Мария Галина: hyperfiction

1

 

Поэт Юрий Цветков — тот, который «Культурная инициатива» — человек умный и, более того, проницательный, как-то сказал, что креативный взрыв и все с ним связанное (конец 80-х — начало 2000-х) закончилось.  Пришло время каталогизации. Так это или нет, но сейчас ярких работ, посвященных осмыслению и систематике культурных явлений прошлого, пожалуй, больше, чем этих самых культурных явлений в настоящем. Возможно, я брюзжу.

Я уже говорила здесь[1], что фантастика как жанр вообще склонна к формированию всякого рода систематических каталогов, уже хотя бы в силу того, что количество фантастических идей, как это ни печально, ограничено… И в той же колонке неосмотрительно обещала, что одна из таких работ будет подробно отрецензирована в «Новом мире» (я ее упомянула в общем ряду). Рецензии я так и не дождалась (кое-кто, ай-яй-яй!). Но вот проект пополнился еще одним томом, а значит появился формальный повод о нем написать. А заодно, как всегда бывает, — еще кое о чем.

 Итак, Алексей Караваев, «российский критик, активист фэн-движения, историк жанра» в данный момент «занимается изучением истории становления и развития жанра в России и СССР, богато иллюстрированные материалы этих историко-литературоведческих штудий публикуются в виде красочных альбомов энциклопедического формата условной серии „Как издавали фантастику в СССР”»[2].

Первые два альбома — «4 истории. Визуальные очерки» и «Фантастическое путешествие „Вокруг света”. Визуальные очерки» вышли в волгоградском издательстве «ПринТерра-Дизайн» (среди фэнов, несмотря на скромные тиражи, почитай, уже культовом), в 2015 и 2017 годах соответственно. Третий том — «Назовем его „Всемирный следопыт”» подписан в печать в конце 2020-го.

Вот вам и повод для разговора.

Рассуждения о «запахе типографской краски» уже давным-давно банальность. Дело не в этом. Дело в ином, более низменном, как ни странно, чувстве. Текст — как информационный пакет, что ли, читателю не принадлежит, разве что он сам, читатель, — от макушки до пят станет таким текстом, как в брэдбериевской антиутопии. Но тогда этот читатель перестанет быть читателем.

Текст — отчужденное и от автора, и от читателя некое независимое явление, и, будучи вызван на экран читалки или смартфона, он просто таким образом проявляет себя. Книга (объект) читателю принадлежит целиком и полностью. Она неотменима. Она — собственность. А желание иметь что-то в своем полном распоряжении — штука очень древняя. Тем более что альбомы Караваева красивые. Честное слово.

Итак — первый альбом (его-то как раз у меня нет, поэтому приведенные там библиографические данные я уточняла в других местах) еще несколько эклектичен, поскольку посвящен четырем разным советским проектам: знаменитой «золотой рамке» — детгизовской «Библиотеке приключений» («и научной фантастики» добавилось позже), основанной в 1936 году[3]; журналу ЦК ВЛКСМ[4] «Техника — молодежи» (основан в 1933-м); далее идут главы «Научно-фантастический очерк: Путешествие в светлое завтра» и  «Зарубежная фантастика. Окно в мир» (о книгах известнейшего в свое время издательства «Мир», основанного уже на излете оттепели — в 1963-м). Из перечисленного лично мне всего интересней та глава, что про «Технику — молодежи», и вот почему.

Книжные серии — медлительные динозавры по сравнению с периодикой — юркими теплокровными млекопитающими, мгновенно откликающимися на любое изменение внешней среды. Потому, сколько бы ни было фанатов у «рамочки», журналы в плане социо-культурного мониторинга — и, если так можно выразиться, «ретро-мониторинга» для нас важнее. Попросту говоря, журналы оперативнее и ярче отражают дух времени. Их «художественная часть» — тем более. Фантастика, публикующаяся в них, — тем более. Итак, журнальная фантастика, в силу того, что она по самой сути своей жанр социальный, с креном в прогностику, вообще оказалась прекрасным индикатором всех социальных проектов — и успешных, и несостоявшихся, и «отложенных». Для историка культуры и социолога она — золотое дно. Я — ни то и ни другое, но, как всякий любитель, ублажаю себя мечтой наткнуться на то, что серьезные исследователи пропустили именно в силу своей серьезности.

На самом деле третий том следовало бы выпустить вторым (хотя, когда они собраны вместе, разницы, в общем, нет). История «Всемирного следопыта» — журнала, на обложке которого стояло «Путешествия. Приключения. Научная фантастика», коротка, но в высшей степени показательна: от 1925 года, когда, по словам Караваева, мы наблюдали самый настоящий «кембрийский взрыв» фантастических форм — до «великого вымирания», до 1931-го[5], когда с титульного листа журнала убрали слово «фантастика» (он превратился в журнал «приключений, путешествий и краеведения»), а потом и вовсе закрыли.

Именно тогда закрыли и «Мир приключений».

В общем и целом в переносном смысле можно сказать, что закрыли эти журналы вместе с большим миром; пестрый, открытый и сложный мир оказался не только не нужен, а попросту вреден и опасен. В апреле 1931 года, пишет Караваев на последних страничках книги, Максим Горький в статье «О работе неумелой, небрежной, недобросовестной и т. п.», опубликованной одновременно в газетах «Правда» и «Известия…», гневается почему-то именно на популярные журналы: «В социалистическом государстве не должны иметь места такие „журналы”, как „Советский следопыт” [так у Караваева — М. Г.], „Природа и люди”. Серенький „Огонек” печатается в количестве четырехсот тысяч экземпляров, а что он дает читателю?..»

Фантастика же делается попросту опасной. Слишком много было шансов ошибиться и написать не то светлое будущее. Так, — пример из того же третьего тома — вышедшая в 1931 году вполне благонамеренная «Страна счастливых» Яна Ларри, того самого, который Карик и Валя[6], подверглась разгромной критике в «Литературной газете» — статья, подписанная неким Б., вышла под заголовком «Как провидец Ян Ларри ликвидировал Маркса и Ленина» («Перспективы развития социалистического общества чудовищно искажены. Республика оказывается изолированной от внешнего мира. Действие романа развертывается исключительно на территории СССР. О судьбах ныне существующего капиталистического мира ничего не известно. И это в то время, когда существует определенное ленинское указание: „Пока наша советская республика остается окраиной всего капиталистического мира, до тех пор думать… об исчезновении тех или иных опасностей было бы совершенно смешным фантазерством и утопизмом…”»). Самое забавное, что роман Яна Ларри — именно фантазерство и утопизм в силу самого определения жанра, но это уже не важно. Чуть позже в той же ЛГ выходит еще одна анонимная — и еще более разгромная — статья: «Под маской утопии — пасквиль на социализм. Чью политику делает Ян Ларри?»

А чуть позже, в журнале «РОСТ» при РАППе, выходит заметка, критикующая не только роман («Книга Ларри должна быть немедленно изъята»), но и обе критические заметки — за недостаточную критику, а следовательно — утерю бдительности. Точности ради следует сказать, что арестован Ларри был значительно позже — в апреле 1941-го и за другой роман, который главу за главой отправлял одному-единственному читателю. Но это, как говорят классики, совсем другая история.

Так или иначе, фантастику не только писать и публиковать, но и даже критиковать становилось попросту опасно. Да и писать о «большом мире» — тоже. Еще напишешь о чем-то доброжелательно, о музее каком-нибудь или историческом памятнике, а тебя упрекнут в восхвалении капитализма.

В итоге из всей когорты «географических» журналов уцелел только один, с бурной, сложной и извилистой судьбой — но судьбой, протянувшейся до распада СССР (остальные звезды вспыхивали и гасли). Именно на его примере и можно проследить судьбу фантастики в СССР — а заодно и судьбу собственно страны.

Именно ему и посвящен второй том.

Любимый дореволюционный семейный журнал «Вокруг света» (сначала называвшийся очень солидно — «Вокруг света. Журнал землеведения, естественных наук, новейших открытий, изобретений и наблюдений») впервые вышел в конце декабря 1860 года — на пороге новых времен, когда пестрый и сложный мир открывался любознательному путешественнику, а наука демонстрировала удивительные чудеса и обещала еще более удивительные возможности (недаром в приложении именно к этому журналу был впервые напечатан роман Жюля Верна «С Земли на Луну», впрочем, сильно переработанный и, что характерно, без указания авторства). Журнал с перерывами, но продержался до 1917 года и закрылся в ноябре, чтобы вновь открыться в 1927-м сразу в двух столицах — в Москве и Ленинграде, причем двумя разными почти во всем журналами с одинаковым названием (в Москве поначалу — как приложение к уже упоминавшемуся тут «Всемирному следопыту»). В 1931-м питерский журнал прекращает свое существование вместе с другими журналами «географического» пула; а московский перебирается в Ленинград и принимает эстафету (вот так все сложно). Точнее, он как бы «сливается» с ленинградским — в результате получается один-единственный «Вокруг света» при ЦК ВЛКСМ.  В 1938-м журнал перебирается обратно в Москву, и на этом его видимые, формальные приключения почти кончаются. Для нас это удобно, поскольку позволяет на одном-единственном примере проследить все изменения, которые претерпевала журнальная фантастика.

Итак, начиналось все как везде — как в той же Америке, причем даже раньше, ярче и веселей. Тот же Гернсбек начал публиковать фантастику в своем «Modern Electrics» только с 1911 года, а в основанных в 1926-м «Amazing Stories» все еще перепечатывал того же Верна, тех же По и Уэллса; причем американская НФ с самого начала тяготела к утилитарности; шла она под слоганом «Экстравагантная фантастика сегодня — холодный научный факт завтра!»

20-е для отечественной фантастики были золотым времечком: начиная от разудалой обложки «московского» первого номера, изображающего затерянное в торосах судно и примерзшего к штурвалу мертвеца-капитана, уставившего в читателя взгляд пустых глаз. И своеобразная перекличка с американскими коллегами тоже была — в ленинградском ВС иллюстрированный очерк «город будущего» основан на предсказаниях того же Хьюго Гернсбека, он, правда, тут назван американским физиком, но, в общем, это недалеко от истины, Гернсбек был радиоинженером. Там же — свеженькие на тот момент «Марракотова Бездна» и «Когда Земля вскрикнула» Конан Дойла (названия другие, но угадать можно), всевозможные затерянные миры, пауки-кровососы, гигантские летающие страусы, растения-людоеды, обезьяны, ставшие жертвами эксплуататоров, и… Вам, живущим в эпоху глобального потепления, полагаю, будет особенно интересен рассказ В. Орловского «Человек, укравший газ», где некий злодей-белоэмигрант, чтобы уничтожить Новую Россию, на деньги не менее коварного английского капиталиста строит в Новой Зеландии завод, абсорбирующий из воздуха углекислый газ и тем самым провоцирующий новый ледниковый период. Завод неравнодушными гражданами разрушен, секрет изобретателя утерян (а жаль, вот бы сейчас порадовалась Грета Тунберг).

Есть даже рассказ о контакте с инопланетянами, на тот момент тема совершенно экзотическая.

В московском ВС — тот же любимый Гернсбеком Жюль Верн: «Один день американского журналиста в 2889 году», правда, из названия вот это «американского журналиста» как раз и убирается, а редакционный врез упрекает автора за политическую близорукость — не предсказал победу коммунизма[7], фантастический рассказ Майн Рида. В 1928-м — в нескольких номерах выходит роскошный роман А. Беляева — «Человек-амфибия», годом позже — его же «Продавец воздуха». Будет здесь и переводная история об огромном кровожадном аллигаторе и — постепенно вытесняющие все остальное — всякие удивительные изобретения.

Но вот дальше — хуже. Ленинградский ВС перед закрытием еще успевает представить перепечатки классики — в частности, того же Эдгара По, а также западных звезд вроде Конан Дойла и Уэллса; опять же не забывая упрекнуть их в политической близорукости. Но и все. Эпоха конкуренции, новой экономической политики, более-менее свободной печати и гонки за тиражами, а также той фантастики, которую Алексей Караваев условно обозначает «Профессора на аэропланах» (то есть наука, приключения и технические новинки), закончилась.

У американской фантастики как раз начинается — благодаря тем же журналам — расцвет. У советской — наоборот, «великое вымирание». Отчасти потому, что самих журналов стало меньше — а уж о журнале, который был бы отдан фантастике целиком, вообще речь не шла — по причинам, о которых мы говорили выше. Жанр стремительно маргинализируется и стигматизируется.

Как уже видно на примере судьбы романа Яна Ларри, масштабные футурологические проекты становятся опасными — им грозят обвинения в «фантазерстве и утопизме». Безопаснее так называемые «утопии ближнего прицела»: скажем, заунывный роман «Земля горит» блестящего Александра Беляева — беллетризованный проект поворота рек (в данном случае Волги) для орошения засушливых районов СССР, с инженерами-вредителями, рабочими-энтузиастами и происками американского шпиона. Самое печальное тут, что в дидактичном пафосном тексте затерялись немалые возможности; ну хотя бы сюжет «Прощания с Матерой» — земли передового совхоза должно затопить в ходе проекта, председатель протестует, но под угрозой увольнения — буквально его грозятся «убрать» — в конце концов смиряется.

В 1932 году слово «фантастика» вообще уходит из девиза журнала. Теперь он «журнал революционной романтики, краеведения, экспедиций, путешествий и научных открытий». Иногда проскакивают какие-то материалы, посвященные торжеству выдуманных новейших технических новшеств и успехам еще не наступивших пятилеток; с дополнительным мотивом — как мы натянули нос отсталым капиталистам — но и все. Чуть позже — картины будущих войн  (в частности, с применением дирижаблей, бывших тогда на острие общественного интереса), в которых фигурирует грозная, но побежденная советской военной наукой вражеская техника. В рассказе «Черный снег» Г. Филонова, скажем, те же военные дирижабли маскируются чем-то вроде технологии «Стеллз». Диверсанты и вредители вредят, капитализм зловеще скалится.

А вот в рассказе Н. Баскакова «В погоню за световым лучом» свет, отраженный от планетных тел, позволяет видеть картины глубокого прошлого (от себя добавлю, что на той же идее построен не только «Коллектор рассеянной информации» Стругацких, но и страшноватая повесть Антона Павловича Чехова «Черный монах»). Открытием прекраснодушного и наивного ученого начинает интересоваться некая британская киностудия, снимающая исторические блокбастеры, но все упирается в попытку найти исторические доказательства существования Христа. Поскольку их найти не удается, «мировая закулиса», чтобы держать свою паству в подчинении, принимает решение уничтожить аппарат и его изобретателя. (Кстати, сорок лет спустя, в 1971-м, в том же «Вокруг света» будет напечатана повесть американца Т. Шерреда «Попытка», написанная немногим позже рассказа Баскакова, в 1947-м; где происходит в общем-то то же самое.)

Показательно, что в другом рассказе, авторства Д. Дара, вполне беспомощном с литературной точки зрения, невольно формулируются все новые веяния — «утопия должна быть правдивой, заманчивой и осушествимой... размер, литературные качества и все остальное не имеет значения». И таких утопий появляется все больше. Москва прекрасна. Над ней в лучах прожекторов высится Дворец Советов со статуей Ленина на верхушке. В Питере широкие проспекты и новостройки, у каждой рабочей семьи — автомобиль и отдельная двух-трехкомнатная квартира. В Арктике строится новый город и электростанция, основанная на принципе термопары… Гигантский танк-общежитие бороздит просторы Сибири, батискафы ныряют в Байкал, околоземная станция исследует космическое пространство… Правда, гигантским насекомым все еще позволено атаковать беспечных путешественников, а затерянные миры все еще обнаруживаются в разных уголках планеты, но к 1937 году портфель журнала пустеет настолько, что страницы приходится заполнять повестью Одоевского «Петербургские письма 4338 года» (1840) — разумеется, с редакционным врезом, корящим автора за классовую слепоту. Оно и к лучшему, публиковать мертвых классиков, в общем, безопасно. Правда, несколькими номерами позже выходит роскошная «Голова профессора Доуэля» Беляева — и ее хватает надолго, до конца года. На всякий случай в ноябрьском номере сделан перерыв, 20-летний юбилей Великого Октября, а тут какие-то головы….

Именно в этом году редакция перебирается в Москву, а в девиз журнала возвращаются слова «приключения» и «научная фантастика». Содержание, впрочем, остается тем же самым. Разве что прибавляется военной фантастики, с ее — как пишет Караваев, «сокрушительными ответными ударами и чудесами военной техники». В 1938 выходит очередной роман Беляева — «Лаборатория Дубльвэ», посвященный успехам геронтологии — интерес к геронтологии раз за разом будет возрастать по мере старения очередной правящей верхушки. Ну и демонстрируется очередное техническое новшество, на сей раз точечное управление воздушными массами, позволяющее растопить льды, чтобы пропустить эскадру военных кораблей из Балтики в Тихий океан, где СССР угрожает коварный враг.

Показательно, впрочем, пишет Караваев, что на тридцати двух страницах июльского номера 1939 года слово «фашизм» и его производные встречается 20 раз; в сдвоенном же 8-9 номере — ни разу. И в следующих номерах — тоже. Вместо фашизма редакционные врезки обличают уже «мировой империализм»[8]. В 40-м году фантастика практически, за исключением одной-единственной повести об утраченном военном изобретении и возни вокруг него мировых разведок, вообще исчезает из журнала. Весной сорок первого еще успевают напечатать начало пафосной полярной эпопеи Казанцева «Арктический мост», и…

Что было дальше, вы знаете.

В 1946 журнал выходит вновь. Причем обозначилась преемственность с дореволюционным изданием — надпись под названием гласила «Журнал основан в 1861 году» (на обложке «питерского» № 1 «Вокруг света» 1927 года гордо стояло «Год издания первый»). Времена изменились. Теперь можно.

Однако, несмотря на то что в редколлегию вошли И. А. Ефремов, А. П. Казанцев и академик Обручев, с фантастикой дело по-прежнему обстояло не очень; наученные горьким опытом авторы не торопились тащить в журнал яркие и спорные тексты. Появилась — после Хиросимы — тема ядерного взрыва: в рассказе Казанцева она сопрягается с темой Тунгусского метеорита, который на самом деле корабль-пришелец (впоследствии это стало идеей фикс автора). Не сдают позиции и всякие изобретения и технические новинки — как бы такое мирное эхо войны; подземная подводная лодка (прошу прощения), огнеупорный танк-амфибия, новейший турбобур (опять сорри!), панорамное 3D-кино, демонстрирующее красоты родины, что-то вроде современной Гугл-карты…  Ну и, конечно, затерянные миры — то мамонты ученым попадаются с завидной регулярностью, то динозавры.

В 53-м, казалось бы, все должно измениться, но вплоть до 56-го саботажники и наймиты капитала по инерции продолжают вредить, инженеры внедрять, изобретатели изобретать. На путешественников до сих пор нападают огромные пауки, мамонты бродят по заповедным уголкам нашей великой родины… Но, поначалу робко, все заметней проявляет себя космическая тематика.  И в какой-то момент прорвало. Атлантида, экспедиция на Венеру и первый контакт, и палеоконтакт, и терраформирование Марса, и возвращение космонавта через три тысячи лет на изменившуюся Землю, и…

С теми же нравоучительными редакционными врезками про язвы капитализма выходят две «марсианские» новеллы Брэдбери.

В 61-м начинается космическая эра.

Какое-то время капитализм еще загнивает, а диверсанты пытаются украсть разработку советской новейшей космической ракеты. Затюканные авторы робеют, и редакция заполняет портфель за счет переводов — «Лунной пыли» Кларка, новелл Шекли, Саймака, Азимова, Брэдбери — все с теми же унылыми морализаторскими врезками, призванными обосновать появление публикаций в советском журнале (искреннее спасибо умным людям, придумавшим этот формат, чтобы избежать цензурных рогаток), а также главами из лемовского «Эдема»… Но уже на подходе антологический «Полигон» Севера Гансовского — после переводных сокровищ писать как раньше — и печатать то, что раньше, уже невозможно.

Ну а дальше…

Дальше вы тоже знаете.

 

2

 

Теперь небольшое отступление.

Пока отечественная фантастика робко топталась на месте, описывая турбобуры и огнеупорные танки, англо-американская вовсю поигрывала молодыми мышцами. Собственно, советская развивалась бы так же, не веди она с государством страшную игру «да и нет не говорить».

Причем совершенствовался именно жанр рассказа — как раз благодаря тем самым журналам, сначала «Amazing Stories», потом журналу «Astounding…», основанному аккурат когда в СССР все стало на «стоп» — в 1930-м. В 37-м, когда у нас самый мрак, контентом «Astounding…» начинает заниматься неприятный человек Дж. Кэмпбелл[9] — и понеслось. Неприятный-то он был неприятный, но до ужаса эффективный и с прекрасным чутьем и на таланты, и на конъюнктуру — для журнального редактора качество ценнейшее. И сам талантливый писатель, что, конечно, тоже очень неприятно. Но дело не в этом. В 1954 году в «Astounding Magazine» выходит рассказ Тома Годвина «Неумолимое уравнение» (The Cold Equations).

Любители фантастики его знают, но я все-таки кратко перескажу содержание.

Пилот Бартон — гласит аннотация на Фантлабе — вел КЭП (корабль экстренной помощи) к планете Вуден, когда обнаружил на борту непредвиденного пассажира. Молодая девушка думала, что отделается денежным штрафом, и была потрясена, услышав строчку из Межпланетной инструкции: «Любой пассажир, обнаруженный во время полета на КЭПе, подлежит немедленному уничтожению»...

Мерилин просто хочет повидать брата, но на планете Вуден эпидемия, пилот везет сыворотку, и непредвиденный груз собьет настройку, разобьются и корабль, и пилот, и пассажирка, а вместе с ними и спасительная сыворотка. Пилот даже не может выброситься в космос сам и запрограммировать корабль на автоматическую посадку — в сложных условиях сажать корабль нужно вручную. Остается одно — позволить девушке написать прощальную записку брату и вышвырнуть бедняжку в открытый космос. Что, собственно, и происходит.

Такой вот «казус вагонеток», но в мимимишном, надрывающем душу варианте.

В 1960-м в одном из первых переводных сборников зарубежной фантастики этот рассказ был опубликован в числе других, тоже знаковых (там были, в частности, Хайнлайн и Брэдбери). Предварял американских авторов аналог уже известного нам журнального вреза — предисловие, объясняющее, что и почему там не так. Писал предисловие Александр Казанцев, автор в высшей степени партийный. Так вот, Казанцев писал, естественно, о том, что рассказ этот являет нам всю жестокость капиталистического мира с его отношением к человеку как к расходному материалу. Наш автор, писал Казанцев, обязательно нашел бы какой-то гуманный выход.

Рассказ этот жесткой своей концовкой так шокировал Казанцева, что тот даже дал своему герою из повести «Лунная дорога» (1960) имя автора рассказа — Тома Годвина. И поставил его в похожую ситуацию, но с другим, «правильным» исходом. Знай, мол, наших![10]

Но не одного Казанцева неожиданно потряс этот сюжетный разворот: в рассказе «Секреты жанра» («Звезда», 1963) блестящий Илья Варшавский изобразил мистера Пенроуза, «их» писателя-фантаста, застигнутого кризисом идей («Вы попросту выдохлись, — сказал ему сегодня редактор. — Откровенно говоря, я жалею, что с вами связался. „Нью Нонсенс” в последнем номере поместил рассказ о пилоте, выбросившем в космосе молодую девушку из ракеты, „Олд Фулер” уже три номера подряд дает роман о войне галактик, а вы нас чем пичкаете? Какой-то дурацкой повестью об исчезнувшем материке. Нечего сказать, хорош король фантастов! Мы из-за вас теряем подписчиков. К воскресному номеру мне нужен научно-фантастический рассказ. Полноценная фантастика, а не галиматья на исторические темы. Читатель интересуется будущим. Кстати, надеюсь, вы не забыли, что через месяц кончается наш контракт. Сомневаюсь, чтобы при таких тиражах мы смогли его возобновить»).

Дальше начинается замечательный цирк, я не могу удержаться от пересказа: семейство пытается прийти на помощь кормильцу, подбрасывая идеи («Можно было бы, — робко сказала миссис Пенроуз, — написать рассказ о роботах, уничтоживших людей. Пусть они оставят несколько человек, чтобы держать их в клетках вместе с обезьянами в зоологическом саду»; «Может быть, — сказал Том, — редактора заинтересует рассказ о гибели человечества от мощного взрыва на Солнце. Тут можно дать отличные сцены: захват космических кораблей шайкой гангстеров. Они предлагают возможность спасения тем, кто согласится продаться им в рабство. Человечество начинает новую жизнь где-нибудь в  Созвездии Рака, организуя там рабовладельческое общество. Это не тема, а золотоносная жила!»). Однако все эти прекрасные, прекрасные темы оказываются исчерпанными, и тут крошка Мод советует папе написать о Красной Шапочке и Сером волке. И тут же Варшавский с серьезным лицом разворачивает перед нами крепкий жесткий римейк под названием «Красный скафандр», стилистически с закосом немножко под Хэма, все как положено, с электромагнитными хищниками лвоками, подселяющимися в тело человека, с любовным треугольником (а то и четырехугольником) на далекой планете, с мрачной концовкой и лихим сюжетным твистом в конце — кажется, еще до того, как такие штуки стали делать всерьез. Но это я так, не удержалась. Дело не в этом.

Дело в том, что, согласно справке в Вики, «The story was shaped by Astounding editor John W. Campbell, who sent „Cold Equations” back to Godwin three times before he got the version he wanted, because „Godwin kept coming up with ingenious ways to save the girl!”» То есть неприятный Дж. Кэмпбелл, по его собственным словам, трижды заворачивал автору рассказ, отрезая все пути к спасению девушки, тогда как Годвин изо всех сил пытался ее выцарапать из лап жестокого космоса. В результате жестокости издателя в 1970-м ассоциация американских писателей-фантастов включила «Неумолимое уравнение» в список лучших рассказов, написанных до 65-го года и, соответственно, в Зал Славы Научной Фантастики, том первый (1929 — 1964). А заодно он вошел еще как минимум в десяток антологий. Был четырежды экранизирован. Сам Том Годвин опубликовал еще три романа и около тридцати рассказов, но так и остался автором «Неумолимого уравнения», четвертого по счету своего расказа, который, как следует из той же Википедии, «was one whose controversial dark ending helped redefine the genre».

К чему я это? А вот к чему. Как вы уже поняли, Алексей Караваев комментирует и пересказывает сюжеты советской фантастики, опубликованной в журнале за ВСЕ годы его советской истории (откуда бы я иначе все это взяла). В частности — рассказ восходящей звезды Ольги Ларионовой «Остров мужества». Год 1968, журнал на подъеме, фантастика в нем — тоже (физики-лирики, НТР, космос, все вот это!). Итак, сюжет, как можно вычитать из пересказа Караваева, такой: гениальный изобретатель современности, испанец (в рассказах у Ларионовой встречаются такие горячие красавцы латинских кровей) изобретает машину времени, совершает на ней одно-единственное путешествие в будущее и, вернувшись, по нелепой случайности разбивается в авиакатастрофе. Но успевает оставить в больнице разрозненные заметки об огромном просторном зале на месте бывшей тесной лаборатории, о величественных старцах, ведущих научные споры, о девушке в розовом, впорхнувшей в этот зал, о маках на склоне за окном... Понятно, что эти записки растиражированы прессой, вошли во все учебники истории, будущее будет прекрасным и т. п.

Впоследствии, пишет Караваев, мы узнаем, что это — декорация, сконструированная специально для путешественника во времени. Человечеству на момент посещения  осталось жить двадцать два дня: Землю вот-вот поглотит некая смертоносная туманность. Люди будущего, знающие о записках Мануэля Рекуэрдоса, не хотят лишать своих предков смысла жизни и надежды.

В сущности, то, что пересказал Караваев, выглядело улучшенной версией «Неумолимого уравнения». Жесткий рассказ, с таким, не горьким, но горько-сладким финалом, идеальная классика, достойная войти в Зал Славы Советской Фантастики (как, такого нет? ах, как жаль!)… Прекрасный же рассказ. Даже по пересказу можно представить себе достойное сдержанное отчаяние за стенами убежища; попытки сохранить ну хотя бы для каких-то гипотетических пришельцев ну хотя бы какую-то материальную культуру; лихорадочную постройку космического ковчега; прекраснодушное вранье ничего не подозревающим пока детям и т. п., и т. п. (в сущности, перед нами задолго до разворачивается сюжет «Меланхолии», с той только поправкой, что гибнет не сама планета, но все живое на ней)... И печальных мудрых актеров в зале, сыгравших специально для путешественника во времени сценку из научной жизни и на прощание распивающих с молодой, но подающей надежды инженю бутылку «Вдовы Клико».

Конечно, я нашла этот рассказ. «Вокруг света», спасибо энтузиастам, оцифрован, а то я уже собиралась заказывать этот номер в Ленинке (№ 11, 1968, если уж точно). И вот что оказалось. Караваев, человек не только знающий и понимающий фантастику, но и тонко чувствующий ее, заострил сюжет, мало того, обрубил его в нужном месте.

Итак, на самом деле (не в пересказе) наш путешественник попадает в искомую точку, в специально выстроенный для него зал как раз в тот момент, когда ассистентка в розовом вносит астрофизикам распечатки, подтверждающие скорую гибель земли (до этого какая-то надежда на благополучный исход еще оставалась). Людям будущего, знающим, что на них, невидимый им, смотрит путешественник во времени, остается только улыбаться и махать, а это чуточку другая ситуация, согласитесь. Но, внимание! Путешественник переносится еще дальше и видит на том же месте пустой зал,  ласточек, влетающих и вылетающих в открытое окно, сияющий купол, космодром со стартующими звездолетами и девочку на склоне горы... В записках, оказывается, это тоже есть. Просто Караваев разумно выпустил этот, второй эпизод, оставив путешественника во времени созерцать первую сценку… Ну ладно. Первый вариант, с обрубленной второй сценой был бы, конечно, идеален, но даже при таких исходных данных возможны два беспроигрышных варианта.

1. Вторую картинку Мануэль выдумал. Специально, чтобы оставить надежду людям будущего. Он перенесся во времени еще дальше, увидел, что земля безлюдна и пуста, но написал про ласточек, и маки, и девочку на склоне, чтобы до последней минуты люди будущего думали, что в конце концов туманность как-то рассосется, что все будет хорошо. Они и надеются до последнего, полагаясь на эту картинку. Это был бы замечательный финал истории — такой двойной зеркальный обман, такой прекрасный твист в конце! И я уверена, автор его рассматривала. Почему этот финал не осуществился, другой вопрос. Мы к нему еще подберемся.

2. Что там на самом деле увидел Мануэль, мы так и не узнаем. Знаем только, что люди будущего принимают его вторую визию за чистую монету и не суетятся; полагая, что, раз он видел такое хорошее, все само собой уладится — главное не мешать. То есть не создавать для нашего путешественника второй фальшивой картинки (тут должен бы быть их горячий спор — создавать/не создавать). Тогда финал оказался как бы мерцающим, оставляя возможность и первого, более жесткого варианта (он их обманывает из милосердия, но они так и не догадываются об этом), и второго — что все кончится хорошо…

Но в собственно рассказе-то все иначе! Ни один из этих вариантов не сработал. Люди будущего в оставшиеся им двадцать два дня именно что торопливо создают эту фальшивую картинку и запускают голограмму со всеми этими ласточками, звездолетами и девочкой, чтобы подкрепить у своих предков иллюзию, что все хорошо — будущее есть и оно прекрасно. Но и на этом рассказ не кончается. Конец там совсем другой. Катастрофа не состоялась. Туманность затянуло в Солнце, где она и сгорела. Но, поскольку Мануэль видел картинку и против хода истории не попрешь, голограмма остается, остров накрывают куполом — еще и потому, что реальная картина будущего уж такая невероятная, такая продвинутая, что ее наш путешественник просто не поймет.

И все это прекрасным, чистым живым языком, новым языком шестидесятников, фирменным нервным стилем Ларионовой. Все, кроме некоего фрагмента, где один ученый обращается к другому, разъясняя ему в лучших традициях советской фантастики суть происходящего.

«…после нас останутся сказочные миражи, которым мы сами так хотели бы поверить. Словно маяки, они будут вспыхивать в назначенный срок, даря пяти миллиардам людей счастье уверенности в своем будущем, в том, что они работают не напрасно. Никто никогда не узнает — некому будет узнавать, — чего стоил нам этот наш труд. Пожалуй, именно нам с вами, Доменик, виднее всего, чего он стоил. Зато и награждены мы за свое дело так, как никто из людей. Мы увидели, чего оно стоило даже через сто лет. Те, кто создает для будущего, ради будущего, награждены надеждой; мы создавали будущее для прошлого — и нам досталась уверенность в пользе своего дела, ибо прожитый человечеством век — очень важный в истории Земли, и мы это знаем. Рекуэрдос жил при капитализме. Столетие, что легло между нами, знало острую социальную борьбу и социальные катаклизмы. Но мы-то живем в другом мире. Коммунизм — это же не просто иной социальный строй. Мы увидели планету в расцвете. Ведь это достаточная награда за наше мужество, не так ли, Доменик?»

Ну да, конечно.

Самоцензура ли тут виной, цензура ли или рекомендации редактора:  В. Сапарин после разгрома поднял журнал практически с нуля, он был прекрасный редактор, но все таки не Кэмпбелл; будь он Кэмпбелл, он бы, скорее всего, довел бы — вместе с автором — рассказ до катарсиса и совершенства, а не прицепил бы этот благонамеренный финал, но попробуй тут быть Кэмпбеллом, когда журнал при ЦК ВЛКСМ…

Зато что тут проявилось в полной мере, так это все родовые признаки советской фантастики. Навязанная сверху идеологическая составляющая, все эти рассуждения о том, как повезло героям жить при коммунизме — лишь один из этих признаков (при том, кстати, что умный и тонкий автор не опускается до обличений оскала капитализма; Рикуэрдос живет в обстановке свободного научного поиска и водит молоденьких аспиранток полюбоваться развалинами римской виллы среди виноградников). Второй родовой признак серьезней — это такое «вмененное прекраснодушие» отечественной фантастики, некая учительская назидательность, дидактичность, приросшая к ней в 30-е (до того все было вполне «по-взрослому»), да так и не изжитая. Фантастика — жанр для детей и юношества, она должна учить хорошему и предлагать только оптимистические финалы. Не потому ли так болезненно отреагировали на «Неумолимое уравнение» не только многоопытный Казанцев, но и ехидный и точный Варшавский, тут же, кстати, как и Казанцев, но иначе, со свойственным ему блеском, продемонстрировав — а что, мы тоже так можем! Только не хотим, знаете ли…

Иными словами, то, что дозволялось публикующейся в СССР западной фантастике, прикрытой от гнева идеологов хитроумными редакционными врезами, не допускалось нашей. Несправедливо? Ну да. Как и то, что пока здесь громили не то чтобы гениальный, старательный, но не попавший в струю роман Яна Ларри и выкорчевывали поле свободной выдумки, Кэмпбелл издавал себе свой журнал, растил авторов, выводил их в Зал Славы…

«Повелителя мух», кстати, именно «Вокруг света» напечатал. Годом позже, чем «Остров мужества», в 1969-м, прикиньте!

Впрочем, в конце концов от родовых признаков — и это можно проследить по публикациям в том же «Вокруг света» — наша фантастика избавилась.  Не понятно только к лучшему ли.

И вообще это, опять же, совсем другая история...