Новые тропы в саду

Л. В. Павлова, Л. Г. Каяниди. Вертоград мой на горе высокой: символика растений  в поэзии Вячеслава Иванова. Смоленск, «Свиток», 2019, 338 стр.

Разговор о лирике поэта, филолога, философа Вячеслава Ивановича Иванова (1866 — 1949) — это всегда разговор о «высотах мироотгадывания», как определил почти недосягаемую для современника сложность русского символизма искусствовед Павел Муратов^[1]. Именно «мироотгадывания», потому что за каждой, казалось бы, самоочевидной темой в поэзии Иванова тянется длинная перспектива, требующая от читателя немалых усилий, чтобы «отгадать», что прячется, например, за этими строками: «Ты повилики закинула тонкие / В чуткие сны тростника».

Поэтому творчество Иванова так обласкано вниманием филологов, благо что заключенный в его стихах культурный потенциал, кажется, неисчерпаем. И подходы к этому источнику смыслов могут быть самыми разными — от высокой (и конгениальной) герменевтики Аверинцева до строжайших формалистских штудий. Новая книга двух живущих в Смоленске специалистов по творчеству Иванова — Ларисы Павловой и Леонида Каяниди — удачно сочетает в себе оба эти полюса интерпретации, и дежурная для таких изданий аннотационная фраза о том, что «книга рассчитана на внимание и интерес любителей литературы», представляется вполне оправданной. Да, номинально посвященная довольно-таки частной проблеме (растения в творчестве одного поэта), эта работа действительно может быть интересна не только узкому и довольно утонченному кругу иванововедов, но и всем «любителям литературы», ее «цветущей сложности» и тайны, потому что предлагает совершенно новый взгляд на материю стиха.

Перед тем, как разберем, как сделано это издание, скажем пару слов, зачем оно вообще должно было появиться. Монография по растительной символике — последняя на данный момент работа Павловой и Каяниди, посвященная центральным темам поэзии Иванова. В 2004 году у Павловой вышла книга о символике животных^[2] (тема ее докторской диссертации), а в 2017 году, уже в соавторстве с младшим коллегой — исследование по драгоценным камням^[3]. Так что «Вертоград мой на горе высокой» имеет прочную методологическую основу и, главное, свою цель — пополнение «Словаря поэтического языка Вячеслава Иванова», который помог бы читателям разобраться в густом «лесу символов» одного из самых интеллектуальных русских поэтов. Как отмечают ученые, в художественном мире Иванова встречается свыше 90 различных видов растений (всего около 1000 упоминаний), и такое изобилие не могло не привлечь их внимания. И для расшифровки этого «личного флористического кода» авторам понадобилось 3 главы.

Первая из них, «Флора поэтического мира Вячеслава Иванова», замечательна лаконичным описанием буйно разросшейся растительности райского (авторы предпочитают говорить — «ботанического») сада ивановской поэзии. «При первом приближении растительный мир Иванова выглядит следующим образом: он наполнен вечнозелеными хвойными растениями, здесь и там вьются лианы, цветут розы и лилии, все вокруг красно-белое с заметными вкраплениями зелени».

Выявлены инвариантные модели построения этого мира-сада (тяготение к тем или иным оттенкам и форме), которые для поэта становятся подчас важнее природного правдоподобия: так, в стихах появляются «ползучие розы», «густосмольные дубравы» или даже «белый кипарис». Наблюдения такого рода всегда интересны, потому что позволяют без особого труда заглянуть в святая святых символистской поэтики, где то или иное качество (соответственно «переплетенность», «еловость» и «белизна») первично по отношению к своим конкретным воплощениям, что легко не заметить, пребывая только лишь «внутри» стихотворения.

Флористический мир ивановской поэзии увиден в этой главе не только в статике, но и в динамике. Колебания «растительного» словаря (точнее, функционального тезауруса, определяющего, что то или иное слово значит именно у этого поэта), прослежены по книгам, от «Кормчих звезд» до «Света вечернего», что дает новое представление о разности их устройства. Здесь нас ждет ряд любопытных наблюдений. Например, традиционно понимаемые как неподвижные объекты созерцания (или обоняния), растения у Иванова часто превращаются в субъекты действий: растут, вьются, переплетаются с соседями — в общем, живут своей жизнью; но и в своей объектной роли ивановские цветы почти всегда задействованы в символических (ритуальных?) актах — в частности, ими можно что-нибудь увенчать или украсить. Еще один факт: синий цвет, обозначающий у Иванова мистический опыт, сравнительно редко встречается в цветовой палитре его «сада», что наводит исследователей на важную мысль: «В растительной сфере автор видел лишь редкие проблески того божественного Эроса, присутствие которого в его стихах, как правило, знаменует синий цвет»^[4].

В главе «Композиция растительных символов» говорится о контексте бытования растительной символики у Иванова, ее связи с другими символами. Основная мысль этой части работы состоит в том, что «два соседствующих символа воспринимались поэтом не автономно, а как единое сообщение»; это, в свою очередь, подвигает к составлению типологии подобных взаимодействий, когда конечный результат не равен простой сумме своих частей. Выше мы приводили строки о перевитом повиликой тростнике; с точки зрения авторов монографии, этот образ нельзя интерпретировать раздельно (повилика значит это, тростник — то), но только как целостную эмблему отношений поэта с его верной, но не «воспламеняющей сердце» поклонницей. Главная цель подобных разборов — показать, что ивановская растительная символика не только «аккумулирует традиционную и культурно обусловленную символику», но и представляет собой своеобразный личный «код»: «Трактовать тот или иной символ в конкретном поэтическом тексте следует, ориентируясь на функциональный тезаурус и словарь образных парадигм конкретного автора, в первую очередь принимая во внимание именно актуализированные в тексте значения, а не данные словарей традиционных символов».

 Такой анализ, расшифровка «флористического кода» поэта, требует от филолога особого взгляда, соединяющего, как уже было сказано ранее, «аверинцевскую» глубину и эрудированность с «гаспаровской» ответственностью и методичностью: чтобы понять, что отклоняется от традиции, нужно, во-первых, это что-то выделить и формализовать, а во-вторых, хорошо представлять себе культурный контекст ивановского символа. Здесь-то на руку данной работе играет то, что авторов у нее двое. И хотя в оглавлении указано, кому из них принадлежит тот или иной параграф, разделять в уме цельный текст этой книги, как повилику с тростником, было бы ошибкой. Обоих авторов связывает многолетнее сотрудничество и принадлежность к одной научной школе, да и кропотливая работа по собиранию материала выполнена сообща, так что, может быть, не столь важно, кто записал те или иные выводы. Однако некоторая разница все же улавливается: зоркость и эвристическая систематичность Павловой, приправленная легкостью и даже некоторой веселостью стиля (большая редкость для формалистских трудов!), соединяется с широкими и добросовестно-неспешными размышлениями Каяниди о культуре и мифопоэтике. В результате мы получаем обеспеченное обобщение — важное качество гуманитарных наук, особенно литературоведения.

Итогом такого сотрудничества стало составление «досье» на наиболее заметные в поэтическом мире Иванова растения (глава 3). Каждое из таких «досье» читается как захватывающий рассказ, начинающийся где-то в мифологических дебрях и проходящий через поэзию, прозу и личность Вячеслава Иванова. При наличие такого «досье» даже простое упоминание (которое в случае с Ивановым никогда не бывает «простым упоминанием») какого-либо растения может быть истолковано как намек на развертывание сложного символа, что, безусловно, делает чтение самого «герметичного» русского символиста более качественным и плодотворным.

Не обходят авторы стороной и самый интересный и, наверное, самый трудный вопрос о влиянии других поэтик на законы растительного мира в творчестве Иванова. Проблематика интертекстуальности открывает перед исследователем любые двери и, увы, как это часто бывает, приводит к откровенным спекуляциям. Павлова и Каяниди счастливо избегают такой ловушки, во многом благодаря методике поиска «слов-спутников» в поэтическом тексте, основанной на программном вычислении повторяющихся словесных рядов в расширенном контексте, причем ряды эти, как правило, не связаны ни синтаксически, ни парадигматически (фразой или рифмой). Речь идет почти что о чисто бессознательных основах творчества, предтексте^[5]. Применение методов Digital Humanities — визитная карточка смоленской филологической школы и безусловное украшение монографии. Не становясь самоцелью, но подкрепляя общий ход рассуждения, точные методы в филологии здесь действуют элегантно и безотказно.

Необходимо сказать несколько слов и об объемистых «Приложениях», занимающих почти треть книги. Это эссенция проведенной работы, ее доказательная часть: разнообразные контексты бытования растительных символов, частотный словарь, встречающиеся символьные сочетания, или «композиции», и, что наиболее любопытно, функциональный тезаурус. Последний представляет собой соотнесенность «флористических» тем с общими языковыми понятиями: «время» («утренние розы»), «движение» («плющи ползут»), «знаковость» («розой мечен») и многие другие, а также с природой и человеком. Например, можно сверить свои впечатления от появившихся в стихах кипариса или розы с ученой разметкой. Откроем почти наугад сборник «Cor Ardens»:

Одна, в огне миров иных,

Бросая полутень с востока,

Дымится роза звезд ночных,

Чуть осязаемо для ока.

(«Роза ночей»)

Почему «дымится роза»? Характерно ли для поэта соположение розы с огнем, или это сделано в угоду контексту? В тезаурусе Павловой и Каяниди мы находим целых 27 случаев «горящих» роз у Иванова; можно обратиться к приведенным текстам и попытаться самому установить наиболее полное значение этого символа. Нужно ли объяснять, какой практический, если не педагогический, смысл кроется в подобном чтении?

Итак, казалось бы, специальное, а из-за известной необходимости подкреплять каждой свой шаг обильными выкладками — несколько тяжеловесное исследование превращается в увлекательное путешествие по тропинкам ивановского сада, где растения, как по волшебству, умеют говорить, менять цвет и форму, повинуясь прихотливой поэтической воле. Книга по-настоящему полезна и порой поднимается до тех же «высот мироотгадывания», что и сам ее герой и вдохновитель.

Санкт-Петербург