«Записки юного врача» М. Булгакова как фрагмент его альтернативной автобиографии

Молодой врач Михаил Булгаков прибыл в Никольскую земскую больницу, располагавшуюся в сельце Никольское Караваевской волости, Сычевского уезда 29 сентября 1916 года (по старому стилю)^[1]. Покинул он это свое место службы 18 сентября 1917 года^[2]. Юный врач, герой булгаковского цикла, прибыл в больницу села Мурьино^[3] 16 сентября 1917 года (71)^[4]. В одном из последних рассказов «Записок юного врача», «Пропавший глаз», сообщается, что прошел «ровно год» с тех пор, как герой «подъехал к этому самому дому» (122).

Зачем Булгакову понадобилось сдвигать время действия своего автобиографического цикла на год?

Ответ очень простой: для автора было важно, чтобы фоном для эпизодов «Записок юного врача» стали переломные события в истории России — не только февральский переворот 1917 года, но и октябрьский.

Впрочем, такой ответ, на первый взгляд, находится в противоречии с булгаковским циклом. Хотя в рассказе «Полотенце с петухом» и говорится про «17-й незабываемый год» (71)^[5], далее в «Записках юного врача» приметы новой истории России возникают на удивление редко: один раз юного врача называют «товарищем доктором» (в рассказе «Полотенце с петухом» (72)), четыре раза — «гражданином доктором» (в рассказах «Вьюга» (103, 109) и «Тьма египетская» (113, 118)), а в рассказе «Пропавший глаз» изображен солдат, «вернувшийся в числе прочих с развалившегося фронта после революции» (128). Чуть ниже юный врач воображает, как этот солдат «ходит, рассказывает про Керенского и фронт» (129). Да еще в рассказе «Звездная сыпь» герой говорит о себе как о враче, «прямо с университетской скамеечки брошенном в деревенскую даль в начале революции» (134).

И это все.

Отказавшись следовать реальной хронологии ради совмещения деятельности юного врача в селе Мурьино с событиями двух русских революций 1917 года, Булгаков сознательно оставляет сами эти события за кадром «Записок юного врача». Почему он так делает? И зачем тогда революция ему все-таки была нужна как фон рассказов цикла?

Ответ приходит со стороны биографии писателя.

По мемуарному свидетельству киевского соученика, Булгаков «в гимназические годы был совершенно бескомпромиссный монархист — квасной монархист»^[6]. В Гражданской войне он принимал участие на стороне добровольческой армии. Вполне репрезентативное представление о настроениях Булгакова этого времени дает напечатанный им в газете «Грозный» от 13 ноября 1919 года и подписанный инициалами «М. Б.» фельетон «Грядущие перспективы». Там, в частности, говорится: «Перед нами тяжкая задача — завоевать, отнять свою собственную землю. Расплата началась. Герои-добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю. И все, все — и они, бестрепетно совершающие свой долг, и те, кто жмется сейчас по тыловым городам юга, в горьком заблуждении полагающие, что дело спасения страны обойдется без них, все ждут страстно освобождения страны. И ее освободят. Ибо нет страны, которая не имела бы героев, и преступно думать, что родина умерла. Но придется много драться, много пролить крови, потому что пока за зловещей фигурой Троцкого еще топчутся с оружием в руках одураченные им безумцы, жизни не будет, а будет смертная борьба. Нужно драться»^[7]. Когда стало ясно, что поражение добровольческой армии неизбежно, Булгаков, как и многие его товарищи, принял твердое решение эмигрировать из России, и только тяжелейшая болезнь помешала осуществлению этого решения.

И вот в сентябре 1921 года начинающий писатель оказывается в столице того самого государства, которое он так неистово проклинал в статье «Грядущие перспективы». Днем он для денег сочиняет многочисленные фельетоны в газеты и журналы, то есть обслуживает нужды советской республики, а по ночам пытается работать над своей настоящей прозой, в том числе — над рассказами из будущего цикла «Записки юного врача». Кажется очевидным, что в этот период Булгаков не может обойтись без попыток ответа на вопрос: как в свете катастрофических событий последних лет человеку чести сохранить себя и уважение к себе? Прямо на этот вопрос будут отвечать несколько ключевых страниц романа «Белая гвардия». Но и в «Записках юного врача» Булгаков демонстрирует достойный вариант поведения человека чести в нечеловеческих пореволюционных условиях. Следовательно, без того, чтобы ввести в цикл еле слышный, но на самом деле весьма ощутимый шум времени, автор обойтись никак не мог.

Главным героем и нарратором он сделал своего alter ego — юного врача, который все же не абсолютно идентичен автору. Характерная мелочь: день рождения юного врача, согласно циклу, — это 17 декабря (113) 1894 года (122), тогда как сам Булгаков родился 3 мая 1891 года^[8]. Гораздо важнее, впрочем, что юному врачу куда сильнее повезло, чем настоящему автору цикла, со временем распределения после окончания университета. Он приехал в сельскую больницу не за год, а накануне октябрьского переворота 1917 года. Соответственно, перед ним, в отличие от Булгакова, в октябре 1917 года уже с месяц как покинувшего никольскую больницу, не стоял вопрос, на чью сторону ему встать в разгоревшихся после переворота классовых боях. Поле его сражения другое — приемная врача и операционный стол, на котором идет бой за жизни пациентов. Метафора эта не моя, а булгаковская, она используется в четвертом рассказе цикла, «Вьюга»: «Шел бой. Каждый день он начинался утром при бледном свете снега, а кончался при желтом мигании пылкой лампы-молнии» (101).

Еще более выразительно эта метафора реализуется в финале рассказа «Тьма египетская»: «...сладкий сон после трудной ночи охватил меня. Потянулась пеленою тьма египетская... и в ней будто бы я... не то с мечом, не то со стетоскопом. Иду... борюсь... В глуши. Но не один. А идет моя рать: Демьян Лукич, Анна Николаевна, Пелагея Иванна. Все в белых халатах, и всё вперед, вперед...» (121). Здесь развивается сравнение, мелькнувшее в рассказе чуть раньше: «Правая моя рука лежала на стетоскопе, как на револьвере» (118). Такое сравнение было вполне естественным для времени действия цикла — многие мужчины обзавелись револьверами и винтовками; а оружие врача — его стетоскоп. Однако в сцене сна акценты значимо смещаются. Стетоскоп уподобляется уже не револьверу, а мечу. Окружающая действительность, соответственно, превращается то ли в сказочную, то ли в былинную, поэтому далее в описании сна используется былинное слово «рать». Юный врач и его помощники предстают во сне не просто борцами за человеческие жизни (функция противоположная роли солдат и офицеров, сражавшихся на гражданской войне), а ни больше ни меньше как воинами света в белых одеждах («все в белых халатах»), вступившими в бой со вселенской «тьмой». Можно предположить, что настойчивое проведение в этом фрагменте мотива движения «рати» врача вперед («...и всё вперед, вперед») полемически соотносит фрагмент не только с известными строками революционной «Варшавянки», но и с революционной поэмой Александра Блока «Двенадцать», в которой цитируются эти строки.

Таким образом, Булгаков в «Записках юного врача» «переписал» неудачные страницы собственной биографии. Он рассказал читателям про очень близкого к автору героя, который при этом не участвует в бесплодной и бессмысленной братоубийственной войне, а ведет битву за жизни людей, битву света с тьмой.

На бессмысленность войны за возврат России на прежние рельсы Булгаков косвенно намекает уже в начальном эпизоде рассказа «Полотенце с петухом», действие которого, напомним, отнесено к сентябрю 1917 года. На сетования замерзшего юного врача об ужасном состоянии местных дорог следует такой ответ: «— Эх... товарищ доктор, — отозвался возница, тоже еле шевеля губами под светлыми усишками, — пятнадцать годов езжу, а все привыкнуть не могу» (72). Дороги в провинциальной России были ужасными всегда, не революционная ситуация в стране сделала их такими. Как и тьма невежества накрыла Россию задолго до февраля и октября 1917 года. Единственный же способ переломить ситуацию, по Булгакову, состоит в терпеливом лечении народа, как буквальном, так и метафорическом.

Весьма тонкую игру автор ведет в «Полотенце с петухом» с именованием юного врача окружающими его людьми. Сначала врача, прибывшего в Мурьино, как мы только что видели, называют «товарищ доктор». Когда дело доходит до опасности для жизни юной пациентки, шелуха новейших наименований сползает, и отец девушки дважды называет врача «господином доктором» (77). А ближе к финалу рассказа, когда юному врачу удается сделать удачную ампутацию, он из «товарища доктора» и «господина доктора» превращается в «доктора» без обусловленных до- и пореволюционной эпохами форм обращения: «— Вы, доктор, вероятно, много делали ампутаций? — вдруг спросила Анна Николаевна. — Очень, очень хорошо...» (81). Не важно, как называть доктора — господином или товарищем, важно, чтобы он хорошо делал операции. К такому выводу подталкивает читателя автор рассказа «Полотенце с петухом» и «Записок» в целом.

Как известно, Булгаков так и не собрался напечатать все рассказы «Записок юного врача» вместе, хотя подобные намерения у него, несомненно, были. Это ставит перед публикаторами и исследователями трудную проблему реконструкции композиции «Записок», то есть определения последовательности, в которой рассказы цикла должны следовать друг за другом. Мы не будем браться за решение этой проблемы. Отметим, однако, что взгляд на «Записки юного врача» как на фрагмент альтернативной биографии Булгакова позволяет выявить некоторые важные закономерности их общего, магистрального сюжета.

Композиция «Записок» может быть представлена в виде простейшей схемы: 3 + 1 + 3.

В центре первых трех рассказов («Полотенце с петухом», «Крещение поворотом» и «Стальное горло») — тема инициации юного героя на медицинском поприще, и устроены эти рассказы отчасти сходно: (а.) в больницу к врачу привозят больную, чье состояние требует немедленного хирургического вмешательства; (б.) врач боится, чувствует себя самозванцем, но решается на операцию, которая проходит успешно; (в.) персонал больницы выражает восхищение мастерством врача, он же реагирует на восторги недоверчиво.

При этом в каждом из трех рассказов делается акцент на одном из трех факторов, обеспечивших успех операции. Идеальные словесные этикетки для этих факторов можно найти в стихотворном наброске Пушкина, который Булгаков возможно держал в голове, когда работал над «Записками юного врача» (а возможно, и не держал):

 

О сколько нам открытий чудных

Готовят просвещенья дух

И Опыт, [сын] ошибок трудных,

И Гений, [парадоксов] друг,

[И Случай, бог изобретатель]^[9]

 

Так вот, в сцене операции из рассказа «Полотенце с петухом» подробнее говорится о Гении, который помогает юному врачу в борьбе со смертью и тьмой: «Еще, еще немножко... Не умирай, — вдохновенно думал я...» (80);  «...я стал редкими швами зашивать кожу... но остановился, осененный, сообразил... оставил сток... вложил марлевый тампон...» (81); «Правая нога была забинтована гипсом, и зияло на голени вдохновенно оставленное мною окно на месте перелома» (81).

Удачно сделать операцию в рассказе «Крещение поворотом» юному врачу помогает Опыт его предшественника: «...мы с Анной Николаевной стали чистить и мыть обнаженные по локоть руки. Анна Николаевна под стон и вопли рассказывала мне, как мой предшественник — опытный хирург — делал повороты. Я жадно слушал ее, стараясь не проронить ни слова. И эти десять минут дали мне больше, чем все то, что я прочел по акушерству к государственным экзаменам, на которых именно по акушерству я получил «весьма».  Из отрывочных слов, неоконченных фраз, мимоходом брошенных намеков я узнал то самое необходимое, чего не бывает ни в каких книгах. И к тому времени, когда стерильной марлей я начал вытирать идеальной белизны и чистоты руки, решимость овладела мной и в голове у меня был совершенно определенный и твердый план» (89).

А в рассказе «Стальное горло» дважды на помощь юному врачу приходит Случай, ведь в этот раз он делает операцию по наитию, не с помощью накопленного предшественниками Опыта, а вопреки ему: «Вспоминая все, что я видел в университете, я пинцетами стал зажимать края раны, но ничего не выходило. Мне стало холодно, и лоб мой намок. Я остро пожалел, зачем пошел на медицинский факультет, зачем попал в эту глушь. В злобном отчаянии я сунул пинцет наобум, куда-то близ раны, защелкнул его, и кровь тотчас же перестала течь» (97); «Ни на какой рисунок не походила моя рана. Еще прошло минуты две-три, во время которых я совершенно механически и бестолково ковырял в ране то ножом, то зондом, ища дыхательное горло. И к концу второй минуты я отчаялся его найти... «Положить нож, сказать: не знаю, что дальше делать», — так подумал я... Я снова поднял нож и бессмысленно, глубоко и резко полоснул Лидку. Ткани разъехались, и неожиданно передо мной оказалось дыхательное горло» (97).

Четвертый, серединный рассказ «Записок юного врача», «Вьюга», разительно отличается и от трех первых, и от трех последних рассказов цикла. Здесь не к юному врачу привозят больную, а он сам едет к ней. Эту пациентку врач не спасает и спасти a priori не может (у нее перелом основания черепа). То есть, в отличие от первых трех рассказов, во «Вьюге» победу на медицинском фронте одерживает смерть, а Гений, Опыт и счастливый Случай терпят поражение. Красноречивым жестом юного врача, признающего это поражение, рассказ завершается: «Я остался наверху один. Почему-то судорожно усмехнулся, расстегнул пуговицы на блузе, потом их застегнул, пошел к книжной полке, вынул том хирургии, хотел посмотреть что-то о переломах основания черепа, бросил книгу» (111). Зачем смотреть «что-то» о «переломах основания черепа» в «томе хирургии», если это знание оказывается бесполезным в сражении со смертью?

Однако кроме битвы юного врача со смертью на медицинском фронте в рассказе «Вьюга» изображен бой врача со смертью на атмосферном фронте. На обратном пути в Мурьино герой вместе со своим провожатым пожарным из-за разыгравшейся метели сбивается с санного пути, а затем заблудившихся путников начинают преследовать волки. В рассказе подчеркивается, что именно юный врач, а не его, казалось бы, привыкший к критическим ситуациям спутник проявляет инициативу и решимость, которые в итоге спасают две жизни  (а если считать лошадей, то и четыре): «Пожарного и меня мне стало жаль. Потом я опять пережил вспышку дикого страха. Но задавил его в груди.

— Это — малодушие... — пробормотал я сквозь зубы.

И бурная энергия возникла во мне.

— Вот что, дядя, — заговорил я, чувствуя, что у меня стынут зубы, — унынию тут предаваться нельзя, а то мы действительно пропадем, к чертям. Они [лошади — О. Л.] немножко постояли, отдохнули, надо дальше двигаться. Вы идите, берите переднюю лошадь под уздцы, а я буду править. Надо вылезать, а то нас заметет.

Уши шапки выглядели отчаянно, но все же возница полез вперед» (108 — 109).

Мы видим, что во «Вьюге» Булгаков неакцентированно расширяет поле борьбы юного врача с тьмой за человеческие жизни. Становится ясно, что это может быть не только операционный стол и приемная больницы, но, например, и зимняя русская равнина, поглощенная тьмой в самом буквальном смысле этого слова: «...вверху и по сторонам ничего не было, кроме мути» (109).

Такое переключение внимания с медицины на иные, находящиеся вне прямой компетенции врача сферы готовит читателя к восприятию трех последних рассказов цикла («Тьма египетская», «Пропавший глаз» и «Звездная сыпь»). В этих рассказах юный врач и его «рать» сражаются не только и не столько с болезнями деревенских жителей, сколько с главной причиной их болезней — беспросветным невежеством большинства пациентов.

Как и три начинающих цикл рассказа, три последних рассказа «Записок юного врача» объединены общей темой, которая в каждом из рассказов подсвечена по-своему.

В «Тьме египетской» серию случаев, демонстрирующих дремучесть местных крестьян, венчает история об «интеллигентном мельнике» (119) — о невежестве, ловко маскирующемся под культурность: «— Объясни мне только одно, дядя: зачем ты это сделал?! — в ухо погромче крикнул я.

И мрачный и неприязненный бас отозвался:

— Да, думаю, что валандаться с вами по одному порошочку? Сразу принял — и делу конец.

— Это чудовищно! — воскликнул я» (120 — 121).

В рассказе с гоголевским названием «Пропавший глаз» речь идет об опасности, которая подстерегает самого просветителя, если он слишком уверится в своем профессионализме и значимости для окружающих: «— Я, — пробурчал я, засыпая, — я положительно не представляю себе, чтобы мне привезли случай, который бы мог меня поставить в тупик... может быть, там, в столице, и скажут, что это фельдшеризм... пусть... им хорошо... в клиниках, в университетах... в рентгеновских кабинетах... я же здесь... всё... и крестьяне не могут жить без меня...» (131). В итоге юного врача посрамляет некультурная деревенская «баба», не давшая ему безо всякого толка резать глаз своего ребенка. Отметим, что этот извод темы Булгаков впоследствии развил в повести «Собачье сердце», где высокомерный профессор Преображенский пытается скрестить человека и пса.

И, наконец, в «Звездной сыпи» изображен единственный в цикле человек из народа, который сам, без подталкивания и принуждения, стремится победить свою болезнь и потому с истовой точностью выполняет все предписания врача. Это молодая женщина, которую едва не заразил сифилисом муж.

Завершается рассказ «Звездная сыпь» двумя абзацами — длинным и коротким. Во втором, коротком, слову «товарищ» возвращается его теплое, почти утерянное в пореволюционную эпоху значение. А в первом абзаце в очередной раз в цикле возникает тема света, который противостоит тьме. Булгаков не слишком оптимистичен — это все еще не сильный электрический свет, а слабый свет допотопной керосиновой лампы. Но хорошо хотя бы, что это не сопровождающий все войны и разрушения в ХХ веке «свет размолотых в луч скоростей» (о котором в «Стихах о неизвестном солдате» впоследствии напишет Мандельштам)^[10], а свет просвещения, помогающий врачу распознать болезнь пациента, чтобы сразиться с ней и победить ее: «Итак, ушли года. Давно судьба и бурные лета разлучили меня с занесенным снегом флигелем. Что там теперь и кто? Я верю, что лучше. Здание выбелено, быть может, и белье новое. Электричества-то, конечно, нет. Возможно, что сейчас, когда я пишу эти строки, чья-нибудь юная голова склоняется к груди больного. Керосиновая лампа отбрасывает свет желтоватый на желтоватую кожу...

Привет, мой товарищ!» (146).