Роботы в книге нашего самого известного сатирика царских времен, по версии социалистической филологии и не только, действуют повсеместно. Механичность уже задана имплицитно самым началом, когда жители города Глупова (пока еще безымянного топонима) выбирают себе — как некогда русские племена — князя. Ходят куда их пошлют, как самые настоящие роботы, дороги не разумея, — их послали на тот берег болота, так половина в нем и утонула (в данном случае нынешние роботы-саперы, уже не говоря о беспилотном транспорте, действуют гораздо разумнее, по бездорожью не поедут просто, откажутся). У них, очевидно, нет ни воли, ни разума. Запомним это — хотя как тут забудешь, разчитаешь[1] такое.
Итак, роботы. Это градоначальник, что оказался говорящей куклой[2], которую выдала лишь отвалившаяся голова, которую заело, она не могла уже произносить свои выкрики членораздельно (неудивительно, член в виде головы же отвалился). Это еще один (у)правитель города, голова которого тоже отделялась, хотя и оказалась органического свойства — фаршированной и съеденной[3] (вот же сюр и жуть, когда еще живого человека его подчиненный обливает уксусом, облизывает, просит дать попробовать, кстати, из театра гиньоль или фильма «Деликатесы» М. Каро и Ж.-П. Жёне скорее, а не реалистического произведения). А вот оловянные солдатики, которые по приказу иногда оживали и становились настоящими солдатами, — это уже големы и киборги. Ими может оказаться любой — если не поскрести, так посечь: «Другой начальник стал сечь неплательщика, думая преследовать в этом случае лишь воспитательную цель, и совершенно неожиданно открыл, что в спине у секомого зарыт клад. Если факты, до такой степени диковинные, не возбуждают ни в ком недоверия, то можно ли удивляться превращению столь обыкновенному, как то, которое случилось с Грустиловым».
Можно вспомнить, что франшиза «Терминатор» и движется в таком направлении, к антропизации, поступательному очеловечиванию робота, когда первый робот был чисто механическим, во второй серии из жидкого, принимающего любые формы металла, а в последних, самых невнятных, так вообще кляксой странного, гибридного свойства стали киборги, то ли металл это, то ли некое полуорганическое, явно наделенное собственным сознанием вещество. Символизирует ли этот процесс слияние робота и человека? Вполне возможно. Ведь, с одной стороны, роботы стали крайне близки к нам, вошли в повседневную жизнь, куда ни сунься. С другой, и человек шагает навстречу, распростер объятия в их сторону — пользуется искусственными протезами, норовит-мечтает внедрить компьютер в голову, а себя переписать вечной жизни ради на компьютерные носители[4].
Но мы отвлеклись. Конечно, самый очевидный ответ тут — в духе трактовок коммунистических времен, филологов Ленина-Сталина, о том, что до света социалистической революции в России повсеместно царило мракобесие, олицетворявшееся во всех правителях, от царя до жандарма, а крестьянин бы и рад потянуться к свету учения и разума, да был подавлен до потери человеческого облика. И, продлим ряд ассоциаций, открытие облика робота, металлической начинки, экзоскелета — сюжет уже не для «Терминатора», а для деконструкций реалистическо-социалистического канона в духе Сорокина и Пепперштейна. Однако ж слишком лукав — и прозорлив — текст Салтыкова-Щедрина, чтобы к нему так грубо подходить, одним аршином мерить. Ибо трактовок может быть изрядно.
Вот в духе «Бесов» Достоевского, о вреде и погибельности всяческих революционеров-либералов-западников. Очередной губернатор — в тексте они бригадиры (ибо их много, бригада братков, сонм бесов? — сейчас это прочитывается так), Угрюм-Бурчеев, вопреки своей мрачной фамилии, горазд осчастливить город неким фаланстером, сделать городом солнца. Как все утопии, оная весьма скоро становится больше похожа на антиутопию. «В этом фантастическом мире нет ни страстей, ни увлечений, ни привязанностей. Все живут каждую минуту вместе, и всякий чувствует себя одиноким. Жизнь ни на мгновенье не отвлекается от исполнения бесчисленного множества дурацких обязанностей, из которых каждая рассчитана заранее и над каждым человеком тяготеет как рок. Женщины имеют право рожать детей только зимой, потому что нарушение этого правила может воспрепятствовать успешному ходу летних работ. Союзы между молодыми людьми устраиваются не иначе, как сообразно росту и телосложению, так как это удовлетворяет требованиям правильного и красивого фронта. Нивелляторство, упрощенное до определенной дачи черного хлеба, — вот сущность этой кантонистской фантазии...» Да, тут характерные черты всех фаланстеров — последними о них фантазировали, к примеру, Лимонов[5] и Дугин (в одной из его книг в будущем ему мерещились киборги-роботы, к слову сказать, не к ночи помянуть). Но «кантон» — «территориально-административная единица в некоторых странах» вроде Швейцарии и Люксембурга — выдает здесь, как во многих происках наших «западных партнеров», в отечественной подаче-терминологии новостей, «западный след». По нему и маршируют уже взводы роботов — «страшная масса исполнительности, действующая как один человек, поражала воображение. Весь мир представлялся испещренным черными точками, в которых, под бой барабана, двигаются по прямой линии люди, и все идут, все идут. Эти поселенные единицы, эти взводы, роты, полки — все это, взятое вместе, не намекает ли на какую-то лучезарную даль, которая покамест еще задернута туманом, но со временем, когда туманы рассеются и когда даль откроется... Что же это, однако, за даль? что скрывает она?» Не без основания «глуповцы опять встревожились». Действительно, что же скрывает она, эта даль черной лучезарности? Может, банальную аракчеевщину, солдатчину и прочую бюрократию?
Вполне возможно, ответим мы соцреалистическим трактовкам книг, что содержит она критику того, что критиковало эти, конечно же, малоприятные явления царских времен. А именно — утопию под названием СССР. Ведь действия Угрюм-Бурчеева напоминают то, на что так горазды тоталитарные режимы, — полный передел не только человека (с глуповцами это легко и давно уже сделано), но и окружающей среды, всего мира. Вот жители города снесли все его постройки после того, как ужаснулся градоправитель кривым улочкам. Ясно, что построить они должны, по его мысли, что-то очень прямое, в духе сталинских проспектов (для которых, как для прямоты Тверской, сносились, переносились здания) или Берлина по плану Шпеера, любимого архитектора Гитлера. Так они — нацистская Германия до этого не дошла, не успела, а СССР активно практиковал — и с рекой разбираются, засыпают ее, дамбы возводят, хотят (то есть он хочет!) вместо нее море, торговлю «замутить» (вот и мутят чистую свободную воду). «Масса, с тайными вздохами ломавшая дома свои, с тайными же вздохами закопошилась в воде. Казалось, что рабочие силы Глупова сделались неистощимыми и что чем более заявляла себя бесстыжесть притязаний, тем растяжимее становилась сумма орудий, подлежавших ее эксплуатации». Природа, подлежащая эксплуатации, существующая не просто так за красивые глазки, а ради человека, общества, его идеалов, — это же абсолютно советская риторика, просто в план пятилеток и на праздничные транспаранты просится! Вот и еще — одна из многих на самом деле — одна деталь тех достопамятных времен, антиалкогольная компания Горбачева. «Долго памятен был указ, которым Двоекуров возвещал обывателям об открытии пивоваренного завода и разъяснял вред водки и пользу пива». Этим памятен не только Горбачев, но и, буквально месяц назад, вспоминали Егора Лигачева, 29 ноября 2020 года отметившего 100-летие.
На выходе, конечно, река не упразднилась, котлован не вырылся. Facepalm, как говорится. Или как поется — в песне «Мусорный ветер» (а он и возникает от неправильного отношения к природе!) группы «Крематорий» (что экологичнее, здоровее не закапывать трупы, а сжигать их, пропагандировали опять же коммунисты[6]):
Мусорный ветер, смех сатаны.
А все от того, что мы
Любили ловить ветра и разбрасывать камни.
Чем все это закончилось, мы знаем. Когда СССР закончился, будто пелена спала — все эти пятилетние планы стали выглядеть как минимум наивно, генсеки стали смешны (про ностальгию по Союзу не говорим, это сейчас другая тема). Вот и тут так же, при очередной смене правителя. «Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его, исполненный бесстыжества, взор, делалось ясным, что это „громадное”, это „всепокоряющее” — не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ».
«Делалось ясно», хорошо, замечательно даже. Но чем же заканчивается книга? У нее открытый финал. Рукопись как бы оборвана. Не на самом, но на довольно интересном месте. Губернатор исчезает:
В эту торжественную минуту Угрюм-Бурчеев вдруг обернулся всем корпусом к оцепенелой толпе и ясным голосом произнес:
— Придет...
Но не успел он договорить, как раздался треск, и бывый прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе.
История прекратила течение свое»[7].
К о н е ц.
Он исчезает, как те же терминаторы (если они из ниоткуда, портала во времени, возникали в нашем времени где-нибудь на шоссе или в кафе, то и обратно так же транспортироваться должны, по идее, уметь) — или как западные бесы Достоевского, бегущие от православного ладана народа-богоносца. Не важно.
Важно, что оборвалась рукопись. Это закономерно, нас предупреждали — нашли-де в архивах историю города, что обнаружили, то читателю и предъявим. Но симптоматично, что предъявлено нам несколько кадров. С несколькими курьезами, по сути. И пленка эта — застрявшая в проекторе. Ибо она началась — да, с древних, сказительных, былинных времен, но посреди нигде и ничто. Там ходили, как бессмысленные роботы, глуповцы, еще не знавшие, что они глуповцы и им нужен самый глупый князь на правление. И даже, как в фильме «Мертвец» Джармуша, посмертного гида по имени Никто там не было (указывающие дорогу были — в топь).
Куда они пришли? Никуда. В конец истории. Дважды конец — и слово «конец» написано, и «история прекратила течение свое». Даже трижды — ибо бонус-треком, как сейчас бы сказали, в книге идут «Оправдательные документы» вроде «Мыслей о градоначальном единомыслии, а также о градоначальническом единовластии и прочем» и прочие подобные же мысли. Не мысли, а антимысли, тот бюрократический белый шум, что возникает в эфире, когда других радиостанций не поймать. Когда нет ни истории, ни языка о ней рассказать.
Да и как их поймать, эти станции, носители смысла. Жители Глупова вышли из ниоткуда, пообщались с чередой идиотов-градоначальников (большинство из них исчезло, испарилось или отбыли туда, «куда Макар телят не гонял», — прямо как у Булгакова в «Мастере и Маргарите», то нечистая сила заберет, то ГПУ) и пришли никуда. То есть почти даже замерли. Как в пролонгированном молчаливом финале «Ревизора» — пришли к тому, с чего все началось (и это, конечно, отменяет, лишает смысла все предыдущие действия и усилия). Истории-то нет. И их нет. И это взаимно — ведь человек, гражданин, созидающий, наполняет собой историю в той же мере, в которой она наполняет, смыслообразует его.
Похоже, кстати, на позднесоветское безвременье застоя. Или наше время затянувшегося путинского правления. Или, если угодно и еще масштабировать (как тот же глобус Воланда — или изображение на нынешнем обычном смартфоне или планшете), конец истории по Фукуяме[8].
Конец истории, как следует, преследует давно. Красиво сказать было бы, что Салтыков-Щедрин видел не только суть окружающей его действительности и особенности отечественного менталитета (да не только, ведь антиутопии похожи все, вне зависимости от географической привязки, да и о конце истории заговорили впервые далеко не в нашей стране, в нашей-то всегда рвались вперед, порвать с прошлым, вырваться в лучезарные дали), но и — прозревал будущее получше Нострадамуса и Ванги вместе взятых.
И самое страшное тут не то, что он мог бы изобразить — свершение райской правды или наступление жуткого ада под пятой очередного градоначальника. А эти самые «Оправдательные документы». Похожие на те бумажки, которые нам суют сейчас везде — то те же телефоны и компьютеры перед очередным обновлением[9], то чиновные, медицинские и прочие люди (согласие на обработку персональных данных, согласие не предъявлять претензии, ознакомлен, дата, подпись, в двух экземплярах). Это очень рифмуется со ставшим уже почти мемом концом света по Элиоту — не взрывом, но всхлипом. Эти рифмы окружают, заточают, не дают вырваться за их пределы — как и роман, начавшийся с блуждания роботов, точно ежиков в тумане, в ситуации конца истории, и им и закончившийся.
[1] По аналогии с неологизмом интернетовских времен «развидеть» — о чем-то неприятном, невольно увиденном в той же блоговой ленте.
[2] Первых роботов создавали еще очень давно — от самодвижущихся треножников бога Гефеста в «Илиаде» Гомера до робота Альберта Великого. Недавний очерк их истории можно прочесть в книге: Дегтярев В. Прошлое как область творчества. Предисловие Кирилла Кобрина. М., «Новое литературное обозрение», 2018.
[3] Запомним тут и отделенную и говорящую в сцене Великого бала у сатаны голову Берлиоза — Булгаков, который, конечно, прекрасно знал тексты Салтыкова-Щедрина и тоже был отнюдь не чужд сатирических амбиций с выходом на что-то большее, у нас еще возникнет. Пока же можно почитать новости вроде: Якобсен Р. К. Умирает ли человек сразу, как только ему отрубают голову? — «Иносми.ру» от 12 ноября 2017 <inosmi.ru/science/20171112/240740399.html>).
[4] О сроках, сложностях и последствиях переноса сознания на искусственные носители см.: Грациано Майкл. Наука сознания. Современная теория субъективного опыта. Перевод с английского А. Петровой. М., «Альпина нон-фикшн», 2021.
[5] За анализом утопическо-футуристических идей Э. Лимонова отошлю к главе «Страна гранатов, Другая Россия и мистическая Греция» моей монографии: Чанцев Александр. Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова. М., «Аграф», 2009.
[6] См., например: Соколова А. «Вместо сжирания червями трупы людей в крематориях будем жечь»: кремация как технология чистоты в раннесоветском дискурсе. — «Новое литературное обозрение», 2020, № 3 (163).
[7] Кавычка тут одинока, ибо открыта она была — в этом отрывке из летописца — за пределами цитаты.
[8] О том, что наша страна и мир скатываются, замирают в такой постистории, см. также колонку: Чанцев А. Эпоха чистоты, стабильность пустоты. — «ГлагоL», 2021, 1 марта <glagol.press/blog/43164627851/Epoha-chistotyi-stabilnost-pustotyi>.
[9] В России, как известно, подобные инструкции читают, то есть не читают быстрее всего — сказался долгий опыт бюрократии.
Александр Чанцев — литературовед-японист, критик, эссеист-культуролог. Родился в Москве в 1978 году. Окончил Институт стран Азии и Африки МГУ. Кандидат филологических наук, специалист по эстетике Юкио Мисимы. Печатался в журналах «Новое литературное обозрение», «Новый мир», «Октябрь», «Вопросы литературы», «Неприкосновенный запас». Лауреат премии журнала «Новый мир» (2011) и Премии Андрея Белого (2020) за литературно-критические публикации. Этой статьей автор продолжает свой цикл материалов, посвященных современной интерпретации классики.
Опубликовано в Журнале №5