Периодика

 

«Артикуляция», «ДЕГУСТА.РU», «Звезда», «Знамя», «Известия (IZ.RU)», «Лаканалия», «Московский книжный журнал/The Moscow Review of Books»,  «НГ Ex libris», «Новое литературное обозрение», «Правмир»,  «Российская газета», «Современная литература», «Топос», «Урал», «Формаслов», «Excellent», «post(non)fiction», «Textura»

 

Сергей Абашин. Верещагин без колониализма: как постсоветская Россия не отмечает 150-летие завоевания Средней Азии. — «Новое литературное обозрение», 2020, № 1 (161) <https://www.nlobooks.ru>.

«В Москве появились памятники, посвященные участникам событий 1860 — 1870-х годов, в том числе — императору Александру II и генералу Михаилу Скобелеву. Но на новом памятнике Александру II указано лишь, что он освободил „миллионы крестьян от рабства”, „завершил многолетнюю Кавказскую войну” и „освободил славянские народы от османского ига”. На памятнике Скобелеву и вовсе нет конкретных указаний о его заслугах. Среднеазиатская тема оказалась символически вычеркнутой из российской истории, несмотря на то что сама эпоха, сами ее герои и их деятельность вернулись, казалось бы, в информационное и политическое пространство».

«Еще одним поводом вспомнить завоевание Средней Азии могла стать выставка работ Василия Верещагина, которая прошла в 2017 году в Русском музее в Санкт-Петербурге и в расширенном виде — в Третьяковской галерее в Москве в 2018 году. Само решение вспомнить художника и посвятить именно ему грандиозную экспозицию, после успешных аналогичных „открытий заново” Сурикова и Айвазовского, выглядит неординарным. Хотя Верещагина нельзя назвать забытым, но он явно долгое время находился в тени реалистов-передвижников второй половины XIX века и авангардистов начала XX века, выглядя на их фоне не слишком современным, не слишком модным и не слишком социально-критическим. Какие аргументы в пользу создания масштабной ретроспективы были у организаторов — сказать трудно, но среди них точно не было даты 150-летнего юбилея разгрома бухарских войск в Самарканде, с которого началась художественная карьера Верещагина».

 

Марк Амусин. Булгаков — Платонов: (за)очная ставка. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2020, № 8 <http://zvezdaspb.ru>.

«Роман „Чевенгур”, opus magnum его прозы, был написан примерно через четыре года после создания „Белой гвардии” и посвящен почти тому же хронологическому отрезку: 1919 — 1922 (у Булгакова — 1918 — 1919). При всех содержательных и тем более стилистических различиях этих произведений их связывают „ассоциации по контрасту”. Можно сказать, что Платонов рассказывает о людях, которые для автора „Белой гвардии” находились за чертой Города — за чертой культуры, света, цивилизованных форм жизни».

 

Андрей Арьев. «Все впечатленья бытия…» — «Звезда», Санкт-Петербург, 2020, № 8.

«По признанию самой Одоевцевой, даже Георгий Иванов относился к ее литературным достижениям не слишком серьезно — до романа „Оставь надежду навсегда”, писавшегося после Второй мировой войны и изданного в начале 1950-х сразу на трех языках: французском, испанском и английском. И лишь в последнюю очередь на русском — в 1954 году.

Но вот тут произошло что-то совсем феерическое. В цитированном письме к Иваску Георгий Иванов заявляет: „Вряд ли Вам надо доказывать также, что я ставлю стихи Одоевцевой очень высоко без всякой связи с нашими личными отношениями”. На подобной оценке поэт настаивал в дальнейшем неизменно, с каждым разом повышая планку. И менее двух лет спустя уже завораживал Романа Гуля:  „…скажу Вам откровенно: я считаю себя несравнимо ниже ее. И в стихах тоже. Супружество тут не при чем. Другим говорить это трудно — скажут, подбашмачный муж. Но Вы поймете. Она яркий талант. Я более-менее эпигон, хотя и получше множества других”. А совсем воспарив, писал С. К. Маковскому 19 декабря 1957 года: „Как Вы должно быть заметили, ее творчество за последние два-три года сделало резкий (по-моему ошеломляющий) скачок вверх <…>. Я лично сейчас убедился, что ее стихи сплошь и рядом сильно выигрывают в сравнении с моими, и считаю, что ничего равного им в эмиграции (да и наверняка в России) не найти”. И наконец, наставлял В. Ф. Маркова в год кончины: „Особенно интересуюсь мнением о новых стихах И<рины> В<ладимировны> — памяти Полякова. Не скрою, я ими восхищен и променял бы два десятка своих, самых удачных, на них”».

 

Дмитрий Бавильский. «…Наше время способно видеть Джоконду лишь за стеклом и в толпе». Беседовала Ольга Девш. — «ДЕГУСТА.РU» (Независимый критико-литературный проект), № 2, август 2020 <https://degysta.ru>.

«Да какой уж я философ-то, Оля? Ну, если только решить, что философии как таковой в России не было и практически нет, а ее роль в российской культуре выполняют поэзия, живопись и симфоническая музыка, то меня можно причислить к людям, думающим не только о себе…»

«Иногда мне кажется, что философию России заменили, например, симфоническая музыка или живопись. А еще стихи. И тут важны не глубины интенций и не универсальность ума (я не обладаю ни тем, ни другим), но технические средства (тот же самый перевод поэтических приемов в горизонтальную, прозаическую плоскость), позволяющие создавать из слов такие коммуникативные аттракционы, которые воспринимаются всеми сугубо индивидуально. В том числе и как философские высказывания. Важно уметь конструировать такие текстуальные поля, которые в разных головах способны обращаться даже и в разные виды высказывания».

«Конструировать их дико интересно и плодотворно — в том числе для самого себя. „Чистое письмо” помогает обращать свои записи в то, что может размещаться под любыми жанровыми ярлыками. Люди привыкли атрибутировать тексты по понятным им признакам и если подкинуть читателю пару формальных подсказок, он с радостью воспринимает текст как роман или травелог, как фикшен или автофикшен. Если с сюжетной стороны писательские поиски кажутся исчерпанными („все уже было”), то в области дискурсивных мутаций и симбиозов эти эксперименты практически не начинались. Хотя, как кажется, будущее именно за такими сплавами и нестандартными миксами».

«Литературовед во мне меланхоличен и безучастно наблюдает за развитием „объективных процессов”. Литературный критик во мне понимает, как „все это” сделано, потому что текущая масса текстов делается соседями по эпохе, из-за чего в их творческих мотивациях и способах осуществления для меня практически нет никаких секретов».

«Критик — тот, кого другие называют этим именем, анализируя способы, которыми этот человек борется за власть. За свое место внутри уже существующих раскладов, сложившихся до его появления. Я не привык называть себя критиком, так как у меня есть свое место и мне не нужно чужих мест».

 

Павел Басинский. Пепел костра. Сегодня исполняется 95 лет со дня рождения Юрия Трифонова. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2020, № 192, 28 августа <https://rg.ru>.

«Недаром из его многочисленных последователей, пожалуй, только Владимир Маканин вырос в большого писателя. Остальных читать стыдно, на что язвительно обратил в свое время внимание Юрий Нагибин. Его ученики брали его осторожность, холодноватость, „объективность” на вооружение как прием. Но это не был прием».

«Трифонов — законченный, самодостаточный феномен. Поэтому все, что в его прозе имеет настоящую ценность, запрещено к „вторичному использованию”. Русская проза могла выходить из „Шинели” Гоголя, из „Мертвого дома” Достоевского, из „Окопов Сталинграда” Виктора Некрасова. Но трифоновский „Дом на набережной” не имеет выхода. На выезжающих оттуда лежит печать обреченности и смерти. Этому нельзя научиться».

«Но Трифонов не бунтовал. Он взял на себя трудную и во многом неприятную миссию доведения советской романтической идеологии до логического тупика. Он был авангарден в том смысле, что, пребывая внутри коммунистической истории, творил как бы уже после нее. Возможно, именно этим объясняется трифоновская „тяжесть” и недосказанность в живом общении с читательской аудиторией. От него ждали актуальных ответов на идеологические запросы времени, а ему было скучно ворошить остывшую золу».

 

Игорь Бобырев. О дыхании. — Литературно-художественный альманах «Артикуляция», 2020, выпуск 11 <http://articulationproject.net>.

«Классические примеры Баратынского и Введенского — это сон языка. Язык мямлит грузом культуры. Культура душит его, создавая аффект. Но тот ли это аффект языка и речи, которые появился из хаоса? Конечно же нет. Груз культуры, груз Пушкина давит Введенского. Сюрреализм и классика могут дышать, но это дыхание комы. Человек погружается в небытие, наблюдает сновидение языка, в котором он говорит. Здесь возникает вопрос: может ли быть другой ход? И здесь появляется Пушкин. Пушкин в лучших своих текстах вступает в связь с языком. Он говорит, как язык: превращаясь в дух языка. Груз культуры, с которым не может справиться Введенский, здесь оседает. Он материален и падает на грешную землю. Пушкин говорит, и его речь — это дыхание. Но это не выдох. Нет, это вдох, который затягивает читателя внутрь дыхания, погружает его в процесс того, что внутри. Как дышит Пушкин. Воздух артикулируется по его легким — и мы видим этот процесс».

В этом же выпуске «Артикуляции» — подборка стихов Игоря Бобырева.

 

Сергей Боровиков. Запятая — 7. В русском жанре — 67. — «Урал», Екатеринбург, 2020, № 8 <https://magazines.gorky.media/ural>.

«Отец рассказывал, как во время круиза по Средиземному морю в 1959 году где-то купил „Доктора Живаго”, прочитал и выкинул в иллюминатор. Что купил и выкинул, верю, что прочитал, нет».

«И понял я, что старческая бесчувственность, какой пугает Гоголь в шестой главе „Мертвых душ”, это защитная реакция старости. Хорошо, что Гоголь до нее не дожил».

 

Вирус и книги-1. [Анкета] — «Московский книжный журнал/The Moscow Review of Books», 2020, 5 августа <https://morebook.ru>.

Отвечает Михаил Котомин, директор издательства Ad Marginem: «Главная проблема — нарастающая маргинализация книги как медиума, носителя информации. Почти три месяца молчали станки (типографии были остановлены), были закрыты традиционные (физические) книжные магазины, а рядовой потребитель не почувствовал даже тени дефицита. Склады по-прежнему полны миллионами копий непрочитанных книг, которые интернет-магазины рассылают желающим с автоматической регулярностью. Книжное перепроизводство последних десятилетий достигло таких масштабов, что даже полная остановка печати и дистрибуции оказались не особо ощутимы: залежи книг не оскудели».

«Тот всплеск электронного книгоиздания, который пережил наш книгопром в апреле-мае, когда увеличилось и количество титулов, изданных в виде электронных книг (почти все подготовленные издательствами книги в это время отправились не в закрытые типографии, а на онлайн площадки), и количество читателей-подписчиков специализированных сервисов, изменит ситуацию кардинально. <…> Бумажные останутся как часть более ограниченного и более престижного потребления. Купить понравившийся или нужный всегда текст в виде бумажной книги, хранить в своей библиотеке, дарить или обладать красивой вещью — это про бумагу. Как следствие — цифра, как когда-то и бумага, будет терпеть все, а вот бумагу надо будет заслужить. Не все изданное в цифре, будет доступно на бумаге».

«Другие электронные формы распространения, например, аудиокниги — история немного на вырост, для следующих поколений, которые уже не будут иметь привычки читать (даже блоги) и писать (даже посты). Уже сейчас по статистике в Испании, например, больше половины (68 %) слушателей аудиокниг никогда не покупали простые книги и давно не читали ни одной книги в год. То есть аудио книга — это выход на совсем новую, „некнижную” аудиторию. Закат галактики Гутенберга, который мы наблюдаем, подарит нам еще много прекрасных бумажных книг, но вектор перемен уже не изменит».

См. вторую порцию ответов издателей на анкету: «Московский книжный журнал/The Moscow Review of Books», 2020, 11 августа.

 

Яков Гордин. Утопия как политический проект. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2020, № 8.

«Для полковника Пестеля гарантом необратимости радикальной перестройки системы доложен был стать подчиненный Государственному Благочинию корпус жандармов. В специальном документе Пестель подробно расписывает их количество по столицам, губернским и уездным городам. Общее количество доходит до 50 000. В несколько раз больше, чем было в структуре Бенкендорфа.

Можно с полной уверенностью предположить, что Бенкендорф, по праву и обязанности члена следственной комиссии внимательно читавший бумаги Пестеля, немало его соображений использовал при обдумывании структуры и методов работы корпуса жандармов. Разумеется, ни о какой „непроницаемой тьме” речь не шла, ибо проект Бенкендорфа в отличие от утопии Пестеля (этого над всеми надзирающего и карающего призрака) был вполне реалистичен и прагматичен.

Вряд ли генерал представлял себя тем гениальным Государственным Главой, который создавал Вышнее Благочиние. Что до полковника, то тут есть о чем подумать.

Мудрец, которого Пестель видит во главе своей почти мистической спецслужбы, неизбежно ассоциируется с кастой философов, которые, опираясь на касту воинов и сливаясь с ней, контролировали граждан государства Платона.

Можно себе представить, какой властью обладало бы на практике Вышнее Благочиние — этот монстр-невидимка, стоящий вне закона и над законом во главе с идеальным лидером и владеющий абсолютной информацией».

 

Гуманитарные итоги 2010 — 2020. Литературное издание десятилетия. На вопросы отвечают Кирилл Анкудинов, Владислав Толстов, Антон Азаренков, Анна Голубкова, Евгений Абдуллаев, Ольга Бугославская, Анаит Григорян, Александр Марков, Александр Чанцев, Михаил Немцев. — «Textura», 2020, 23 августа <http://textura.club>.

Говорит Евгений Абдуллаев, поэт, прозаик, литературный критик: «Поэтому — „Новый мир”. Из толстых журналов, пожалуй, наиболее точно отразивший дух десятых. Постепенное размывание границ — эстетических, идеологических, литературных. Эклектика? Или синтез? Пока сложно сказать. Дух времени. Свойственно это, конечно, и другим журналам. Но, скажем, „Знамя” продолжает либеральную линию конца восьмидесятых — девяностых. „Дружба народов” — проект просвещенного имперства, сложившийся еще раньше („имперство” использую безоценочно; великая литература вне империи не возникает). Это не означает „несовременности” — если, конечно, не представлять движение литературы как жестко-линейный „прогресс”».

«Внешне „НМ” остается самым советским журналом. С прежней, не изменившейся с советских времен обложкой. С прежним, не изменившимся с советских времен адресом. С сохранившимся с советских времен интерьером и вереницей черно-белых портретов прежних главных редакторов в коридоре.  С мемориальной нотой в отношении Твардовского и Солженицына — и вообще, „того” „Нового мира”. С мягко декларируемой линией преемственности (микро-рубрика „Из летописи ‘Нового мира’”, отцифровка и выкладывание в Сети старых номеров)».

«В действительности это совершенно другой журнал. Если и наследующий, то скорее „Новому миру” Полонского. „НМ” Твардовского был журналом жестко-публицистичным, жестко-либеральным и жестко-вкусовым (особенно в отношении поэзии). В нынешнем „НМ” публицистики печатается не так много. В рубрике „Философия. История. Политика” — которую она делит, как и следует из названия, с историческими и философскими штудиями; да и сама та рубрика присутствует не в каждом номере. Нынешний „НМ” — журнал очень широкого идейного спектра: здесь и либерализм, и центризм, и консерватизм (скажем, любопытная статья С. Нефедова „Великая провокация 9 января 1905 года” смотрелась бы вполне естественно и в любом право-консервативном издании). Наконец, широта вкусовая, и особенно — в отношении стихов: от Кушнера до Давыдова и от Кековой до Азаровой. И это — опять же, на мой взгляд, отражение общей эстетической широты нулевых и, особенно, десятых; их своеобразной „экстенсивности”, о которой мне уже приходилось писать — кстати, на страницах самого „НМ”».

«Последние года два-три уже кажется, что успех литературного издания — это когда оно просто продолжает выходить, а не отваливается в небытие с поминальным фуршетом или без оного. И успех этот требует с каждым годом все больших усилий — как в „Алисе в Зазеркалье”: чтобы остаться на одном месте, нужно бежать все быстрее…»

 

Демократия, но не всеядность. Анна Голубкова о феминизме, фестивале нецензурной поэзии и стереоскопическом взгляде на литературу. Беседу вел Владимир Коркунов. — «НГ Ex libris», 2020, 27 августа <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

Говорит Анна Голубкова: «Издание альманахов — это зависимость, от которой очень трудно избавиться. А еще мне не хватало площадки, где я могла бы свободно высказываться. Во всех журналах, которые сами по себе были вполне прекрасными, существовали какие-то ограничения, связанные с редакторской политикой.  И я считаю, кстати, что это нормально, в этом нет ничего страшного, так и должно быть. Мне же хотелось сделать ресурс демократический, но не всеядный».

«Поэтому изначально было понятно, что главный редактор в „Артикуляции” не только не нужен, но и невозможен, однако при необходимости я выполняю работу координатора и модератора. Это и дает „Артикуляции”, как мне кажется, такой интересный стереоскопический взгляд на современную русскоязычную (и не только, у нас в последнее время довольно много переводов) литературу. Слово „артикуляция” в русском языке больше относится к фонетике, однако также означает и проговаривание, обозначение позиции. В английском же языке articulation значит еще и „сустав”, „сочленение”. И это название, как мне кажется, во всех значениях хорошо отражает специфику нашего издания».

«Как я уже сказала, меня называли феминисткой давно, но я себя таковой не считала, потому что не жила по-настоящему женской жизнью. А вот когда я начала жить такой жизнью, мне это очень не понравилось, так что я сразу же осознала себя феминисткой и начала что-то делать в этом направлении».

 

Сергей Довлатов. Письма 1989 — 1990 годов. Публикация и вступительная заметка Ольги Ляуэр. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2020, № 8.

«3 декабря <1989>

Уважаемая Ольга Станиславовна [Ляуэр]!

Огромное Вам спасибо за внимание и за готовность возиться с моей книжкой. <…>

Я имею честь быть подопечным Юнны Петровны Мориц, которая давно уже тратит много времени и сил на устройство моих литературных делишек. Надеюсь, Вы с ней в добрых отношениях, т. е. могли бы связаться с Юнной по телефону:  280-0816 и спросить, что она обо всем этом думает. Как она скажет, так пусть и будет. Я привык ей во всем полностью и абсолютно доверять. <…>

Вы знаете, что сборник может быть объемистым (25-30 листов), что к рассказам можно присоединить „Заповедник”, „Соло на ундервуде”, „Филиал” и так далее. Вот тут-то и начинаются мои амбиции и капризы.

Во-первых, я не люблю толстые книги с мелким шрифтом и тесными строчками. Вернее, так: толстые книги Диккенса или Драйзера люблю, но свои сочинения в виде толстых книг абсолютно не представляю. Выпускать том „избранного”, где было бы „представлено все”, я тоже не спешу. Мне кажется, мои книжки (тысячу раз простите, что вынужден давать самому себе какую-то оценку, но я об этом уже предупреждал) должны помещаться в кармане и в идеале прочитываться „за раз”. Не случайно Аксенов в какой-то статье назвал все это минимализмом. Минимализм так минимализм. Во всяком случае я решительно не представляю себе собственную книжку объемом более чем 300 страниц, а лучше всего — от 150 до 200. В сборнике рассказов, который находится у Вас, — 330 страниц, но это с запасом, на случай, если что-то вылетит.

Более того, я имею слабость думать, что сборник моих, так сказать, „избранных рассказов” — лучше любой моей книжки, взятой в отдельности (может быть, кроме „Чемодана”), хотя бы потому, что в этот сборник вошли лучшие куски из разных книг. (Вообще, в нескольких интервью здесь я пытался объяснить без кокетства, поверьте, что я считаю себя не писателем, а рассказчиком, но это уже теория — Бог с ним.) <…>».

 

Михаил Ефимов. Cum mortuis in lingua mortua. Бродский. На трибуне мавзолея. — «Знамя», 2020, № 8 <http://znamlit.ru/index.html>.

«Когда-нибудь (быть может) все эти мемуары отвалятся, как глиняная корка после обжига, — и тогда и будет явлено то благородного металла, что и называется поэзией Бродского.

 Это когда-нибудь все менее вероятно. Времени-то, правду сказать, уже ни на что не осталось.

 Пока же личные свидетельства — это все та же глина, которую все пристраивают поверх уже имеющейся. И уж во сколько слоев.

И когда будет этот огнь очищающий, и будет ли? И кому достанется то, что получится в итоге?»

 

Андрей Журбин. В алфавитном порядке: пристрастные рассуждения о Бродском и Губанове. — «Знамя», 2020, № 8.

Среди прочего: «Мать Бродского во время войны (будучи переводчицей в лагере для военнопленных) получила звание младшего лейтенанта МВД — от дальнейшей службы в министерстве отказалась, вернувшись к профессии бухгалтера. Мать Губанова, напротив, — с 1945 года работала в системе МВД, вышла на пенсию в звании капитана».

 

Александр Закуренко. Мастер и Маргарита как пространство шизоидной оптики (к проблеме герменевтики сложной структурной формы романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»). — «Топос», 2020, 20 августа <http://www.topos.ru>.

«Мы считаем, что сама возможность текста романа „Мастер и Маргарита” быть истолкованным разными, в том числе и противоположными друг другу способами, входит в структурную форму романа как ее семантическое зерно, как не только авторская интенция, но и как инвариант поэтики Булгакова, строящего повествование в своих текстах специфическим образом, который и будет, в том числе, предметом нашего анализа ниже».

«Прочтение булгаковского романа зависит от постулирования анализирующим истинности своей позиции (для ее интерпретации) в рамках специфической „двойной” оптики: либо верна первая позиция/либо верна вторая (n-ая). Возникает метод „двойной фокусировки”. Назовем его „шизоидной” позицией. То есть шизоидная позиция, это такая аналитическая позиция, которая определяет себя внутри одной пропозиции — и из этой пропозиции не понимает/не принимает и не видит вторую. И, наоборот, внутри второй пропозиции не видит или не принимает как верную — первую позицию».

«Что касается фабулы романа „Мастер и Маргарита”, то несмотря на многочисленные толкования, сотни исследований, широкий диапазон оценок — от христианского произведения до чуть ли ни сатанинской книги, роман по-прежнему не прочитан».

 

Александр Казинцев. «Понять себя». Беседовал Артем Комаров. — «Excellent», 2020, 19 августа <http://www.sarmediaart.ru>.

«Спасибо за вопрос о Шукшине. Можно сказать, что Василий Макарович привел меня в „Наш современник”, хотя в жизни мы не встречались. Я пришел в журнал в феврале 1981 года, без малого сорок лет назад. А Шукшин умер в 1974.  И все-таки именно он повлиял на мой выбор. Школьный товарищ, поэт Александр Сопровский, с которым позднее мы издавали неподцензурный альманах „Московское время”, чуть ли не силой затащил меня на фильм Шукшина „Калина красная”. Мы учились в знаменитой 710 школе, первой школе-лаборатории Академии педнаук. В ней было несколько спецклассов с углубленным изучением одного предмета. Мы с Сашей учились в литературном классе. Упоминаю об этом, чтобы дать представление об атмосфере, нас окружавшей. В классе были дети советской элиты — кинорежиссеров, драматургов, дипломатов, цэковщиков, кагэбэшников (куда же без них!). Мы зачитывались Камю, Сартром, Беллем, но совершенно не знали современную русскую литературу. От взрослых слышали, что в Китайском проезде недалеко от Кремля есть страшное учреждение — Главлит, комитет по цензуре, он вымарывает все живое в литературных новинках. Так что читать их бессмысленно. Так же, как и смотреть экранизации. Вот с таким настроением я пришел в кинотеатр „Художественный” на Арбате. Но когда увидел лицо Шукшина — только лицо, действие еще не начиналось — я был потрясен. Столичный школьник из элитарной школы, я вдруг почувствовал, что это мой брат. Он так же смеется, так же печалится. Я открыл, что я русский, хотя до этого не задумывался о национальности. Я заинтересовался Шукшиным. Узнал, что он считает себя не киношником, а писателем, что „Калину красную” и другие лучшие свои вещи он напечатал в „Нашем современнике”. Стал читать журнал — самого Шукшина, Валентина Распутина, Василия Белова, Виктора Астафьева — и, отучившись в МГУ и аспирантуре, пришел в „Наш современник”».

 

Игорь Караулов. Похвала пассеизму или о реконструкторах в поэзии. —  «Современная литература», 2020, 15 августа <https://sovlit.ru>.

«В кругу Дмитрия Кузьмина принято использовать термин „инерционное письмо” как приблизительный синоним письма традиционного, однако надо заметить, что инерционное движение в поэзии может начаться из любой точки. Для меня очевидно, что Александр Кушнер, например, уже лет тридцать пишет под воздействием поэтической инерции; во власти того же инерционного потока находится ряд его учеников и последователей. Но разве мы не можем говорить об инерционном письме Д. А. Пригова, чьей сознательной стратегией было бесконечное умножение текстов? Или об инерционном письме Аркадия Драгомощенко, ставшего эпонимом целого течения с авангардной претензией?»

«Наоборот, пассеизм как осознанная авторская стратегия — это способ противостояния инерции. Если новаторство пытается противостоять инерции путем ускорения, то пассеизм делает это путем торможения. Пассеизм — это связывание себя условностями, от которых „обычный” автор свободен, принятие на себя формальных и содержательных вериг. Участник реконструкции Бородинского сражения вынужден шить себе костюм солдата наполеоновской гвардии, что значительно сложнее, чем одеться с ног до головы в магазине готового платья».

«Написание сонета или даже венка сонетов в наше время — пассеистская демонстрация протеста. А вот венецианская поэма Игоря Вишневецкого „Видение”, написанная терцинами и занявшая полсотни страниц „Нового мира” — это уже настоящий пассеистский подвиг, то ли Матросова, то ли Гастелло. Не буду задаваться вопросом, кто все это будет читать в эпоху, когда журналистский текст на восемь тысяч знаков именуется „лонгридом”, но величие замысла („главное” согласно Бродскому, чьи анжамбеманы не дают процитировать почти ни одну из терцин целиком) внушает величайшее почтение, а сам факт существования такой поэмы меняет весь ландшафт современной русской поэзии. Впрочем, к моменту выхода этой поэмы уже была издана превосходная (авто)пародия на титаническое формальное усилие — книга Вадима Месяца „500 сонетов к Леруа Мерлен”, представляющая собой венок, сплетенный из не-сонетов, которых к тому же и не 500».

«Мне все больше кажется, что поэзия как музей или поэзия как приют смогла бы с большей пользой послужить человечеству, чем поэзия, имитирующая поиск каких-то „смыслов”. Музей, в котором живые поэты — „почти как те, тогдашние” — выполняли бы роль действующих экспонатов наряду со старыми патефонами, хрипло играющими танго, смог бы стать резервной копией уходящей цивилизации, по которой ее, в случае чего, можно было бы восстановить. Итак, поэт-пассеист необязательно должен быть бесталанным унылым бухгалтером ударных и безударных слогов. В наше время он может стать настоящим партизаном консервативного сопротивления, а возможно, и героем грядущей консервативной революции».

 

Алексей Конаков. Советская власть и всеобщая провинцификация Москвы: опыт постколониального прочтения текстов Евгения Харитонова. — «Новое литературное обозрение», 2020, № 1 (161).

«Евгений Харитонов, несомненно, является одной из важнейших фигур советской „неофициальной литературы” семидесятых годов. При этом его творческое наследие, будучи довольно известным, до сих пор остается не то чтобы непрочитанным — но прочитанным крайне предвзято. По большому счету, в настоящее время широкой публике предлагается Харитонов в образе чувствительного художника и просвещенного гея, сторонника личных свобод и критика авторитарной власти, насмерть напуганного и в итоге сведенного в могилу угрозами КГБ. Данная трактовка создана, прежде всего, первыми издателями собрания сочинений Харитонова (двухтомник „Слезы на цветах”, вышедший в 1993-м году) — Александром Шаталовым и Ярославом Могутиным, которые, придерживаясь либертарианских взглядов, старались в соответствующем ключе интерпретировать и творчество Харитонова (что видно, в первую очередь, по весьма специфической направленности подготовленного Могутиным комментария)».

«Проблема в том, что (довольно убедительная) фигура страдающего под гнетом советской власти гея все же элиминирует ряд важных моментов, характеризовавших мировоззрение и художественные тексты Харитонова. Прежде всего, удачно сокрытой оказывается наиболее неудобная сторона харитоновского литературного проекта — его панегирики советскому строю и откровенно антисемитские высказывания. Между тем, реальный Харитонов не только не скрывал, но сознательно подчеркивал эту сторону своей личности — чем провоцировал соответствующую реакцию друзей и знакомых».

«Интеллектуальная эволюция Харитонова была оборвана неожиданной смертью в 1981 году, однако его личность и творчество до сих пор служат поводом для столкновения диаметрально противоположных точек зрения. Одним из ключей к разрешению этой коллизии может, по нашему мнению, оказаться (конспективно представленный в настоящей статье) взгляд на Харитонова „из Сибири”, анализ его концепций „провинциального”, разбор мыслительных и текстуальных инструментов, посредством которых автор неявно (но твердо) настаивал на собственной немосковской „гибридной” идентичности».

 

Олег Кудрин. Большая литературная игра: турнир Lego и чемпионат по пафосу. Дюжина книг в спину современной критике. — «Урал», Екатеринбург, 2020, № 8.

«Кикимора у [Евгении] Некрасовой, напевающая ремизовскую „Калечину-Малечину”, при беглом взгляде кажется исключительно праздным, фантазийным творением в духе русского фольклора. Что не совсем верно. Одноименное стихотворение Алексея Ремизова, откуда она взята, посвящено символисту Сергею Городецкому. Как и весь сборник „Посолонь” (то есть „по солнца” движению), „Калечина-Малечина” — это модернистская обработка фольклора и/или стилизация под него. Год публикации — 1907-й, для политического ссыльного социалиста Ремизова особенный. Это время подавления и затухания русской революции, с ее погромами, взаимной нетерпимостью и жестокостью (ремизовские „семь братов, семь вихров”?). Плюс память о позорно проигранной японской войне с оставшимися после нее калеками, обобщенно — „калечиной” („У Калечины одна — деревянная нога, / У Малечины одна — деревянная рука, / У Калечины-Малечины один глаз — / маленький, да удаленький”). Первая русская революция — страшное время, которое позже перестало восприниматься таковым (не только в СССР с его однозначной, жесткой пропагандой, но и в эмиграции) после событий еще более ужасающих — двух мировых войн, революции — Гражданской войны и советских репрессий. Посмотрим, однако, на это существо одним глазком того времени. Ремизовская Калечина — дикое лесное ночное существо, днем пробирающееся во двор, чтобы там ждать с нетерпением вечера. Именно в этом суть, ядро стихотворения, а не в числительном мотиве считалочки и правилах, как именно эта считалка водится (что подробно разбирается фастфуд-критикой)!»

«Весь сборник имеет четырехчастное природное строение Весна—Лето—Осень—Зима, „Калечина” внутри этого цикла раскрывает тему чередования и соотношения „Дня—Ночи” (и опосредованно — стоящих за ними Света—Тьмы, Добра—Зла). Для автора-социалиста тот период затухания революции и реакции (как реакции на революцию) — это время, когда ночь пробралась в дневной двор. А в нем только то и делает, что кличет вечер (а значит, снова ночь)… Прошло время, 10 лет спустя Ремизов не принял большевиков с их переворотом. И если вынуть „Калечину-Малечину” из сугубо фольклорного контекста, расширить ее смыслы, то она описывает „то, что случилось с Россией” в ХХ веке, не хуже, чем „дыр бул щыл”. Кстати, если принять подобное наполнение образа, то ремизовская Калечина-Малечина также обладает исторической памятью, хоть и меньшей по набору фактов, чем кукла Адини у Гоноровского, к тому же исключительно российской, но зато более оформленной концептуально».

 

Андрей Левкин. Шпионоантология и всамделишная реальность. — «post(non)fiction», 2020, август <https://postnonfiction.org>.

«Книга: Когда мы были шпионами. Поэтическая антология / сост. М. Галина. — Екатеринбург; М., Кабинетный ученый, 2020. — 112 с. Проект нетипичный уже и по факту. Из предисловия Марии Галиной: „С чего все начиналось? Ну, наверное,  с того, что Александр Беляков, Виталий Пуханов и я почти одновременно выложили в сеть тексты, где фигурировали шпионы (не то чтобы иностранные шпионы, но такие странные, скажем так, шпионы). И как-то мне это показалось значимым, что ли.  И я сказала — а давайте накидаем под этим вот постом у кого что есть про шпионов. И мне накидали. В хорошем смысле. И, в общем и в целом, антология была готова, осталось только ее упорядочить и издать […]” Так что легчайший переход от „а неплохо бы” к „вот оно и сложилось”, мало того — тут же и издательство. Нюанс: тут не предлагали написать по теме к какому-то времени, специально туда никто не писал. Просто краудтекстинг какой-то».

«Что в результате? Не получиться просто не могло, тематика шпионоразведки вполне отвечает литературным действиям. А тогда уже и на поверхностном уровне все как-нибудь зацепится. Говорить по авторам тут противоречило бы типу составления, да и много их. Но литературная прагматика присутствует, конкретная. Вот тема — вот авторы. Авторы связаны с темой, видны их отличия. Стилистические, мировоззренческие, эмоциональные и т. д. Причем, они не подлаживались к теме, не на заказ же писали. Чистый вариант. Отчасти как „День поэзии 2020”, да и почему „отчасти”. Вполне реальная и даже не так, что именно тематическая антология. Теперь проблема. Мало того, что у меня там тоже текст, так он еще и сразу после предисловия, отчего какой-то уже чрезмерный конфликт интересов. Только это не беда, можно же сделать из себя тематический, ситуационный объект».

«Кажется, сама тема была наиболее интенсивна в 70-е, в 90-е в отрасль уже менялась: спутники-шпионы, с нулевых — сети и хакеры. Раньше-то шпионаж-разведка были почти без технических средств — за вычетом радистов и т.п., а потом тема де-антропологизировалась, человеческая составляющая увяла. Нет уже смокингов, встреч в задымленных кафе, передач записок в щелях между кирпичами, долгих ожиданий связных. Вообще, в то время рок-группы сами писали себе и тексты, и музыку. Последние времена доминирования индивидуальных действий. Но к литературе это как раз не относится, сложившийся тогда шаблон в ней вполне работает. Что было в 70-е и что происходило в моменте перелома, от 70-х к 90-м? По части шпионов: была отрасль со своими необходимостями и правилами, она изменилась и прежний шаблон от нее отсоединился. Может с тех пор использоваться как угодно».

 

«Люди важнее, чем памятники». Юрий Сапрыкин — о новой этике. Беседу вела Мария Божович. — «Правмир», 2020, 22 августа <http://www.pravmir.ru>.

Говорит Юрий Сапрыкин: «Начнем с того, что термин „новая этика” в России превратился в зонтичный бренд, под которым объединяется много разных и не всегда совместимых вещей».

«Да, это критическая теория, которая не очень критична по отношению к самой себе. И многие люди, которые разделяют эти идеи, начинают видеть в них внезапно открывшуюся истину: в каком-то смысле они спали, а теперь пробудились. То есть шел Савл в Дамаск — и тут ему открылось, что мир есть набор идентичностей, которые друг друга подавляют».

«Да, на нем [памятнике Пушкину] висит табличка „великий русский поэт”, и это как бы не требует дополнительных объяснений, но в какой-то момент это положение дел может измениться, и Пушкин потребует защиты. То, что вы расцениваете как угрозу, — на самом деле, хороший повод разобраться, что для нас действительно ценно и почему оно ценно».

«Я много лет прожил в культуре, где эти травмирующие воздействия воспринимались, наоборот, как кирпичики, из которых выстраивается личность. Ты — это травмы, которые ты преодолел, то, что тебя не убило, а сделало сильнее. А нынешняя концепция требует создания вокруг себя safespace, безопасного пространства, в котором тебе гарантированно никто и ничто не навредит. Будучи доведенным до крайности, это представление приводит нас к тому, что многие базовые вещи, на которых, как нам кажется, и строится человеческое „я” и человеческое общество, тоже оказываются неприемлемыми».

«Меня волнует во всем этом не поколенческий, а какой-то мировоззренческий, что ли, конфликт. Для человека вроде меня, исходящего из старых либерально-гуманистических идей, то левое мировоззрение, которое мы сейчас обсуждаем, — одна из красок на идеологической палитре, у нее есть своя правота, эти люди тоже хотят хорошего. А значит, мы всегда сможем договориться, сплотиться перед лицом какого-то безусловного зла. Но с точки зрения наиболее радикальных людей с левого фланга никакой общности между нами нет и быть не может. Все мои попытки ее найти — в их глазах не более, чем манипуляция, к которой я как белый гетеросексуальный мужчина прибегаю, чтобы сохранить свои привычные рычаги доминирования».

 

Виктор Мазин. Товарищ Дынин, начальник лагеря. — «Лаканалия» (Сетевой психоаналитический журнал), 2020, № 34 <http://www.lacan.ru>.

«Товарищ Дынин не господин. Он — администратор, выполняющий свою работу ради общего блага. Он не автократ, а управленец, назначенный на должность в соответствии с экспертными компетенциями. Он вооружен знанием, согласно инструкциям».

«О том, что мы имеем дело именно с университетским дискурсом, свидетельствует один из первых кадров фильма [Элема Климова «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен»], когда мы видим человека, отмывающего статую пионерки с книгой. Под статуей подпись: „Ученье — свет”. О скульптурах на территории лагеря (и не только, но на вокзале), кстати, хочется поговорить подробнее, но это как-нибудь в другой раз. „Ученье — свет” — лозунг просвещения, университетского дискурса, каковым и являлся советский лагерь. А при чем здесь товарищ Дынин? Он что — типичный просвещенец? Нет, он, конечно, далек от Канта или Дидро с де Садом. Дело здесь в другом, а именно в крепких узах университетского дискурса и бюрократии. Лакан, например, „сводит дискурс науки и технологии с университетским дискурсом, а бюрократию считает совершенной реализацией университетского дискурса”. Знание в чистом виде как раз и есть то, „что мы, на повседневном языке, зовем бюрократией”. Этому Дискурсу и служит товарищ Дынин».

«В своем бюрократическом порыве товарищ Дынин образует пару с Докторшей, что неудивительно как раз в связи с нормативным пространством. Она представляет в лагере науку, медицину, т. е. тоже университетский дискурс. Сейчас мы об этой паре поговорим, а пока на всякий случай скажем, что бюрократизация университетского дискурса никуда не денется и в другом мире, том, который уже будет полагаться на петрополитику, а не на просвещение. Можно сказать, от норм ГТО дискурс перейдет к университетскому нормоконтролю. Норму никто не отменял. Понятно говорю?»

 

Александр Мелихов. Еще к годовщине смерти Михаила Зощенко. — «Формаслов», 2020, 15 августа <https://formasloff.ru>.

«А в 1954 году Зощенко тщательно изучил Обращение участников Всероссийского совещания передовиков сельского хозяйства к колхозникам и работникам машинно-тракторных станций, где была подчеркнута необходимость подготовки кадров механизаторов. Он подчеркивает наиболее выразительные места в памятке для директоров МТС и выписывает наиболее впечатляющие факты: за 1 минуту шаг экс делает пример 2 шага и проход 2 метра. Помимо экскаваторов его заметки полнятся тягачами, самосвалами, бульдозерами, землечерпалками, компрессорами и трактороперегрузчиками. Последние, если кто забыл, перебрасывают песок через себя, чего не умеет тупица-экскаватор. Бывший ницшеанец вдохновляется заголовками „Великий водный путь”, „Москва — великим стройкам”, „Огни коммунизма”, а великие слова „Величие плана” он уже собственной рукой помещает наверху листа как заглавие собственного будущего эпоса. Кое-что Зощенко, на его прижизненное счастье, успел опубликовать, но, к счастью для его посмертной славы, целиком книга прозвучать не успела — иначе обличителям пришлось бы доказывать, что „Мишеля Синягина” написал не Зощенко».

 

«О жене Толстого должна писать женщина». Павел Басинский — о драме Софьи Андреевны, силе Льва Толстого и их сыне Ванечке как заключительном аккорде «Крейцеровой сонаты». Текст: Дарья Ефремова. — «Известия (IZ.RU)», 2020, на сайте — 28 августа <https://iz.ru>.

Говорит Павел Басинский: «О жене Толстого должна писать женщина. Просто потому, что есть моменты, которых я просто не понимаю: например, что значит родить 13 детей или как в зрелом возрасте влюбиться в музыканта. Но тут вдруг нашелся выход: новая книга — это взгляд мужчины и женщины, роман-диалог. Мой соавтор — екатеринбургский прозаик и поэт Екатерина Барбаняга, она мама двоих детей и деловая женщина, долгое время возглавлявшая пресс-службу фонда „Живая классика”. И вот на удаленке, за три месяца карантина мы написали 15 авторских листов текста [«Соня, уйди!»]. Это невероятные темпы для меня, учитывая, что я не выпускал ничего нового с 2017 года. Вышло десять диалогов плюс очерки о Софье Андреевне Власа Дорошевича и выдержки из ее дневников».

«В первом же диалоге, который называется несколько провокативно „Введение в софьеведение”, мы сразу обозначили, что перед нами стоит очень сложная задача — говорить о Софье Андреевне не как о супруге гения, которая переписывала „Войну и мир” и вообще верой и правдой ему служила, а как о самостоятельной личности, написавшей на полях его биографии свою историю. Неслучайно ее мемуары называются „Моя жизнь”».

«Это фраза [«Соня, уйди!»], которую Толстой выкрикнул жене еще на начальном и, казалось бы, безоблачном этапе их совместной жизни. Она сидела на полу, что-то шила, вошел Лев Николаевич и сказал: „Соня, встань!”, она удивилась, ответила: „Зачем, тут же тепло”. И вдруг у него сделалось злое лицо, он закричал „Уйди!”, разбил барометр, заплакал. И она, не понимая, в чем дело, выбежала.  Он тоже не понял, что произошло».

 

Олелуш. Ковид, великий и ужасный. Два слова об эстетике. — «Лаканалия» (Сетевой психоаналитический журнал), 2020, № 34 <http://www.lacan.ru>.

«Ковид красивый. Неудивительно, что его изображение моментально распространилось по миру и стало иконой времени».

«Можно ли сказать, что, по большому счету, Вирус — это лишь memento mori? Можно ли сказать, что это воплощение той самой неотчуждаемой возможности, о которой писал Хайдеггер, — возможности Dasein умереть? Он существует в своей собственной логике, и смерть, которую он несет нашим телам, лишь случайна. Он использует наши тела — наши или его?»

«Мы боремся с ним за свои тела. За право собственной символической разметки своих тел. За свое место в теле. Мы мерцаем в его присутствии/отсутствии, как Джекил и Хайд. Мы лишены безопасного места и сами перестали быть безопасными. Мы перестаем быть „мы”. Мы — переносчики Вируса. Это открывает перспективу для двух важнейших понятий эстетики: возвышенного и жуткого».

«Интересно, сколько времени спустя наши лица благодаря маске станут эротизироваться: когда видеть чье-то лицо без маски станет восприниматься как видеть его обнаженным?»

 

Опрос: умная или красивая, активная или женственная. На вопросы отвечают Лариса Йоонас, Татьяна Бонч-Осмоловская, Ольга Балла, Ирина Котова, Лилия Газизова, Полина Копылова, Татьяна Данильянц, Юлия Скородумова, Наталья Налимова, Наталья Пояркова, Ольга Елагина, Анна Орлицкая, Дана Курская, Ия Кива, Ольга Логош, Анна Грувер, Анна Резниченко, Оксана Гончарко, Марина Хоббель, Анастасия Пяри, Елена Георгиевская, Анна Голубкова. — Литературно-художественный альманах «Артикуляция», 2020, выпуск 11 <http://articulationproject.net>.

Говорит Ольга Балла: «Однако был и еще один путь. Пожалуй, я застряла в нем и по сей день. Это быть путь „хорошего человека”: раз красоты нет, а ум скорее отчуждает, кроме как „красивой” и/или „умной”, можно быть доброй — понимающей, выслушивающей, сочувствующей, жалеющей… Тепло в этом, в отличие от ума, есть, когда оно не душит в объятиях (и еще надо было научиться не душить, чему я научилась очень не сразу). В общем, и сейчас для меня актуально примерно такое решение: быть (чтобы расположение других ко мне было возможным) такой, чтобы другим было со мной легко, свободно, просто, по возможности же — уютно и тепло (избави Бог, не жгуче-жарко — такое мы уже проходили), чтобы человек со мной чувствовал себя понятым, принятым и невиноватым, чтобы он чувствовал себя ценным и чтобы ему было интересно (не чтобы я драгоценная была интересна ему, а чтобы ему вообще было интересно: процесс взаимодействия, он сам себе в этом взаимодействии… ну и я немножко. В общем, идея в том, чтобы идти не от себя, а от другого). И слава Тебе Господи, это совсем не связано с красотой, а с умом если и связано, то очень обходными путями».

Говорит Анна Грувер: «Я поменяла несколько школ, в одной из них было противопоставление умный/тупой, а в другой остро чувствовалось другое: богатый/бедный, это не имело гендера — в 13 лет».

В этом же выпуске «Артикуляции» см. Анна Грувер, «Если бы он был женщиной» (перевел с украинского Владимир Коркунов, предисловие Лиды Юсуповой).

 

Андрей Пермяков. Утешимся. Почему литераторы не нужны и что в этом очень хорошего. — Литературно-художественный альманах «Артикуляция», 2020, выпуск 11 <http://articulationproject.net>.

Среди прочего: «Вот довольно ситуативное и оптимистичное от Бродского: „Язык, которым пользуется государство, во многих отношениях — не русский. Это язык сильно онемеченный, загаженный жаргоном марксистских трактатов начала века, полемики Ленина с Каутским и пр. Это жаргон полемических социал-демократических программ, который внезапно оказался языком людей, пришедших к власти”. Увы, но марксизм сейчас не в чести, а язык официоза продолжает оставаться дивным. Более того, всякий, кому приходилось встречаться по работе с официальной документацией ЕС, начинал сомневаться: а действительно ли английский (немецкий, французский) язык он изучал в институте и на платных курсах? Как будто марсиане пишут для роботов».

«Отчего так — понятно. Письменная речь по своему генезу есть речь власти, диктата. Насчет устной тоже существуют разные теории. Например, она могла возникнуть как средство передачи опыта и тоже, стало быть, служила орудием некоторого принуждения. Но это вряд ли. А вот письмо, конечно, исходно было методом запроса и выдачи имущественных отчетов. Тому существует много свидетельств. Затем грамотными стали более или менее все, а потребность руководить и выражать это в письменной форме сохранилась. Отсюда и начальствующие изыски».

 

Способ преодолеть молчание. Мария Галина об одесском детстве, диалоге между Россией и Украиной, поэзии, фантастике, «Новом мире» и Аркадии Штыпеле. Беседу вел Владимир Коркунов. — Литературно-художественный альманах «Артикуляция», 2020, выпуск 11 <http://articulationproject.net>.

Говорит Мария Галина: «Элемент фантастического, как ни странно, способен продлить жизнь тексту. Кто помнит, какие романы были напечатаны в „Москве” одновременно с „Мастером и Маргаритой”? А в „Новом мире” рядом с „Альтистом Даниловым”? Стругацких мы сейчас читаем, перечитываем и цитируем (да и исследуем, изучаем) больше, чем, скажем, „Жизнь и судьбу” Гроссмана, как бы это вызывающе ни звучало. В литературе остается либо новое слово, новый прием, либо символ, притча, остальное отходит в прошлое и там остается. Ну да, „Война и Мир”… Но для своего времени это ведь был новаторский текст».

«В личной жизни я довольно консервативна, а так — пол (гендер) собеседника, сотрудника, автора и т. п. для меня мало что значит. Другое дело, если для него/нее самого/самой это важно по каким-то соображениям. Сама я никакой гендерной дискриминации не претерпевала. Какие-то другие унижения — сплошь и рядом, но не это. Радфем для меня слишком радикален. Хотя не будь феминизма, женщин до сих пор не пускали бы в университеты».

 

Олег Хафизов. Сабля Волынского. Повесть. — «Урал», Екатеринбург, 2020, № 8.

«В музее „Куликово поле” есть неприметный экспонат, называемый саблей Волынского. На самом деле это не сабля, а прорись — то есть силуэт сабельной полосы, начерченный на бумаге. Пояснение под экспонатом гласит, что при императрице Анне Иоанновне сабля принадлежала кабинет-министру Артемию Петровичу Волынскому — потомку легендарного участника Куликовской битвы Дмитрия Боброка Волынского. Артемий Волынский собирался нанести на эту саблю надпись следующего содержания:

„Найдена сия сабельная полоса в степи, из земли выпахана в урочище на Куликовом поле близ реки Непрядвы на том месте, где в 6887-м году, а от Рождества Христова в 1379-м году была баталия со многочисленными татарскими войсками, бывшими с ханом Мамаем во время государствующаго тогда в России благовернаго государя и великаго князя Димитрия Иоанновича Московскаго и всея России, на которой баталии российским воинством сам великий князь командовал, с ним же и помощные ему были войска литовские и протчия под приводством благовернаго князя Димитрия Михайловича Волынскаго, за которого потом великий князь Димитрий Московский отдал в супружество сестру свою родную благоверную княжню Анну Иоанновну”.

Надпись на саблю так и не была нанесена. Сама сабля бесследно исчезла. И вам понадобится опытный экскурсовод, чтобы объяснить, почему обведенному карандашом куску ржавого железа в музее уделено столь почетное место».

См. также: Олег Хафизов, «Феодор» — «Новый мир», 2020, № 8.

 

Александр Чанцев. «Писать о реальности становится интереснее, чем о книгах...» Беседовал Артем Комаров. — «Excellent», 2020, 14 августа <http://www.sarmediaart.ru>.

«А вот мои друзья, настоящие снобы, попрекают меня, зачем я читаю Прилепина и Пелевина, „такую попсу”… Хотя как не читать — как минимум потому, что тренды сейчас самое интересное и почти единственное, что оправдывает современность».

«Постмодерн „актуализирует” — это его новояз, кстати, — классику исключительно в своих целях. Банально говоря — что останется от книг Сорокина, если убрать из них деконструкцию предыдущих нарративов, идеологических, эстетических и стилистических, вися в безвоздушном пространстве, за что будет цепляться эта самая деконструкция, постмодернисткая ирония, стеб и так далее по списку? Как тому же вирусу ковида — кляксе с щупальцами — нужно прицепиться к живой ткани, иначе в лучшем случае ее ждет летаргический сон до лучших времен. Конкретно „Манарага” тоже довольно анемична: во-первых, это совсем не роман, хотя таковым и хочет показаться, даже не повесть, а, по-хорошему, рассказ, растянутый до размеров собаки (помните название старого романа О. Славниковой?). Сюжет этот сам по себе не новее Оруэлла, Брэдбери и прочих антиутопистов, но отличается гораздо меньшей нюансировкой за счет большей конъюнктурности. Там, если присмотритесь, все довольно прозрачно „таргетировано” — „Манарага” явно позиционируется для (вроде бы) прогрессивной европейской или примкнувшей к ней публике, озабоченной возможным наступлением тоталитаризма в отдельных неудачных странах и даже в самой Европе. Модно, актуально, но довольно ходульно (персонажей Уэльбека я еще могу вспомнить, а вот Сорокина — нет)».

«Пелевин же в последние годы работает в несколько другой сфере, такой социальной постфутурологии на должности сатирика-буддиста. И, кстати, от романа к роману он рвет все постмодернистские иконы и иконки, как Тузик грелку, склоняясь все больше к некоторым примордиальным основаниям, которые находит то в буддизме, то даже в православии. Сам постмодернизм все же скорее мертв, чем жив».