Маленький человек и мироздание

                                                                                                                                 — Коко, это же свежий Пушкин!

 

В. Пятницкий, Н. Доброхотова-Майкова,

«Весёлые ребята»

 

 

Величие Виктора Олеговича Пелевина в том, что обсуждение его новой книги, появляющейся с регулярностью желтых листьев, вовсе не требует самой книги.

В конце каждого августа разворачивается игра в угадайку:

— Книга будет про эпидемию!

— Нет, книга будет про заграничные слова миту или про отечественный херасмент!

— Нет, эта книга, которую уже готовятся везти в типографию, будет про историю древних славян: солнце и луна, рубашки с орнаментом, а уж если модные слова, то только про насилие славянского Владибога и миту Милованы.

Ну и тому подобное дальше. Причем одно дело — досужие разговоры в социальных сетях, а другое — роение книжных журналистов.

Снаружи (теми, кто еще следит за пелевинским конвейером) это воспринимается как соревнование критиков — кто круче. Кто допущен к телу книги на дочитательской стадии, то есть до официальной презентации. Так определяется влиятельность критика — по знакомству с текстом до официального выхода книги. Потом на публику накатывает вал рецензий, во многом однотипных, но это не беда — эти рецензии похожи на застольные тосты. Немного пересказа, две цитаты-шутки, которыми так славится автор, вот и все. Довольно сложно рецензировать Новый год — разве сказать, что вот он на пороге, упомянуть погоду и два рецепта салатов. Да что там, эти салаты все помнят наизусть.

Вот оно, настоящее счастье писателя — роман такого автора можно издавать со склеенными страницами. Нет, большинство новых книг можно так издавать, но их-то просто не заметят, да уж и ждать очередного ежегодника от прочих авторов, конечно, никто не будет. Прелесть этого казуса еще и в том, что книгу за Виктора Олеговича Пелевина пишет сам народ (или его малая говорливая часть), и, если не обращать внимание на точность в числах, 150 000 000 автора этой книги имя.

Пелевин похож на старый русский Новый год (который как раз раньше отмечался первого сентября) — неотвратим, как оливье уже нынешнего Нового года, над которым все издеваются, но все равно едят. Дело не в любви (или нелюбви). Пелевин — это традиция. Елка, шампанское, оливье. Для некоторых это счастье, для кого-то — обуза, для некоторых, наконец, забава. Люди ставят свечки в церкви и покупают елки на Новый год. Традицию эту невозможно искоренить, как нельзя перестать думать о белой обезьяне.

Даже компания Apple сбоит и уже не каждый год выпускает новый телефон. Прием периодичности, кстати, вполне интернациональный. Мне рассказывали, что такую же роль во Франции исполняет Амели Нотомб, по которой можно сверять часы, то есть — календарь. Говорят, что Нотомб уже четверть века в конце августа выпускает новую книгу.

У нас в литературе все время присутствует закон парных случаев. И люди, которые тебя в детстве спрашивали, кого ты любишь больше, папу или маму, потом выводили что-то из противопоставления чая или кофе. Но они же приставали к тебе и спрашивали: кто? Толстой или Достоевский? Цветаева или Ахматова? Пастернак или Мандельштам? Это какой-то удивительный станок для самоопределения, и теперь в нем Пелевин и Сорокин. В этом году как-то показательно одновременно вышли книги Пелевина и Сорокина.

Пелевин выпустил очередной роман, а Сорокин — книгу самосочиненных пословиц и поговорок. Роман «Непобедимое Солнце» хоть как-то обсуждался, а вот книга пословиц взбудоражила только любителей и давнишних поклонников писателя Сорокина.

Меж тем писатель Сорокин в каком-то смысле честнее — он выложил на стол перед читателем весь изюм из булок, а Пелевин, как всегда, разбавил его повествованием, похожем на тесто в этих булках. Ведь известно, что Пелевина ценят за bon motes, за остроты, связанные с актуальной повесткой. (Слово «повестка» — какое-то неловкое, будто взятое из прошлых романов Пелевина: так познавшие тайны мироздания герои объясняют политическую картину героям мало сведущим.)

Календарный роман этого года отрабатывает уже известный прилежным читателям сюжет: мир — не то, чем он кажется. Сравнительно молодая (тридцатилетняя — многие забыли, что это раньше считалось «бальзаковским» возрастом) женщина Саша отправляется в путешествие по миру и выясняет, что окружающая нас реальность не что иное, как совокупность отражений неизвестного проектора. То, что могло быть скучным для человека, читавшего Платона, становится содержанием календарного романа.

На самом деле это стандартная модель сюжета, типичная для автора. Маленький человек оказывается втянут в водоворот событий и вдруг оказывается избранным. Точно так же начинается знаменитый фильм «Матрица» режиссеров переменного пола Вачовски, и менее известный «Особо опасен» режиссера переменной географии Бекмамбетова, и десятки других фильмов и книг. Так сделаны почти все романы Пелевина, не говоря уже о многих книгах не популярного толка, а справедливо стоящих в ряду классики. То есть это не гасконец, отправляющийся в Париж, инициативный и предприимчивый человек, а маленькое существо, хоббит, к которому в дом ввалились случайные гости. Массовая культура интуитивно выбирает этот путь, потому что он выигрышный: маленький человек очень хочет приключений, желательно не основанных на долгой подготовке. Даже в массовой культуре герой после первого поражения отправляется в лес к сенсею, магистру Йоде или просто к колдуну и, долго мучаясь, готовится к реваншу. Такие мучения у всякого клерка сразу вызывают воспоминания о программе похудения и портят настроение. Или, иначе, — чтобы отправиться в путь на тростниковой лодке, нужно сперва ее строить, подбирать экипаж, учиться ориентироваться по звездам, а тут ты влачишь скучную жизнь офисного клерка, и просто кто-то в нужный момент шепчет тебе «следуй за белым кроликом». Жизнь твоя становится интересной, ты приобщаешься к тайнам бытия, и в какой-то момент весь мир зависит от того, кинешь ли ты кольцо в бездну или нет.

Ты был офисной плесенью, а теперь — о-го-го, стал причастный к тайнам, плачешь, как ребенок.

Надо вернуться именно к бекмамбетовскому фильму, который стал идеальным манифестом этих подавленных желаний офисного человека. К клерку, находящемуся под прессом домашних унижений и унижений, входящих в служебные обязанности, заявляется сразу Анжелина Джоли с пистолетом для стрельбы из-за угла и говорит: ты по крови — член тайной организации «Братство ткачей», контролирующей весь мир. А еще ты можешь не глядя попадать мухе в голову.

Это обнаженный прием под названием «приключения маленького человека, оказавшегося в нужное время в нужном месте, которому все всё рассказывают».

Он действительно мало чем отличается от Нео из «Матрицы» — и там, и там униженный офисный клерк, и сверхспособности, которые у него есть, но дремлют. Причем «Матрица» от фильма к фильму, и чем дальше, тем больше, — утомительно серьезна, а вот историю гениального стрелка спасает ирония.

Тут нет никаких принципиальных открытий. Старый пример этой схемы — знаменитый рассказ Куприна «Звезда Соломона» — о том, как человек, у которого весь мир лежал в кармане, сменял божественную власть на должность коллежского регистратора. И это произошло оттого, что только этого он и был достоин. Вся мистика прет-а-порте, не только пелевинская, но и телевизионная происходит из этого ряда.

То есть это антипротестантская этика, где есть прекрасный мир чудес, в котором все случается само или в крайнем случае посредством медитации и сконцентрированного желания.

Но у Пелевина герой не сам открывает тайны, чаще всего ему рассказывают о них. Прием этот есть в утопических романах — увидевший что-то в дальних странствиях Мореход рассказывает, как устроен мир, сидевшему на месте Гостиннику.

Важным вопросом при таком тривиальном сюжете становится актуальность деталей. Ильф и Петров каким-то таким удивительным образом подгадали со стилем двух своих знаменитых романов, что сейчас он не кажется устаревшим. Два их романа то пользовались бешеной популярностью, то лежали под спудом, то снова расходились на пословицы и поговорки. Стали наконец энциклопедией советской жизни двадцатых годов. При этом изменился мир, Васисуалий Лоханкин был реабилитирован, страшное время царизма стало «Россией, которую мы потеряли», а текст жив. Прежде всего фразы и bon motes Ильфа и Петрова живы потому, что в них речь идет об универсальных человеческих эмоциях. (Ровно так же выживают многие мемы Пелевина.) Сито, через которое они просеиваются, очень интересное: дело не в идеологических акцентах, а в иронии и сатире — тех вещах, что время разъедает в первую очередь.

Но все же с пелевинскими шутками и злободневностью ситуация иная, чем  с романами Ильфа и Петрова. Несмотря на то, что выжившие поговорки стали подтверждением того, что в нашем отечестве за десять лет меняется все, а за сто — ничего.

Перед писателем всегда стоит выбор — сосредоточится на злобе дня или на вещах, в нашем представлении меняющихся мало. Это не спор актуального и вечного, в котором предполагается, что разговор о вечных ценностях дает вечную славу, зато актуальное остроумие дает мгновенное признание и доход. Нет, я помню множество романов девяностых и нулевых, что были посвящены страданием души городского интеллигента и были, как говорится, «ни уму, ни сердцу». Злободневность может быть чем-то вроде шуток над фамилией «Бурбулис». (Вообще шутки над фамилиями — первый индикатор отсутствия вкуса.)

Но после разговора о конструкции из лоха-слушателя и изюме шуток нужно сказать о кажущемся феминизме и героях-кубиках. 

Герои в новом романе Пелевина совершенно взаимозаменяемы. Это не персонажи, а кубики недетского конструктора.

Когда люди разных национальностей, разного возраста и культурного багажа начинают вещать о том, что весь мир иллюзия, — они все равно говорят как клерки из «Generation П»: иностранцы не переспрашивают про русские идиомы, сами норовят подпустить отечественных каламбуров.

Несколькими рецензентами была пущена мысль, что эта новая книга —  феминистская, согласно повестке дня. Но нет, то, что повествование ведется  от лица тридцатилетней женщины, без особых колебаний сходящейся для санитарно-гигиенического перепихивания как с мужчинами, так и с женщинами, никакого отношения к феминизму не имеет.

Более того, можно легко заменить героиню на тридцатилетнего хипстера и ровно ничего не изменится.

И все говорящие фигуры в этой (да и не только в этой) книге то и дело произносят длинные диалоги, в очередной раз поясняющие — да, да, мир не то, чем он кажется. В какой-то момент возникает впечатление, что утомительный диалог написан ради одного мема. Например, «вся политика похожа на пингвина-альбиноса». Только на всякий случай оговорюсь: про пингвина-альбиноса я придумал на ходу, потому что типовой мем придумать не так сложно. Машинка для их производства похожа на станок для скручивания сигарет — в ней есть парадокс (сравниваются две, казалось бы, несравнимые вещи) и переход на объяснения в максимально серьезном стиле. Но тут все дело в навыке (точно так же как со стихотворными экспромтами). Пелевин очень хороший профессионал, и его машинка исправна. Иногда Господь смотрит сверху и, кажется, благословляет какой-то из многочисленных и прилежно свернутых мемов на долгую жизнь. Почему так — неизвестно, это уже область тонкого богословия.

Эти мемы могут быть актуальными и умереть через год, могут жить десятилетиями. Но они имеют больше шансов, чем изюм, выковырянный Сорокиным из булки.

В последнем (лучше, поддавшись народной эстетике, говорить «крайнем») пелевинском романе сошлись все перечисленные приемы. Они не сложны: машина по производству мемов, герой, служащий подставкой для объясняющих монологов, и актуальная повестка.

Есть ли тут простор для развития? Не больше, чем в вариациях салата оливье на Новый год. Обманутые и не обманутые ожидания — это коммерческий баланс. Что, если Пелевин вместо очередного романа напишет о любви? Или добротную военную прозу, где будет бессмысленность войны, трагизм и грусть в финале?

Это будет неприятно. Не то чтобы плохо, но неприятно.

Нет, лучше пусть все будет по-прежнему — это знак того, что Земля не налетела на небесную ось, жизнь продолжается и шагреневая кожа чтения еще не сжалась окончательно.