Николай ночью

Римский дрозд

 

на выгоревшей траве

из слепка обратного выйдя

из груди наблюдателя

 

пустота становится плотью

а плоть пустотой

как в домах геркуланума

двадцать четвертого жаркого августа

 

и колизей как сланцевый ерш из воды

больше дым а не рыба

пронизан лучами

 

дрозд ищет в траве червяка

сознание его

его окружает сферой

с бесконечным радиусом

здесь скачет малая часть

 

и фокус глаз его светел

 

пустой слепок в груди человека

схвачен обратным шаром

как велосипед исчезает

в центре бегущего колеса

чтоб расшириться с той стороны

где уже растаял

 

где мы есть но светлы зреньем струей

фонтана жалобой мухи пенями титира

на тонкой свирели

 

дрозд расходясь фокусом

образует амфитеатр

и кузнечики говорят в руинах

как мы пропали друг в друге

и возникли снова

 

а бездонные сферы в пространстве

играют как голуби

сходятся в сердце дрозда

собирая его воедино

августа в позвонке бомжа

клеопатру в кузнечике

 

множа слепки и паузы друг в друге

не утеряв ничего

 

ах дрозд дрозд

до смерти прост

 

стоит во весь рост

не идет на погост

сам себе мост

до людей до звезд

 

сам не свой клюв

сам не свой хвост

 

 

Тема

 

Я перекрашу рубашку

я буду ходить на ветру

в его длинных тополиных языках

я лютню с круглой женской темнотой

с собой возьму к реке и речке

           из серебристых мышек

 

я в языках огня иду себе ничей

и раб-Геракл во мне уже поет от боли

частушки переулков и людей

растоптанных вновь слепленных

                             простосердечных

и мягкой птицей между скал

зажато сердце

 

Я вдруг в каштаны ухожу

      в зажженные цветки на небе

где колокольчики на колесе поют

и рыбы юркие ныряют

все уже было есть и будет

в Москве без камня в дырах где вопят стрижи

и в воздухе заплаканном мигают

и воздух словно воду из стакана

прольют в другой стакан с дюймовочкой

 

И Вий на Поварской приподнимает веко

и гоголи по Яузе плывут

и моголи взбивают

тарифы на автомобильные парковки

и Николай сшибает тростью ветку Рима

на Страстном бульваре

и хохочет

и прыгает с портфелем

 

Вперед, вперед!

Туда, где ходит по воде

наш современник Квинт Гораций Флакк

и в барабан стучит скандируя

«будь проклят этот город сучий потрох!

и эти дыры и людская мошкара

и жабы!»

 

Июль въезжает в грозовые облака

на электрических как терменвокс велосипедах

          и выбегают из подвалов рыбы

в батистовых косынках

 

в стеклянном воздухе метро открыто

во всю длину

       ак распрямился позвоночный столб

и целится в меня и метит в лоб

и пламенем стреляет

а Пушкин в дымном хрустале

               лежит почти невидимый

как дивная принцесса вдоль смартфона

                                  

если в ствол

заглянешь — как гуляет серебро!

как далеко видать!

 

корабль воздушный

дрейфует над садами

и с борта сыплет

сто тысяч молчаливых жалоб

      и сорок тысяч братских поцелуев

и миллион белорубашечных сердцебиений

и чалится к заряженному воздуху

                      в шарах и дирижаблях

бортом с бойницами и с жерлами и дымом

вздыхая как артист

печалясь как Гораций

 

 

Николай ночью

 

Он ищет свое лицо до рождения смотрит

в зеркало с отраженным окном вглядывается

в стеклянный шар выступающий из извозчика

как из головы лягушки при пении с двух сторон

в виде двух пузырей полусфер

таящих в себе лицо прежде создания мира

 

такое лицо не утерять не растратить

не растопить-избыть и забыть его не удастся

в посмертную маску не ляжет в объем земли не войдет 

 

плывет сквозь него пан Данило на челноке

ищет колдун его обойти как свой позвоночник

а белые подняты ноги среди влажных звезд

эфирная дева себя в колдуне как монетку находит

ногами в кольцо замыкая с выходом в лоне-луне

 

Из груди Николая раковина растет как тритон

он собою легким в нее гудит на весь мир

про стеклянное тело про извозчика про лицо

про луну над Никитским круглую словно сыр

 

он идет на бульвар что-то в усы бормоча

утыкан как голый солдат стрелой стрелой и стрелой

сшибает в грудь запустив какого-то бородача

он живой руками и белым лицом живой

 

кругу подковой стать словно грехом Христу

не войти полноте в изъян не приравнять ущерб

но проходит в рысь ипподрома в ледяную рубашку ее

двухсторонний конь как орел на имперский герб

 

он сидит со свечой идущей через висок

днепр стеклянный течет и мешается с далью в груди

желтые листья сыплются из непостижимых высот —

ни рукой шевельнуть ни в листопад войти

 

голенастый аист марширует в ночи с ружьем

спит двуглаво москва, куда тело ни кинь все клин

Николай обнимает себя и петляет ручьем ручьем

хохоча и ныряя вдоль мертвых сирен седин

 

 

О богах

 

каждое слово стремится к власти

кроме святых

иероглифов в которые заглянуть как через золотое кольцо

на звезды а после идти все дальше

за плоть и форму

к утру творенья к бессловесному свету

 

деревья

людей не называют но узнают

уходя дриады им оставили очи

мы видим ими себя в стволах находя опору

трогаем их шершавые изрытые буквы

 

на синем селезень летит безголовый

навстречу летит чело человека

подброшены в воздух бусины-наблюдатели

 

слагая слова

культура это прожилки кленового листа

его иероглифы ушедшие внутрь

возвращаясь — раскрытые в небо окна

 

последовательность с Артемидой: пес — нагота — богиня

в ней прячется недоговоренность

расправляющаяся с потрескиванием

мерцая как расправляющийся целлофан

 

кто видит наготу божественной девы

мертв для ее взора и речи

для полян с зайцами с оленями

для фонтанов с солнечными синусоидами по стенке

 

ибо она и раздевшись одета внутренней формой

что выступает наружу

как притяженье из подковы магнита

или кровь из бинта

 

для слепцов — недоступна

 

нет у богов власти

людская власть рядом с ними

сгорает в нестерпимой их простоте

и рвут Актеона его же псы

 

день за днем рвут нас яростные ищейки

в купе поезда на палубе судна в прачечной

на теннисном корте или во время прогулки

в банке на улице с фонарями

 

задолго до встречи с богиней

срывая с нас лишнее

 

любое слово стремится к власти

кроме мычанья чириканья лая и кукованья

кроме колокольца на шее козы и песни кузнечика

кроме плеска источника

 

кроме тех в которых боги щадя нас

вложили тело свое

 

 

Тимей осенью

 

солдат по воздуху летит

не мыслимый себе

а рядом бабочка летит

уже с той стороны

 

не свой объем у облаков

и сокол в серебре

себя не чует в нем горит

далекая свеча

 

сквозняк живой — трамвай струёй

колеблется упасть

фонтан отдельно плеск стоит

и школьник с букварем

 

кто ветру землю положил

как антигона в грудь

куда листва летит солдат

и птицы говорят

 

по комнатам ты ходишь гол

еще без снегиря

на голове уже не ты

и кровь как белый шар

 

и губы только след от слов

что долго до тебя

тебе сказал как будто он

был ерш и листопад

 

где точка на которой мир

был собран и ослаб

скажи тимей как в голове

есть разногласье звезд

 

зачем я снялся и ушел

с себя и шарик в кровь

мою попал и держит мир

его бездомный центр

 

сосна внутри сосны растет

и бабочка влеклась

смещая вещи внутрь пустот

и конь слепой бежит

 

но тянет ястреб кровь в крыле

и слово говорит

и гул в ответ в его груди

землей для всех стоит

 

 

Гораций

 

лысый пузатый к тому ж приземист

единица ритма разностопные строфы на четыре

 

из морды льва рвется фонтан

зелен бассейн пока падают листья и тишина

стоит на форуме напряжена как воздушный бицепс

рассыпая кроны меняет пристальная как пристань

в зрачке морехода

 

плешь на львиную голову с буруном гривы

руки на белогрудых ласточек живот на

каменную сову все вместе блуждает сомнамбулой

в синей осени

 

в постели одни движенья у всех либо рвешься

туда откуда уйдешь

как на растяжке боксерская груша

либо внутри хрустального шара

становишься медленным шаром

с чуткой Неэрой

 

чтобы позже принять любую из форм

обернувшись белым быком отцом дождем ли медведицей

или заигранным лебедем вмерзшим в себя

ледяным кристаллом с башней фригийского града

красноклювым

 

гулким внутри как вокзал ночью

 

пока время не вышло

 

обирая тело дарует ритм и нездешний гул старость

у бассейна с оливой музы и нимфы из круглых нимбов

смотрят на твою новую оду

как будто лайнер ушел а иллюминаторы остались висеть

 

в тишине над водой

 

 

Элегия с Паламой

 

В рогах олени держат небо

а ребра заключают сердце

— скажи! — второе небо держат в Паламе

 

оленей кормит он с руки

и облака ему овечкою легки

и как последний выдох роза

сама в себе дает круги —

в свинец одетые спирали

шепча им чтоб не умирали —

цветам на берегу реки

 

Он удаляется как танкера корма

но тянет флот к себе магнит Гипербореи

он не достал себя до дна

расширившись как круг от камня

по озеру небесных сфер

где ангелы поют хореи

про мир без мер

 

про то как Солнце заключает капля

 

И краб клешней несет полнеба

и Петр упал ногами вверх

и на губах его полмира

а сердце бьется невпопад

 

а дальше говорит небесный богослов

про то что Бог неотделим от нас

и близок человеку как себе грозой

нетварных выспренних энергий

 

и тонконогой водомеркой

стал монастырь на бездну вод

и тянется он к бездне верхней,

а та в его ногах живет

 

как яму в небе неба яма

не ощутит и не найдет

висит Григорий в небе храма

и только в сердце упадет

 

но это тишина а как начинается по-

весть написанная Аввакумом

или как умирал отец или была

война или нефтеналивные баки

в лучах и тени деревьев на них все

это память баланс о двух концах

в одном перехвате

 

и лошадь рвется из себя на спурте так что зубы

ее из губ белея выбегают

словно откинули у пианино крышку

вот-вот начнется музыка но все же

пока что тишина

 

Мона Лиза 1

 

тяжела как рояль

стоящий на клавиатуре

 

смерзшись в темный лед платья

 

живет на далекой ауре

трепетной несуществующей почти

где-то за Ураном

 

тревожит малых людей

своим жидким азотом

 

и больших скорлупой чела

 

малые люди роют траншеи

делают аборты продают колбасу

 

большие люди умножают тьму

огромными мягкими кирпичами

вывешенными на леске

 

иначе не могут

 

 

 

Вновь Вильям Ш.

 

свинцовый солдатик с воротником петушиным

гирька тупая часов, вместо рук — пятипалые звезды

движут небо в глазах голубиных пружинных — в кувшинных

заводях аист стоит между планет что апостол

 

Тауэр нынче в снегу Просперо — дым в снегопаде

птица Венеру клюет, свод небесный в лампадах колебля

ты наганом лежишь в постели на шелке и вате

расстреляв свои пули все горбясь хоть кончилась гребля

 

наплывает на веко ершом исчадие ночи

налегает на чресла зачатие чудного праха

и в бесправных морях говорят get away пароходы

 

ты короче пространства ты бел как на мертвом рубаха

ты чем стрелка часов и цифра надгробья короче

и кричишь петухом содрогаясь от рифмы и рвоты

 

 

К языку

 

Когда-нибудь и ты уйдешь,

как дома, крытые толем, раковина на тумбочке,

щербатое зеркало в радуге или слово «лебедь»,

 

и читать про ту жизнь будет

как разбирать некоторые обороты

«Слова», сгоревшего при пожаре.

 

Мне так хотелось

сжать стихотворение в одно «сейчас»

в одно слово в зазоре у времени,

избавившись от длительности.

 

И там, где удавалось,

          играет аккордеон

под платаном на «Бродвее», недалеко от порта,

я вижу

глаза музыканта, серую кепку,

выцветшую офицерскую рубашку.

 

Стихотворение, что я не написал,

похоже на стойку для ножей,

которые вложили в него

всей дюжиной — что-то вроде

строения голубиного крыла или тела

воздуха-себастьяна, — не наше ли общее существо?

 

Со старостью приходит правда,

что убивает все лишнее в тебе и в языке

и никак не убьет (слишком жадно

живем мы лишним, мой бедный Лир!),

и слова говорят на разные голоса,

и почти все они лживы.

Остается интонация, напев, у каждого языка

свой собственный.

Но и это мы вскоре утратим.

 

И все же

остается воля, желание выстоять.

 

Услышать, может быть, пение ангела

над которым посмеиваются, чуть повзрослев, дети,

сжатое, как взрыв, в плитку пластика,

как полет в пулю или трибуна в глаз рысака,

когда все слова — это одно слово

и древо стоит над тобой как лестница

с ангелами, у которых твое лицо, твоя речь,

твои исполнившиеся желания

сейчас и всегда,      

             в тени платана,

у порта, где на горячем асфальте

играет аккордеон и небо стоит

косо, как в разъеме рубанка,

в груди, обтянутой гимнастеркой,

вылинявшей на солнце.