Последний лист

*  *  *

 

в феодосии жил армянин молодой

живописец волнений и бурь

промывал свою кисть черноморской водой

где лазурь — что на торте глазурь

 

отдыхал я когда-то с приятелем там

слёзы счастья на пляже лия

и ходил я в музей и нарядным холстам

как подросток завидовал я

 

при таланте и я б написал полотно

чтобы стихия и воля и страх

чтобы в рамах златых красовалось оно

в ресторанах и лучших домах

 

как брадатый в ворованной лодочке скиф

на сияющий запад гребёт

где предзимние крики ворон городских

словно грохот дорожных работ

 

 

*  *  *

 

Когда легковерен и молод я был,

Любил оттянуться я всласть

И гречку младую ужасно любил,

Почти как советскую власть

 

Ах, как же мне, братцы, минувшего жаль!

Печалуюсь, кушая суп,

Гляжу как безумный на чёрную шаль,

Совсем безволос и беззуб.

 

И кто там пломбир на морозе лизал,

Кто тайно неверную деву лобзал

В её кружевном неглиже —

Пожалуй, не важно уже.

 

 

 

*  *  *

 

Живущий в Тушино в конце шестидесятых был невеликий спец

в молочных поросятах,

над ним, который пил дрянные суррогаты, взмывали облака,

рогаты и горбаты.

 

Бежать бы от судьбы, неумолимой дуры, угрюмо думал он,

от бед инфраструктуры,

ни телефона нет, ни метрополитена, вот прозябание! Вот мерзкая система!

 

Но время знай текло, медь превращалась в окись, и власти добрые,

о пасынках заботясь,

воздвигли там, как некий светлый храм, кинотеатр «Заря»,

потом универсам,

 

и рядом с тощей подмосковной чащей уже трамвай носился настоящий,

жить стало легче, проще, веселей. Прощай, минувшее,

не плачь и не болей!

 

Бывал я в том кино и, радуясь, как кролик, смотрел доверчиво

цветной немецкий ролик

про инопланетян, воздвигших пирамиды от пыльной Мексики

до пламенной Тавриды,

 

затем в универсам прошествовал, ликуя. О, изобилие! Пшено и маракуйя,

белокочанная, лук репчатый, папайя, мороженый кальмар

и мойва голубая,

 

а рядом апельсин, оранжевое чудо, — но гречки не было,

ребята, врать не буду.

Мерцали фонари. Я брёл в своё жилище, снабжён физическою

и духовной пищей,

 

всё было впереди — и страсти, и поступки. А рядом ветер нёс

свои покупки —

листок осиновый, короткие окурки да звёзд серебряных

хитиновые шкурки.

 

 

*  *  *

 

Когда б я только был змея,

то знал бы счастье в грешном мире

и извивался бы, друзья,

перемещаясь по квартире.

 

А был бы юный бурундук —

писал бы песнь под хруст трамвая,

любви хронический недуг

как в первый раз переживая.

 

Мечты, мечты где ваша сла?

Где страсть, которая кипела?

Должно быть, Волга унесла,

Людмила Зыкина отпела.

 

Есть ген кончины в ДНК,

но всё равно в облаве хрупкой

гадюка съест бурундука,

а сыч поужинает голубкой.

 

Зане смиряемся и мы

среди густоволосых пиний

и доживаем до зимы,

где чистый снег и первый иней.

 

 

*  *  *

 

Ох, и суров этот ноябрьский скверик — нет слов. 

Старичок в инвалидной коляске, морщинист, словно Иов,

Мёрзнет, мычит, упрямо сжимая в кривых перстах

битловское «Ну и пусть», неразменный и медный пятак.

 

Или (поклон Кабанову) не морщинист, а морфинист?

Так: с городской берёзы слетает последний лист,

и фронтовой мой вальс, мой О. Генри, чего уж там,

раньше разве дразнил, а нынче, рыча, бежит по пятам,

 

практически настигая, нашептывая: суета.

Отвяжись. Если ангел ценнее осинового листа,

то и небо, разверстое под ногами у Светоносца,

просияет однажды, погаснет и не вернётся.

 

 

 

*  *  *

 

не скучай человече великая жизнь сама

утешая меня тихо на ухо говорит

 

наступает вечер а значит скоро сгустится тьма

ни к чему уже изучать астрономию и санскрит

 

ни к чему ложиться на фетовский сеновал

над которым вьётся галактика шерстяная нить

 

потому что не пел а разве что напевал

и не жил, как все а только пытался жить

 

золотые ночи твои как медные дни звенят

но не об этом я (шепчет) а совсем о другом

 

не скучай опомнись и оглянись назад

чтобы в мирской пустыне застыть соляным столпом

 

 

 

*  *  *

 

…и вот мы просыпаемся в ноябрьском

Крыму. Похмелье. Юность. Неизвестность.

В окошке пыльном небольшое солнце

Встаёт над пересохшими холмами.

 

Мы молча пьём взволнованную воду

И озираемся, услышав за плечами

Как будто шелест крыл: там беспощадный ангел

Подсматривает за глупыми зверками.

 

И, следуя за тенью Мандельштама,

Выходим в зябкий сад, где нищая улитка

На черенке ржавеюшей лопаты

Смешными рожками отпугивает смерть,

 

Где пахнет виноградною росою,

Айвой и безысходностью. Ну что ты

Печалишься? В хозяйской мышеловке

Ещё немало брынзы и железа.

 

Ты тоже хороша. Ты плачешь, как Рахиль.

И, как Юдифь, поёшь, то лишнею стопой

То рифмою глагольною смущая

Юдольный мир наитий и скорбей.