина Маша). Покатавшись на «канатке», Васька возвращается в деревню и неожиданно объявляет, что на Юге не был, а торчал в райцентре у дружка…

…В сибирскую деревню к пожилому охотнику Броньке приезжает компания молодежи, чтобы поохотиться. Бронька отправляется с ними в тайгу, на прощание жена просит его «хоть на этот раз перетерпеть», а то ей «от людей проходу нет». И верно: охотник в который раз рассказывает заведомо неправдоподобную историю про то, как он должен был застрелить Гитлера из браунинга, но промазал! Плачет! Выходит из себя!

…Деревенский парень Колька кажется землякам странным — все время о чем-то непонятном думает, режет фигурки из дерева, мечтая создать изображение Стеньки Разина. Односельчане подсмеиваются над ним, однако старожил села дед Матвей уговаривает его продолжать заниматься своим делом, махнув рукой на пересуды.

Долго фильм и делался-переделывался: сценарий написан в 1967-м, съемки шли в 1968-м, фильм закончен в целом год спустя, вышел в 1970-м… Вдобавок ко всему Шукшин тяжело заболел, заработал воспаление легких (уснул на несколько часов от перенапряжения прямо на холодной земле). Доснимать «Странных людей» врачи разрешили Василию Макаровичу только в Ялте. Отсюда, как считают исследователи, и курортный акцент в первой короткометражке.

Неудачен ли фильм? В «Странных людях» зрелый Шукшин как будто пародирует раннего Шукшина — хотя говорят, что самопародия, особенно невольная, самое грустное, что может ждать любого художника на творческом пути. Может быть, и Валерий Гинзбург, оператор, засбоил от начальнического напора с требованием поправок. В общем, что-то пошло не так.

Да и сам Василий Макарович признавался в характерной для него манере: «Фильм „Странные люди” не принес мне удовлетворения. Я бы всерьез, не сгоряча назвал бы его неудачей, если бы это не сделали другие». Оно и понятно, в 1970-м, когда фильм вышел, он давно перестал быть актуальным для автора, делающего все уже иначе.

Со своей стороны об этом еще в момент выхода фильма говорил Анатолий Заболоцкий — который отчасти по поводу несовершенства картины и сошелся с Василием Макаровичем, стал оператором его зрелых лент и ближайшим другом: «Когда посмотрел на студии только что законченный производством фильм „Странные люди”, мне показалось, что картина неряшливо снята, хорошо написанные диалоги и актерское исполнение требуют иного отбора со стороны художника и оператора. Появившись в очередной раз в Москве, я приехал с утра на улицу Русанова, на звонок открыл сам Макарыч с беленькой девочкой на руках, тут же, ногу ему обвив, выглядывала другая: „Видишь, вот настрогал, и попробуй займись добрым делом”.

Пошли на ту самую, всеми поминаемую, малометражную кухню первой шукшинской квартиры. Напрямик высказал, зачем к нему с вокзала привернул: „Вася, твой фильм снимать должно лучше, чувствую и предлагаю свои услуги”.

Характерен ответ Шукшина: „Э, брат, разве моя воля собирать артель? Не позволительно. У меня хозяин Бритиков во где сидит, — уложил он руку коромыслом на шее, — да еще директор Краковский. Артель у меня студийная, не мной сколоченная. Я при них, почитай. Чуть что — это невозможно технически, то — не получится, денег мало. Все профессионалы опытнейшие”».

Бритиков — это директор киностудии имени Горького. Но договорились все ж, что «Степана Разина» будут снимать и Гинзбург и он, Заболоцкий, молодой оператор с «Беларусьфильма». Опять не получилось со «Стенькой», зато вышли и «Печки-лавочки», и «Калина красная».

 

НОВЫЕ РАССКАЗЫ В «НОВОМ МИРЕ»

 

Самое главное — почему мы и говорим об этом времени в творчестве Шукшина как пороговом, переломном или предпереломном — в 1967 году увидели свет рассказы «нового типа». Более сложные, более глубокие, чем раньше. В которых поступки и слова героя не определялись его социальным происхождением и вообще прямо не вытекали из его образа жизни. Это «Раскас», «Как помирал старик», «Вянет пропадает», «Горе», «Думы» и несколько других. Классические рассказы, без которых не обходится ни одно собрание шукшинской прозы. Основной их массив был опубликован в двух номерах «Нового мира» — № 1 и № 9 за 1967 год.

Тут особенно интересен рассказ про смерть старика Степана — вроде и традиционный по тематике для русской литературы, а вроде и необычный.

Александр Куляпин, исследователь Шукшина из Барнаула, объясняет это так: происходит разрушение ритуала. «Герой… безуспешно пытается следовать традиционной модели: „Старик долго молчал, строго смотрел в потолок. Ему трудно было говорить. Но ему хотелось поговорить хорошо, обстоятельно… Старик устал и долго опять лежал и смотрел в потолок. Выражение его лица было торжественным и строгим. <…> — Бог простит, — сказал старик часто слышанную фразу”»^[7]. Свои наставления и поучения старик Степан вынужден адресовать не детям, а старухе, которая хоть и подыгрывает умирающему («она тоже настроилась говорить серьезно и без слез», но все же вносит в предсмертный диалог элемент дисгармонии:

«Старик закрыл глаза и медленно, тихо дышал. Он, правда, походил на мертвеца: какая-то отрешенность, нездешний какой-то покой были на лице его.

— Степан! — позвала старуха.

— Мм?

— Ты не лежи так.

— Как не лежи, дура? Один помирает, а она — не лежи так. Как мне лежать-то? На карачках?»

Смешно? Страшно? И так, и эдак, наверное. Нелогично, непредсказуемо. И как раз поэтому — реалистично в высшей степени.

Вспомним, как сам Шукшин говорил о жанре, в котором, пожалуй, достиг главных вершин: «Вот рассказы, какими они должны быть:

1. Рассказ — судьба.

2. Рассказ — характер.

3. Рассказ — исповедь.

...Самое мелкое, что может быть, это рассказ-анекдот».

И здесь же:

«Литература — это все же жизнь души человеческой, никак не идеи, не соображения даже самого высокого нравственного порядка».

Такие рассказы — судьба, характер, исповедь (куда реже рассказ-анекдот, но с глубоким, тайным иной раз смыслом) — теперь будут появляться у Василия Макаровича с потрясающей регулярностью.

В зрелых рассказах, которые начались именно с этой поры, Шукшин будто прорвался сквозь поверхностное жизнеподобие. И пошли открытия за открытиями. Для читателей — но как будто и для автора. Великая русская смеховая культура была одним из таких открытий. Вот рассказ «Раскас», который можно считать без малого гениальным. Он ведь и построен весь по законам сказки. Начиная с названия — в нем слышится корень «сказ». А что в просторечном употреблении, так потому, что сама история и ее герои таковы — не пафосны, не умеют изъясняться высоким стилем. Герой — Иван. В начале — зачин. Да и потом все по-сказочному. Возвращение Ивана из дальнего путешествия. Открытие тайны. Похищение красавицы-жены. Горе, раздумье, потом — принятие решения.

Но вот то, что герой Иван не седлает коня или хотя бы свою машину (он же шофер, то есть всадник, если обратить старину в новые реалии), а садится писать дурацкий текст в газету — это и есть глубокое прозрение Василия Макаровича. Выдохлись Иваны. Не страшны врагам, а даже смешны. Горько, горько от этого и автору, и нам. На пути Ивана не сказочные злодеи, а всякая мелочь ползучая из редакции, которая понять его не хочет и не может. И помощи от нее не дождешься. «И не друг, и не враг, а так», — как пел Высоцкий.

Ну и что остается? Известно что. Вот финал:

«Он направился прямиком в чайную. Там взял „полкило” водки, выпил сразу, не закусывая, и пошел домой — в мрак и пустоту. Шел, засунув руки в карманы, не глядел по сторонам. Все как-то не наступало желанное равновесие в душе его. Он шел и молча плакал. Встречные люди удивленно смотрели на него… А он шел и плакал. И ему было не стыдно. Он устал».

И если Иван Петин дурак, то и мы дураки такие же!

Вот что еще бросается в глаза: в новых рассказах Шукшина очень много обращений к культуре в разных ее проявлениях. От самопальных текстов, до «профессиональных носителей», вроде редакционных работников в «Раскасе» или старичка из рассказа «Случай в ресторане». Плюс зримые знаки культуры, появляющиеся там и тут. Исследователи говорят даже о «постмодернизме», «интертекстуальности» этих шукшинских вещей. Тот же «Раскас», играющий с каноном, дает для этого все основания. Почему и кажется, что эти рассказы «пороговые» — стремительно растущий Шукшин подводит итоги своего глубокого освоения всех культурных пластов.

В этот период своей жизни он по-прежнему много читает. В том числе, кстати, и запрещенную, так называемую «диссидентскую литературу» — САМИЗДАТ и ТАМИЗДАТ. Будет читать запрещенное и дальше, но, скажем так, без особо увлечения, просто потому, что читает Василий Макарович, кажется, вообще ВСЕ, с упоением, как в юности… Смотрит новейшее отечественное и западное кино — имеет возможность. Общается и с интеллектуалами, и с простым людом. То есть в 1967 — 1968-м годах Шукшин догоняет по развитию интеллигентов самой высокой пробы. Поэтому и «Новый мир» для него, как говорят у нас в Сибири, «само то».

Однако вскоре, стремительно набирая обороты, Василий Макарович пойдет гораздо дальше и этих рассказов, построенных сложно, но, так сказать, «вокруг культуры», — перейдет к последним своим текстам, наполненным поэтикой мифов, и традиционных, и современных…

Заканчивая про 1967 год: вот что для самого Шукшина, а не для нас с вами, возможно, было самым-самым главным: 27 мая родилась дочь Маша, и Лидия Николаевна с Василием Макаровичем, как говорилось тогда (да и сейчас), официально оформили свои отношения. В 1968-м эти отношения будут «усугублены» дочерью Ольгой. Но это уже другая часть нашей истории.