«УМ С СЕРДЦЕМ НЕ В ЛАДУ»

Ранчин Андрей Михайлович родился в 1964 году в Москве. Доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ. Автор научных книг «Статьи о древнерусской литературе» (М., 1999), «Вертоград златословный. Древнерусская книжность в интерпретациях, разборах и комментариях» (М., 2007) и других. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».

АНДРЕЙ РАНЧИН

*

«УМ С СЕРДЦЕМ НЕ В ЛАДУ»

Образ Чацкого и авторская позиция в «Горе от ума»

Комедия «Горе от ума» — произведение в русской литературе исключи-тельное. И образ главного героя, и отношение создателя к Чацкому стали предметом спора, начатого еще современниками драматурга задолго до того времени, как полный текст пьесы был предан тиснению. Конца этим спорам не видно и по сей день. «Один из главных вопросов российского общественного сознания можно сформулировать так: глуп или умен Чацкий?»^[1]. Крайние позиции известны. С одной стороны — навязшее на зубах и набившее оскомину представление о Чацком как о воплощении ума и добродетели, рыцаре без страха и упрека, декабристе до декабря, в образе которого проступает скорбный лик Грибоедова — с брезгливо сжатыми тонкими губами и насмешливо-проницательным и усталым взглядом сквозь стекла очков. С другой — убежденность, что Софья и иже с нею, по сути, правы: главный персонаж комедии — шут, самонадеянный, ведущий себя развязно и недопустимо нагло, праздно сотрясающий воздух трескучими тирадами и притом не видящий происходящего у себя под носом.

Резкое несогласие с идеями грибоедовского героя и с мировидением самого автора высказывалось часто. Василий Розанов видел ущербность взгляда на жизнь и автора, и героя в узком рационализме, не способном постичь внерассудочную тайну жизни, в том числе правду простой повседневности^[2]. Отчасти похожими были трактовка и оценка комедии режиссером и драматургом Александром Кугелем: Чацкого и его творца критик обвинял в бесплодном и разрушительном скепсисе, в «холоде… одиночества», считая главного героя комедии себялюбцем^[3]. Достоевский дважды уличал Чацкого и Грибоедова в отрыве от почвы, в барской неспособности признать народную правду. Сначала устами Шатова в черновиках романа «Бесы»: «Чацкий и не понимал, как ограниченный дурак, до какой степени он сам глуп… Он кричит: „Карету мне, карету!” в негодовании, потому что не в состоянии и сам догадаться, что можно ведь и иначе проводить время, хотя бы и в Москве тогдашней, чем к перу от карт и к картам от пера. Он был барин и помещик, и для него, кроме своего кружка, ничего и не существовало. Вот он и приходит в такое отчаяние от московской жизни высшего круга, точно, кроме этой жизни, в России и нет ничего. Народ русский он проглядел, как и все наши передовые люди, и тем более проглядел, чем более он передовой»^[4]. А затем от собственного имени в записной книжке: «Комедия Грибоедова гениальна, но сбивчива: „Пойду искать по свету…” Т. е. где? Ведь у него только и свету, что в его окошке, у московского хорошего круга, не к народу же он пойдет. А так как московские его отвергли, то значит „свет” означает здесь Европу. За границу хочет бежать. Если б у него был свет не в московском только окошке, не вопил бы он, не кричал бы он так на бале, как будто лишился всего, что имел, последнего достояния. Он имел бы надежду и был бы воздержаннее и рассудительнее»^[5]. (В качестве комментария на полях: «народ» как предлагаемая альтернатива светскому обществу и Европе — альтернатива, по сути, химерическая; сам Достоевский, принадлежавший иной эпохе, к народу не пошел, а был приведен к нему по этапу, на каторгу, и, даже обнаружив правду жизни в каторжниках-простолюдинах, вернулся в литературную среду и ездил в Европу…)

Но никто из этих литераторов, даже Достоевский, позволивший Шатову назвать Чацкого «ограниченным дураком», не считал, что грибоедовский персонаж в тексте «Горя от ума» действительно выглядит неумно и смешно: таким он становится только в идейном контексте, созданном персонажем и автором «Бесов».

Однако сразу после распространения пьесы в списках прозвучало и иное мнение: в Чацком обнаружили черты персонажа комического и даже сатирического. Такие скептично настроенные критики грибоедовской комедии не утверждали, что писатель действительно хотел вывести Чацкого персоной комической. Напротив, автор воплотил в нем свой идеал, но не смог убедить в достоинствах персонажа въедливых читателей и потерпел сокрушительное фиаско.

Первым в печати эту мысль выразил литератор Михаил Дмитриев: «Г. Грибоедов хотел представить умного и образованного человека, который не нравится обществу людей необразованных». Но Чацкий «не что иное, как сумасброд, который находится в обществе людей совсем не глупых», но «умничает перед ними». Из персонажей комедии он «представлен… менее всех рассудительным», «не находит другого разговора, кроме ругательств и насмешек». «Мы видим в Чацком человека, который злословит и говорит все, что ни придет в голову: естественно, что такой человек наскучит во всяком обществе, и чем общество образованнее, тем он наскучит скорее! Например, встретившись с девицей, в которую влюблен и с которой несколько лет не видался, он не находит другого разговора, кроме ругательств и насмешек над ее батюшкой и дядюшкой, тетушкой и знакомыми; потом на вопрос молодой графини, зачем он не женился в чужих краях, отвечает грубой дерзостью! Сама Софья говорит о нем: „Не человек, змея!” Итак, мудрено ли, что от такого лица разбегутся и примут за сумасшедшего?»^[6]

Мнение Дмитриева — консерватора и в литературных вкусах, и в политических идеях — неожиданно совпало с суждением Пушкина, высказанным после прочтения «Горя от ума» в письмах Петру Вяземскому и Александру Бестужеву. Суждение в письме Бестужеву, составленном в конце января 1825 года, развернуто более обстоятельно, оно обыкновенно цитируется пишущими о комедии — авторами как ученых трудов, так и школьных учебников и пособий — и давно зацитировано «до дыр». Тем не менее придется привести его еще раз — обойти его невозможно хотя бы по причине известности и достаточной авторитетности: «В комедии „Горе от ума” кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому под<обными>»^[7].

Впрочем, в отличие от Михаила Дмитриева, в общем и целом Пушкин оценил комедию весьма высоко и назвал «прелестной».

Вслед за творцом «Кавказского пленника» и «Евгения Онегина» отказал Чацкому в уме и один из пушкинских адресатов — князь Вяземский: «Ум, каков Чацкого, не есть завидный ни для себя, ни для других. В этом главный порок автора, что, посреди глупцов разного свойства, вывел он одного умного человека, да и то бешеного и скучного. Мольеров Альцест в сравнении с Чацким настоящий Филинт, образец терпимости. Пушкин прекрасно характеризовал сие творение, сказав: „Чацкий совсем не умный человек, но Грибоедов очень умен”»^[8].

Разделил отрицательное отношение к уму Чацкого и критик из совсем иной литературной и социальной среды — Виссарион Белинский: «Это просто крикун, фразер, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, о котором говорит. Неужели войти в общество и начать всех ругать в глаза дураками и скотами — значит быть глубоким человеком? Что бы вы сказали о человеке, который, войдя в кабак, стал бы с одушевлением и жаром доказывать пьяным мужикам, что есть наслаждение выше вина — есть слава, любовь, наука, поэзия <…>?.. Это новый Дон-Кихот, мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади… Глубоко верно оценил эту комедию кто-то (Михаил Дмитриев. — А. Р.), сказавший, что это горе, — только не от ума, а от умничанья. Искусство может избрать своим предметом и такого человека, как Чацкий, но тогда изображение долженствовало б быть объективным, а Чацкий лицом комическим; но мы ясно видим, что поэт не шутя хотел изобразить в Чацком идеал глубокого человека в противоречии с обществом, и вышло бог знает что»^[9]. Белинский — в противоположность Пушкину, признавшему, что «недоверчивость» Чацкого по отношению к любви Софьи к Молчалину «натуральна»^[10], вменил в вину грибоедовскому герою и недогадливость, неспособность увидеть, что любимая им девушка предпочитает другого. Поставил в упрек и самый выбор предмета страсти, явно Чацкому не подходящего. Чацкий, по мнению «неистового Виссариона», ведет себя не так, как пристало и человеку светскому, и человеку глубокому: с одной стороны, он излишне откровенен и назойлив и даже навязчив — несмотря на явную холодность женщины, которую, как заявляет, любит. С другой — в его речах нет ни намека на истинное чувство, а его инвективы в адрес «века минувшего» перед простодушным и недалеким Фамусовым, который совершенно глух к этим проповедям, попросту глупы и смешны. Задушевные же излияния Чацким своих чувств на бале, среди чуждых ему людей, — признак истинного безумца. Абсолютно неуместны, наконец, обличительные проповеди Чацкого в финале комедии: любой порядочный человек, узнав, что его избранница любит другого, безмолвно удалился бы прочь…

Эти оценки совпадают далеко не во всем и имеют в каждом случае особую подоплеку. (Белинский, например, когда писал о «Горе от ума», истово исповедовал идею примирения с действительностью, считая, что общество всегда более право, чем бросающий ему вызов индивидуум, и что сатира, щедрую дань которой отдал автор «Горя…», находится за пределами истинной изящной словесности.) Как заметил современный исследователь, в критике 1830-х и 1840-х годов была сформулирована одна из основных претензий к комедии: «неуместность или нелепость поведения героя в конфликтных ситуациях»^[11]. Эта претензия становится общим местом в понимании комедии, так что Чехов в повести «Скучная история» (1889) вкладывает ее в уста престарелого профессора, не претендующего на оригинальность собственного мнения: «Когда он [актер]… старается убедить меня во что бы то ни стало, что Чацкий, разговаривающий много с дураками и любящий дуру, очень умный человек и что „Горе от ума” не скучная пьеса, то на меня от сцены веет тою же самой рутиной, которая скучна мне была еще 40 лет назад, когда меня угощали классическими завываниями и биением по персям»^[12].

Критики и филологи, истолковывавшие «Горе от ума» в позапрошлом и в прошлом столетиях, естественно и неизбежно признавая главного героя выразителем авторских идей, никак не могли прийти к выводу, что Чацкий мог быть намеренно изображен автором персонажем (полу-)комическим и далеко не умным. Опыты словесности и грибоедовского, и значительно более позднего времени бесспорно удостоверяли в невозможности столь сложной и осознанно противоречивой авторской позиции. Кажется, до Чехова в русской литературе не было и не могло быть персонажей если не малосимпатичных, то по крайней мере далеких от авторского идеала, но при этом выражающих идеи, с которыми сам автор солидарен. (Не отдельные, разрозненные мысли, а именно кардинальные, экзистенциальные идеи.) Однако ближе к концу ХХ века уже появляются соображения об ограниченности просветительского понимания ума, из которого во всех своих оценках исходит герой Грибоедова. Так, по замечанию Якова Билинкиса, конфликт комедии отличается сложностью, авторская оценка — неоднозначностью: Чацкий восстает не просто против косности, ретроградства, а против самого быта, повседневности, в которых они укоренились — между тем у этого быта есть своя правда и даже поэзия (хлебосольство, обеды) и без быта жизни не бывает. Просветительский ум ограничен, ограниченна и позиция Чацкого^[13].

Черты не преодоленного автором комизма находит в сюжете и конфликте и в образе главного героя комедии Андрей Зорин^[14].

Наконец, в 1998 году «Театральным товариществом 814» был поставлен спектакль по «Горю от ума». Режиссером и исполнителем главной роли был Олег Меньшиков — в его исполнении образ Чацкого оказался шаржирован, персонаж не столько осмеивал, сколько вызывал смех. При этом спектакль не был актом демонстративного, эпатирующего (сейчас уже никого не эпатирующего) разрыва с точкой зрения драматурга, отбрасывания его позиции, как это происходит в так называемых режиссерских постановках классической драматургии — у Камы Гинкаса, Нины Чусовой или Константина Богомолова. Режиссер и актер, очевидно, следовал замыслу Грибоедова — так, как его понимал.

Не менее показательно, что вопрос, умен ли Чацкий, стал одной из основных тем в выпуске телепередачи Игоря Волгина «Игра в бисер», посвященном комедии Грибоедова^[15].

Сомнения в здравомыслии Чацкого естественным образом рождаются у современных школьников и абитуриентов, в чем я неоднократно убеждался при личном общении с ними: Чацкому ставится в вину и трехлетнее отсутствие в Москве (уехал, не слал ни словечка все эти годы, вдруг свалился как снег на голову: «люби меня!»), и хамское поведение по отношению к Фамусову (вспоминают обычно, как на вопрос озабоченного Софьиного отца: «не хочешь ли жениться?» Александр Андреевич грубо отвечает: «А вам на что?»^[16]), и пресловутое метание бисера перед свиньями, и такая низость, как подглядывание за любимой девушкой ради выяснения, кого она любит. Как выразилась одна нынешняя старшеклассница: «Представьте, я привела в дом к моим родителям своего молодого человека. Его пригласили к столу пообедать, а тот первым делом плюнул в суп и давай говорить гадости про хозяев…»

На эти претензии к Чацкому, принуждающие признать автора «Горя от ума» или близоруким не только физически, но и эстетически, или изумительно хитрым и изощренным — посмеялся над героем вопреки признакам явной с ним идейной солидарности, — можно было бы возразить одной цитатой, не менее известной, чем пушкинское письмо Бестужеву. Это строки из письма Грибоедова его доброму знакомцу и соавтору по одной пьесе Павлу Катенину, писанные во второй половине января — 14 февраля 1825 года: «Ты находишь главную погрешность в плане: мне кажется, что он прост и ясен по цели и исполнению; девушка сама не глупая предпочитает дурака умному человеку (не потому, чтобы ум у нас, грешных, был обыкновенен, нет! и в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека); и этот человек разумеется в противуречии с обществом, его окружающим, его никто не понимает, никто простить не хочет, зачем он немножко повыше прочих… Слегка перебирает странности прежних знакомых, что же делать, коли нет в них благороднейшей заметной черты! Его насмешки не язвительны, покуда его не взбесить… Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший, никто не поверил, и все повторяют, голос общего недоброхотства и до него доходит, притом и нелюбовь к нему той девушки, для которой единственно он явился в Москву, ему совершенно объясняется, он ей и всем наплевал в глаза и был таков»^[17].

Все ясно — Чацкий не просто здравомыслящий, а истинно умный, его колкости справедливы, а потому уместны, его резкости — ответная реакция на слова недоброжелателей. Тем не менее отдельно взятое высказывание автора по поводу своего произведения не может быть ключом к пониманию смысла этого сочинения — его нельзя абсолютизировать. Это высказывание-толкование — часть определенного текста, и толкование комедии автором должно оценивать только в связи со смыслом всего письма Катенину. Автор «Горя от ума» объясняет план — замысел и идею своей комедии, план, который адресат, судя по всему, нашел неясным. При этом драматург несомненно «выпрямляет», упрощает смысл пьесы. Слова Чацкого «Все гонят! все клянут! Мучителей толпа, / В любви предателей, в вражде неутомимых… Вон из Москвы! сюда я больше не ездок. / Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету, / Где оскорбленному есть чувству уголок! — / Карету мне, карету!» проникнуты отнюдь не невозмутимостью, удовлетворением или даже радостью торжествующего высокого героя — центрального персонажа традиционной, догрибоедовской комедии, а скорее болью и тоской, если не безнадежной, то тягостной. Психологически это отнюдь не напоминает торжество положительного действующего лица над своими гонителями и недоброжелателями («всем наплевал в глаза и был таков»). Развязка приобретает явные драматические обертона. Автор «Горя от ума» не мог этого не видеть (разве что не понял им самим написанного, что абсурдно) — но для автора письма Катенину это не важно, ибо не укладывается в прокрустово ложе комедийного жанра его времени.

К сожалению, катенинские замечания, высказанные автору «Горя от ума», неизвестны. Но сохранилось письмо Катенина его другу и неизменному адресату Николаю Бахтину от 17 февраля 1825 года, позволяющее их приблизительно реконструировать. Вот упрек по поводу образа Чацкого: «Автор вывел его con amore (с симпатией, итал. — А. Р.), и, по мнению автора, в Чацком все достоинства и нет порока, но, по мнению моему, он говорит много, бранит все и проповедует некстати»^[18].

Главные претензии в адрес Чацкого разрешаются не благодаря грибоедовскому письму, а благодаря внимательному прочтению текста пьесы. Орест Сомов, первый апологет Грибоедова и защитник его героя от обвинений Михаила Дмитриева, дал психологическое объяснение странностей поведения Чацкого: Чацкий — «умный, пылкий и добрый молодой человек, не вовсе свободный от слабостей: в нем их две, и обе почти неразлучны с предполагаемым его возрастом и убеждением в преимуществе своем перед другими. Эти слабости — заносчивость и нетерпеливость. Чацкий сам очень хорошо понимает (и в этом со мною согласится всяк, кто внимательно читал комедию „Горе от ума”), что, говоря невеждам о их невежестве и предрассудках и порочным о их пороках, он только напрасно теряет речи; но в ту минуту, когда пороки и предрассудки трогают его, так сказать, за живое, он не в силах владеть своим молчанием: негодование против воли вырывается у него потоком слов, колких, но справедливых. Он уже не думает, слушают и понимают ли его, или нет; он высказал все, что у него лежало на сердце, — и ему как будто бы стало легче. Таков вообще характер людей пылких, и сей характер схвачен г. Грибоедовым с удивительною верностию. Положение Чацкого в кругу людей… набитых предрассудками и закоснелых в своем невежестве… тем интереснее, что он видимо страдает от всего, чту видит и слышит. Невольно чувствуешь к нему жалость и оправдываешь его, когда он, как бы в облегчение самому себе, высказывает им обидные свои истины. Вот то лицо, которое г. Дмитриеву угодно называть сумасбродом, по какому-то благосклонному снисхождению к подлинным сумасбродам и чудакам»^[19].

Гончаров в своей известной статье о комедии «Горе от ума» объяснил некоторую взвинченность ее героя болезненными для него перипетиями отношений с Софьей: «Всякий шаг Чацкого, почти всякое слово в пьесе тесно связано с игрой чувства его к Софье, раздраженного какою-то ложью в ее поступках, которую он и бьется разгадать до самого конца. Весь ум его и все силы уходят в эту борьбу: она и послужила мотивом, поводом к раздражениям, к тому „мильону терзаний”, под влиянием которых он только и мог сыграть указанную ему Грибоедовым роль, роль гораздо большего, высшего значения, нежели неудачная любовь, словом, роль, для которой и родилась вся комедия»^[20]. Чацкий может быть даже откровенно несправедлив, когда, например, обвиняет Софью в том, что та обнадежила его любовь. Несправедлив, как пылкий влюбленный, оскорбленный в своих чувствах.

Представление об особенной роли любовного чувства в поступках и речах Чацкого еще задолго до Гончарова воплотилось в игре актера Самарина. Как вспоминал современник: «Его первый акт и выход — совершенство. Зритель верил, что Чацкий „спешил”, „летел”, „свиданьем оживлен”… Молодость, сарказм, местами желчь, сожаление о России, желание пробудить ее — все это билось ключом и покрывалось пламенной любовью к Софье»^[21]. В начале ХХ века, в 1913 году, именно любовную интригу выдвигал на первый план в комедии Владимир Немирович-Данченко — выдвигал даже слишком настойчиво: «Грубая ошибка в постановке „Горя от ума” заключается именно в том, что центр перемещался от интимных отношений Софьи, Чацкого, Фамусова и Молчалина в сторону „галереи типов”, „общественного значения” и разных комментариев публицистического характера». Режиссер настаивает: «Влюбленный молодой человек — вот куда должно быть направлено все вдохновение актера в первом действии. Остальное — от лукавого. Отсюда только и пойдет пьеса, с ее нежными красками, со сценами, полными аромата поэзии, лирики. Чацкий станет потом обличителем даже помимо своего желания. Он и не думал брать на себя эту роль»^[22].

Наиболее подробно обвинения в адрес Чацкого разобрал Алексей Суворин. Пушкинскую оценку он признал откровенно несправедливой: «Ни московским бабушкам на балу, ни Молчалину, ни Репетилову Чацкий ничего такого не говорит, что не мог бы сказать умный человек, обязанный знать, с кем имеет дело. Его поведение с ними или полупрезрительное, или равнодушно-спокойное. Очевидно, Пушкин не мог „справиться” с рукописью, чтоб поверить свои суждения, очевидно несправедливые. Положим, умный человек не станет метать бисера перед всяким, но если умный человек вынужден к тому, если он крайне возбужден, если он задет в лучших надеждах своей жизни, если на него нападают, его преследуют? Неужели умный человек и тогда не выйдет из своего спокойствия? А Чацкий был именно в том положении…»^[23] Суворин напомнил, что Чацкий отпускает перед Софьей саркастические реплики насчет ее родни и знакомых не случайно: они росли вместе, и Софья, судя по словам служанки Лизы, эти насмешки некогда любила. Критик проследил, как взрыв негодования Чацкого, до времени пытающегося сдерживать себя, — монолог «А судьи кто?» — провоцируется чередой оскорбительных нравоучений Фамусова; как его задевают и княгиня Тугоуховская, отказывающаяся от знакомства после известия, что молодой человек не богат, и графиня внучка, спрашивающая, не женился ли он за границей на модистке. Словом, «на бале, в обществе, Чацкий ведет себя как светский остроумный человек, который не прочь поспорить, поострить, и только. Не он оскорбляет, а его оскорбляют»^[24].

«Бисера перед свиньями» грибоедовский герой уж точно не мечет и никого не пытается обратить в свою веру. Пространный монолог о французике из Бордо он обращает не к «московским бабушкам» на балу, а к Софье. Психологически это очень объяснимо. Первым неслучайность обращения Чацкого именно к Софье подметил Аполлон Григорьев, не отказавшийся, однако, от мысли, что Чацкий в этом случае выглядит комично: «Вы, господа, считающие Чацкого Дон-Кихотом, напираете в особенности на монолог, которым кончается третье действие. Но, во-первых, сам поэт поставил здесь своего героя в комическое положение... а, во-вторых, опять-таки, вы, должно быть, не вдумались в то, как любят люди с задатками даже какой-нибудь нравственной энергии. Все, что говорит он в этом монологе, он говорит для Софьи: все силы души он собирает, всею натурою своей хочет раскрыться, все хочет передать ей разом…»^[25] Более подробно описал состояние Чацкого Алексей Суворин, посчитавший эту ситуацию не комической, а драматической: «…Чацкий ищет спокойствия опять около Софьи и ей поверяет, а вовсе не обществу, не „московским бабушкам”, как говорил Пушкин, случай с французиком из Бордо. Все отходят прочь, одна Софья около него, и она его спрашивает: „Скажите, что вас так гневит?” Эта фраза говорится ею непременно с участием, с кокетством, ибо если она, пустив сплетню про Чацкого, не чувствует своей вины перед ним, то отлично понимает, что ей необходимо, на всякий случай, показать ему, что она не со всеми, и показать с тактом женской хитрости и расчета. И Чацкий рад этому участию, рад тому, что она в первый раз интересуется им, спрашивает его, отделяется от всех. Он доволен и свободно высказывается только перед нею; он ей и говорит: „Вообразите”, „Вот случай вам со мною”. Он начинает свой монолог как бы с небрежною насмешливостью, с легким остроумием, применяясь к тому лицу, с которым говорит. На душе у него совсем не весело, и действительно, он не выдерживает первоначальной ноты, переходит в серьезный тон, потом опять как бы вспоминает, что он поднялся слишком высоко, и начинает передразнивать смех гостей, их восклицания, и снова не выдерживает в конце, увлекается и не замечает, как Софья ускользает танцевать. Монолог этот чудесно написан и для характеристики Чацкого вообще, и для характеристики настоящего момента: „Глядь!..” Все кружатся в вальсе, старики сидят за картами, и никто его не слушает, никто, даже она. Опять обида от той, которую он любит и участию которой он на минуту поверил…»^[26]

Можно добавить: Чацкий «не мечет бисера» и перед Репетиловым: напротив, он берет с этим подражателем либеральной моде тон откровенно оскорбительный — но этот сниженный двойник Чацкого, которому доверена малопочтенная роль крикуна и фразера и на фоне которого должны быть очевидны незаурядность и ум главного героя, терпеливо сносит все издевки, дорожа лестным вниманием известного человека.

Суворин, кажется, первый заметил, что оценка Пушкиным «Горя от ума» вызвана поверхностным знакомством с текстом. Действительно, рукопись «Горя от ума» михайловскому узнику привез его лицейский друг Иван Пущин. Мы знаем об обстоятельствах этой встречи из пущинских воспоминаний: за несколько часов было говорено о многом, выпит не один бокал шампанского^[27]. Впрочем, и сам Пушкин в письме Бестужеву признается, что знакомство с текстом было не очень внимательным. Комедию он, видимо, воспринимал со слуха — в чтении Пущина («Слушая его комедию, я не критиковал, а наслаждался. Эти замечания пришли мне в голову после, когда уже не мог я справиться»^[28]). Причину острокритической оценки Пушкиным образа Чацкого находят обычно в том, что Грибоедов придал своему персонажу функции резонера — возвещать истину независимо от психологической уместности этого действия^[29]. Это, пожалуй, не совсем верно. Во-первых, классический резонер не был главным участником комедийной интриги. Во-вторых, резонер обладает всей полнотой знания о происходящих событиях и не оказывается неуслышанным: когда он беседует с каким-нибудь тупым ничтожеством, как Правдин со Скотининым в фонвизинском «Недоросле», то знает, что не будет услышан, он направляет беседу и уничтожает собеседника своей иронией — пусть тот ее и не понимает. Чацкий же эмоционально реагирует на ситуацию, на обращенные к нему реплики и монологи — он не управляет ситуацией, а оказывается внутри нее, как и другие участники диалога.

По-видимому, пушкинская оценка вызвана отнюдь не тем, что он с неких более сложных («реалистических») позиций не приемлет «классицистические рудименты» — функции резонера, присущие будто бы главному герою комедии Грибоедова. Напротив, требуя однозначности («логичности») поведения от Чацкого, он оказывается, если угодно, консервативнее автора «Горя от ума».

Как полагает филолог Сергей Фомичев, «пушкинский отзыв о „Горе от ума” не следует абсолютизировать». Поэт отказался от мнения, выраженного в письмах Вяземскому и Бестужеву, о чем свидетельствует тот факт, что, попробовав себя едва ли не во всех жанрах, к комедии автор «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова» не обратился. Видимо, тем самым он признал, что Грибоедов, создав «Горе от ума», «закрыл» жанр — соперничать с ним было бессмысленно^[30].

Сомов, Гончаров, Суворин дали поведению Чацкого объяснение психологическое. Уже в середине позапрошлого века было предложено объяснение социокультурное: Николай Огарев в 1861 году в предисловии к сборнику «Русская потаенная литература» увидел в безрассудном на первый взгляд поведении Чацкого, проповедующего свои мысли всем и всюду, отражение поведения декабристов, которые «говорили свои мысли вслух везде и при всех». Как посчитал Огарев, поведение грибоедовского персонажа «исторически верно»^[31]. Эта же идея была развернута более чем сто лет спустя Юрием Лотманом. Он посчитал тип поведения Чацкого декабристским; это демонстративная серьезность на балу, отказ от танцев и игры в карты, идеологический, а не бытовой характер речей — в том числе стилистически («говорит, как пишет», — замечает о нем Фамусов, стр. 32)^[32].

Это объяснение спорное. Прежде всего, не очевидно, что образ Чацкого построен на основе впечатлений от общения автора с участниками тайного общества. Есть веские основания полагать, что Грибоедов относился к декабристам весьма скептически и метил в них, создавая образ Репетилова^[33]. Отношение Чацкого, отнюдь не аскета, к женщинам, которые его весьма занимают, далеко от предписываемого «моральным кодексом декабриста». Об этом говорит его высказывание в диалоге с Молчалиным: «Я езжу к женщинам, да только не за этим» (стр. 72); Наталья Дмитриевна, как принято считать, исходя из намеков на короткость их отношений, — в прошлом любовница главного героя. К тому же он острослов (хотя его остроумие и выходит за рамки салонного), что тоже отнюдь не черта декабристского поведения, как его реконструирует Юрий Лотман.

Иное социокультурное объяснение поведения Чацкого предложил на исходе XIX века Сергей Андреевский: Чацкий — аристократ и денди-байронист. «Аристократизм и невольная гордость Грибоедова сказываются… в его сжатых, колких приговорах… Нельзя, кроме того, забывать, что Грибоедов был современником всевластного над Европою Байрона… и что едва ли он был свободен в своем обращении от некоторого холодного и высокомерного дендизма, который сказывался в спокойном и вызывающем осмеивании собеседника. В параллель с этим и аристократизм Чацкого сказывается во всем: в его неподражаемо ироничном допросе Молчалина… в его горделивых сентенциях, — в том изящном остроумии, которым он, по воле автора, заразил всю пьесу… Чацкий, как благовоспитанный человек, должен держать себя на сцене с „холодным и блестящим”, по выражению Пушкина, самообладанием. И действительно, весь тон его реплик… везде именно таков, когда он беседует с кем бы то ни было, кроме Софьи. Исключение составляет лишь монолог второго действия: „а судьи кто?”, в котором Чацкий впервые высказывает перед Фамусовым свое profession de fois (исповедание веры, кредо. — А. Р.) и знакомит зрителя с идеалами тогдашнего молодого поколения, увы — молодого и до наших дней!.. Но и здесь чувствуется, что в дикции Чацкого гораздо резче должна звучать безнадежная насмешка, унижающая его слушателей, нежели пылкость, рассчитанная на то, чтобы его поняли… Вся роль Чацкого, в его столкновениях с теми пигмеями, которые его окружают, проведена автором таким образом, что Чацкий всегда остается элегантно-высокомерным и пленительно-остроумным. … Он держит себя в светском отношении как настоящий лорд…»^[34]

Объяснение тоже небесспорное: к романтическим веяниям Грибоедов относился вроде бы без энтузиазма: в «Горе от ума» поклонниками Байрона («Бейрона») выведены Репетилов и его ничтожные приятели, причем это единственное упоминание имени знаменитого английского романтика — ни в статьях, ни в эпистолярии Грибоедова он не встречается. В аристократизме же Чацкому отказал не только плебей Белинский, чувствовавший себя в свете не в своей тарелке, но и такой в высшей степени великосветский человек и остроумец, как князь Петр Вяземский. Представление о Чацком как об аристократе скорее аберрация восприятия, вызванная громадной исторической дистанцией.

Психологическое объяснение несуразностей и странностей Чацкого остается предпочтительным.

Софье, похоже, прежде нравилось остроумие Чацкого — иначе об этой черте не напомнила бы ее служанка Лиза:

Но будь военный, будь он статский,

Кто так чувствителен, и весел, и остер,

Как Александр Андреич Чацкий!

Не для того, чтоб вас смутить;

Давно прошло, не воротить,

А помнится…

(стр. 19)

Лиза в комедии Грибоедова — авторитетный и нелицемерный свидетель, ее свидетельство достоверно, и получается, что Чацкий не только «весел» и «остер» (с этим-то согласна и Софья — только теперь ее, повзрослевшую, эти свойства раздражают), а еще и «чувствителен». То есть у него было и есть то, что Софья сейчас видит и ценит в Молчалине. Чацкий, очевидно, был вправе рассчитывать на другое отношение к себе со стороны былой доброй знакомой.

Отъезд героя из Москвы был внезапным, о чем вспоминает Софья. Чацкий предвидел возможность охлаждения Софьи, а покинул Москву, видимо, по каким-то особым причинам — причинам весомым. Среди них могла быть перемена к нему Софьи, но все же едва ли: в таком случае Александр Андреевич вряд ли мог рассчитывать на ее взаимность по внезапном возвращении. Более вероятно, это конфликт или какие-то трения с ее отцом. Как вспоминает об этом Лиза:

Слезами обливался.

Я помню, бедный он, как с вами расставался. —

Что, сударь, плачете? живите-ка смеясь —

А он в ответ: — «Недаром, Лиза, плачу,

Кому известно, что найду я воротясь?

И сколько может быть утрачу!» —

Бедняжка будто знал, что года через три…

(стр. 19)

Софья, вспоминая о былом товарище по детским играм, признает достоинства Чацкого и его притягательность для окружающих («в друзьях особенно счастлив» — отнюдь не угрюмый мизантроп-одиночка), но ставит ему в вину внезапный отъезд:

Я очень ветрено быть может поступила,

И знаю, и винюсь; но где же изменила?

Кому? чтоб укорять неверностью могли.

Да, с Чацким, правда, мы воспитаны, росли;

Привычка вместе быть день каждый неразлучно

Связала детскою нас дружбой; но потом

Он съехал, уж у нас ему казалось скучно,

И редко посещал наш дом;

Потом опять прикинулся влюбленным,

Взыскательным и огорченным!!.

Остер, умен, красноречив,

В друзьях особенно счастлив,

Вот об себе задумал он высоко…

Охота странствовать напала на него,

Ах! если любит кто кого,

Зачем ума искать, и ездить так далеко?

(стр. 20)

Впрочем, в этих речах, кажется, в действительности нет никакой обиды на Чацкого за поспешный отъезд и долгое отсутствие. Скорее, есть самооправдание. По-видимому, все же именно Софья проявила некую холодность в отношениях с ним. Тогда она была слишком юной для брака — если сейчас ей семнадцать, значит, в момент, когда Чацкий покинул их дом, ей, еще почти что девочке, было всего четырнадцать. Чацкий решился ждать ее совершеннолетия. А теперь Софья — девица на выданье, и он торопится встретиться с ней. Для надежд как будто бы есть основания: даже Молчалину известно, что его «плачевная краля» «любила Чацкого когда-то» (стр. 126).

И наконец, независимо от психологической мотивировки отъезда, трехлетняя разлука важна как сюжетная мотивировка разительной перемены, которую обнаруживает вернувшийся в родные пенаты герой.

Любовное чувство поглощает Чацкого целиком:

Чуть свет уж на ногах! и я у ваших ног.

(С жаром целует руку)

Ну поцелуйте же, не ждали? говорите!

Что ж, ради? Нет! В лицо мне посмотрите.

Удивлены? и только? вот прием!

Как будто не прошло недели;

Как будто бы вчера вдвоем

Мы мочи нет друг другу надоели;

Ни на волос любви! куда как хороши!

И между тем, не вспомнюсь, без души,

Я сорок пять часов, глаз мигом не прищуря,

Верст больше седьмисот пронесся, — ветер, буря;

И растерялся весь, и падал сколько раз —

И вот за подвиги награда!

(стр. 22)

Число верст, расстояние, которое проехал Чацкий, — дистанция огромного размера; это примерное расстояние между Петербургом и первопрестольной — именно из столицы, видимо, Чацкий и примчался. Невероятна лишь скорость, затраченное время^[35].

Реакция Софьи более чем сдержанная: «Ах! Чацкий, я вам очень рада». (стр. 22). Он эту холодность сразу подмечает.

Вы рады? в добрый час.

Однако искренно кто ж радуется эдак?

Мне кажется, так напоследок

Людей и лошадей знобя,

Я только тешил сам себя.

(стр. 23)

Софья говорит о внимании к известиям о Чацком за годы его отсутствия:

Кто промелькнет, отворит дверь,

Проездом, случаем, из чужа, из далека —

С вопросом я, хоть будь моряк:

Не повстречал ли где в почтовой вас карете?

(стр. 23)

Но это как будто бы только попытка оправдать себя в глазах нежеланного гостя — ведь только что напоминание Лизы о Чацком было барышне неприятно:

Что помнится? Он славно

Пересмеять умеет всех;

Болтает, шутит, мне забавно;

Делить со всяким можно смех.

(стр. 19)

Чацкий мысленно обращается к прошлому, вспоминает:

Где время то? где возраст тот невинный,

Когда, бывало, в вечер длинный

Мы с вами явимся, исчезнем тут и там,

Играем и шумим по стульям и столам.

А тут ваш батюшка с мадамой, за пикетом;

Мы в темном уголке, и кажется, что в этом!

Вы помните? вздрогнем, что скрипнет столик, дверь…

(стр. 23)

Реакция Софьи на эту невинную детскую эротику коротка и безжалостна: «Ребячество!» (стр. 24).

Далее Чацкий, раздосадованный приемом, пускается костерить Москву — причем это идет как комплимент Софье, как элемент антитезы: «В седьмнадцать лет вы расцвели прелестно» (стр. 24) — и это предмет для удивления и восторгов; что же касается Москвы: «Помилуйте, не вам, чему же удивляться? / Что нового покажет мне Москва?» (стр. 24).

Чацкий сам оценивает свою говорливость как глупость — в ответ на язвительную реплику собеседницы о его языке:

По крайней мере не надутый.

Вот новости! — я пользуюсь минутой,

Свиданьем с вами оживлен,

И говорлив; а разве нет времен,

Что я Молчалина глупее?

(стр. 27)

Он пытается изъяснить силу и глубину своей любви, а затем — объяснить, полуизвиняясь, собственную насмешливость, злоязычие:

Звонками только что гремя

И день и ночь по снеговой пустыне,

Спешу к вам, голову сломя.

И как вас нахожу? в каком-то строгом чине!

Вот полчаса холодности терплю!

Лицо святейшей богомолки!.. —

И все-таки я вас без памяти люблю. —

     (Минутное молчание)

Послушайте, ужли слова мои все колки?

И клонятся к чьему-нибудь вреду?

Но если так: ум с сердцем не в ладу.

Я в чудаках иному чуду

Раз посмеюсь, потом забуду:

Велите ж мне в огонь: пойду как на обед.

(стр. 27-28)

Таким образом, для самого героя его остроты — признак не «ума», а «сердца». Он бывает язвителен, саркастичен — и это не очень хорошо.

Позднее, в 1 явлении третьего действия, Чацкий попытается в ответ на обвинение Софьей в злоязычии умалить яд своих насмешек, отбрасывая житейское амплуа злого остроумца как ложную репутацию, как надоевшую маску:

Зачем же быть, скажу вам напрямик,

Так невоздержну на язык?

В презреньи к людям так нескрыту?

Что и смирнейшему пощады нет! чего?

Случись кому назвать его:

Град колкостей и шуток ваших грянет.

Шутить! и век шутить! как вас на это станет! —

Ч а ц к и й

Ах! Боже мой! неужли я из тех,

Которым цель всей жизни — смех?

Мне весело, когда смешных встречаю,

А чаще с ними я скучаю.

(стр. 66)

Название комедии — «Горе от ума» — может быть понято двояким образом. Это, естественно, горе, так сказать, общественное («никто простить не хочет, зачем он немножко повыше прочих»). Но в комедии две сюжетные линии, и горе от ума должно проявлять себя и в любовной катастрофе героя. Возможны несколько ответов. Допустимо утверждать: Софья отвергла Чацкого если не из-за его идей, то из-за тона, каким он свои мысли преподносит. Но можно также предположить: именно рационализм, железная логика ума препятствуют грибоедовскому герою постичь, за что Софья («девушка сама не глупая») могла полюбить такое нравственное ничтожество и дрянь, как Молчалин. В своей любви Чацкий порой кажется действительно невменяемым — но это высокое или по крайней мере не комичное безумие страсти. Чацкий и сам почти признает, что находится на грани безумия, когда в 1 явлении третьего действия пытается еще раз донести свое чувство до любимой девушки, противопоставляя палящее пламя молчалинской душевной анемии:

Но есть ли в нем та страсть? то чувство? пылкость та?

Чтоб кроме вас ему мир целый

Казался прах и суета?

Чтоб сердца каждое биенье

Любовью ускорялось к вам?

Чтоб мыслям были всем, и всем его делам

Душою — вы? вам угожденье?..

Сам это чувствую, сказать я не могу,

Но что теперь во мне кипит, волнует, бесит,

Не пожелал бы я и личному врагу…

<…>

Потом

От сумасшествия могу я остеречься;

Пущусь подалее простыть, охолодеть,

Не думать о любви, но буду я уметь

Теряться по свету, забыться и развлечься.

(стр. 64-65)

«Параллельно отрезвлению, Чацкий все больше приходит в ярость, теряет самообладание. Вопреки своему заявлению Софье:

От сумасшествия могу я остеречься, —

он ведет себя в последних сценах несдержанно и раздраженно, как безумный», — замечает один из исследователей комедии^[36].

Не разум, а уязвленное — прежде всего поступком Софьи — чувство диктует и последние, тоже почти безумные слова:

Безумным вы меня прославили всем хором!

Вы правы: из огня тот выйдет невредим,

Кто с вами день пробыть успеет,

Подышит воздухом одним,

И в нем рассудок уцелеет.

Вон из Москвы! сюда я больше не ездок.

Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,

Где оскорбленному есть чувству уголок!..

Карету мне, карету!

(стр. 134)

Интенсивность переживаний Чацкого и его чувство острого одиночества порождены прежде всего временным «безумием» от любви — отвергнутой и оскорбленной. Ведь ему есть где приклонить голову — у него много друзей, а что «искать по свету», когда несчастный уже давно убедился: в других местах не лучше, лучше только там, где «нас нет»?

Суть дела не в ущербности ума, а в слепоте сердца, у которого есть своя, иная, прихотливая «логика». У женского, по мнению автора комедии, наверное, в высшей мере.

В пьесе нет ничего похожего на обнаруженную Яковом Билинкисом мысль об ограниченности просветительского ума перед разнообразием и богатством повседневной жизни. Обеды, лукулловы ужины и танцы с карточной игрой в грибоедовской системе ценностей попросту не существуют. Да, быт живет не по просвещенным правилам — и не только живет, но и здравствует. Однако тем хуже быту. В конце концов, и в «Недоросле» Фонвизина Митрофан или Скотинин могут показаться (а современному читателю обычно и кажутся) хотя бы любовью к свинкам привлекательнее ходульных добродетельных персонажей наподобие Стародума и Правдина. Однако мировосприятие младшего Простакова и его дядюшки в незыблемой системе нравственных координат, принятой в комедии, оказывается не просто ложным, но и нечеловеческим: они не способны на высокие чувства, как и не способны абстрактно мыслить — для них нет прилагательного или существительного вообще (части речи они не отличают от самих предметов), а есть дверь, навешенная на петли или прислоненная к стене. Так и для Грибоедова абстрактное идеологическое слово монологов Чацкого («говорит, как пишет», — изумляется Фамусов — стр. 37) несоизмеримо выше косной толщи повседневности, в которой погрязли хозяин дома и его знакомцы.

Принципиальный разрыв с просветительством в «Горе от ума» заключается в ином: ум и просвещенность (добро) не торжествует (и, кажется, не восторжествуют никогда) над глупостью, невежеством — над злом. Чацкий в первом действии сыплет инвективами в адрес московских знакомых и родни Софьи, но в ответ на ее «Гоненье на Москву. Что значит видеть свет! / Где ж лучше!» признается — нигде: «Где нас нет» (с. 24). Как писал автор одного из ранних откликов на комедию, «узнавши по опыту, что люди везде одинаковы, что все они имеют те же страсти, те же недостатки, те же причуды, разочарованный мечтатель возвратился на родину»^[37]. Персонаж с отрадой замечает черты «века нынешнего», но сам в беседе с Фамусовым с изумительной точностью предсказывает собственное будущее:

Теперь пускай из нас один,

Из молодых людей, найдется: враг исканий,

Не требуя ни мест, ни повышенья в чин,

В науки он вперит ум, алчущий познаний;

Или в душе его сам бог возбудит жар

К искусствам творческим, высоким и прекрасным, —

Они тотчас: разбой! пожар!

И прослывет у них мечтателем! опасным!!

(стр. 49)

Перед монологом о французике из Бордо (22 явление третьего действия) Чацкий находится в подавленном душевном состоянии; он ищет в Софье уже не возлюбленную, а друга. Герой реагирует на слова Фамусова «Ты нездоров» — в другом состоянии он проигнорировал бы их или ответил убийственной остротой, — но обращается не к нему, говорит как бы про себя, в полузабытьи:

Да, мочи нет: мильон терзаний

Груди от дружеских тисков,

Ногам от шарканья, ушам от восклицаний,

А пуще голове от всяких пустяков.

    (Подходит к Софье)

Душа здесь у меня каким-то горем сжата,

И в многолюдстве я потерян, сам не свой,

Нет! недоволен я Москвой.

(стр. 104)

По замечанию исследовательницы грибоедовской комедии, «Софья бросает реплику: «„Скажите, что вас так гневит?” <…> — и Чацкий благодарно откликается, обманываясь в ее сочувствии»^[38]. Причем в конце монолога о французике Чацкий предвидит свою неудачу, неуслышанность:

Кто недруг выписных лиц, вычур, слов кудрявых,

В чьей по несчастью голове

Пять, шесть найдется мыслей здравых,

И он осмелится их гласно объявлять,

Глядь…

(Оглядывается, все в вальсе кружатся с величайшим усердием. Старики разбрелись к карточным столам)

(стр. 106)

Иными словами, говоря ученым слогом, герой сам моделирует ситуацию, в которой оказывается, или, попросту говоря, описывая, ее предсказывает. Поэтому неуслышанность не может Чацкого обескуражить, тем более что обращался он не к старичкам и молодежи, а к неглупой и глубоко любимой девушке. Это вовсе не говорение в пустоту, характерное для комического персонажа, не способного адекватно оценить ситуацию. Не прав, пожалуй, не только Аполлон Григорьев, посчитавший, что в этой сцене Чацкий выглядит комично, но и Юрий Тынянов, утверждавший, отталкиваясь прежде всего именно от этого эпизода: «Центр комедии — в комичности положения самого Чацкого, и здесь комичность является средством трагического, а комедия — видом трагедии. Пушкин необыкновенно ясно увидел эту черту Чацкого»^[39]. Здесь есть драматизм, но нет ничего комического — хотя бы только внешне. Герой, предвидящий внешне комическую ситуацию, в которой окажется, не может быть смешон ни на йоту.

Андрей Зорин обратил внимание на сходство финальной сцены третьего действия грибоедовской комедии с эпизодом комедии Николая Хмельницкого «Говорун», в которой говорливый и самонадеянный граф Звонов забывается во время своей неудержимой речи настолько, что не сразу замечает ухода своих собеседниц, в отношении одной из которых строит беспочвенные матримониальные планы. Правда, Андрей Зорин признает, что схожи лишь ситуации, но не характеры персонажей и не психологические мотивировки: Звонов не видит ничего вокруг, упоенный собою, Чацкий же трагически слеп, не желая признать избранником Софьи Молчалина^[40]. Однако во многом непохожи и сами обстоятельства: Чацкий предвидит собственное одиночество и непонятость. (Он лишь не подозревает, что среди тех, кому его мысли чужды и кто станет его гонителями, окажется и любимая им девушка.) В этом принципиальное отличие положения Чацкого от ситуации, в которой оказывается Звонов.

На первый взгляд Чацкий выглядит комически, когда беседует с Фамусовым во втором действии: Софьин отец затыкает уши, и все обличения и объяснения пропадают втуне. Однако глухоту, символизирующую в «Горе от ума» умственную и нравственную неразвитость (буквально глухи князь Тугоуховский и графиня бабушка, духовно и душевно глух Скалозуб, принимающий иронию Чацкого по поводу Москвы и ее нравов за похвалу), Фамусов демонстрирует чуть раньше, когда огульно и облыжно обвиняет собеседника в предосудительном вольнодумстве («Ах! боже мой! он карбонарий!»; «Он вольность хочет проповедать!»; «Да он властей не признает!» — стр. 36 — 37). Пугается, негодует и обвиняет совершенно неадекватно, в ответ на вполне политически невинные замечания. Неспособность расслышать Чацкого у Фамусова не физического, а духовного свойства. Она комична. Но особенно смешон — уже на фарсовый манер — хозяин дома оказывается, когда, заткнув уши, не слышит известия слуги о приезде Скалозуба, — известия, которое повторяет Чацкий. Бедному Павлу Афанасьевичу все еще чудится, что молодой острослов продолжает бросать свои неблагонамеренные реплики…

Подглядывание и подслушивание за Софьей, к которым главный герой прибегает в 10 — 13 явлениях последнего действия, не должно характеризовать его с отрицательной стороны. Сергей Яблоновский, один из апологетов несчастной Софьи Павловны Фамусовой, напомнил, что в ранней редакции комедии Софья, выслеженная и застигнутая Чацким в передней, обвиняет непрошеного соглядатая в низости. В тексте ранней редакции героиня (акт 4, сцена 13) возмущенно восклицает:

Какая низость! подстеречь!

Подкрасться, — и потом, конечно, обесславить.

Что? этим думали к себе меня привлечь?

И страхом, ужасом любить себя заставить?

(стр. 264)

Критик усмотрел в этих словах героини проявление сильной натуры и развитого чувства чести и собственного достоинства^[41]. Между тем у Грибоедова здесь подразумевается скорее попытка подменить признание собственной вины (в клевете) упреждающей контратакой — готовностью найти моральную вину у того, кто стал жертвой этой злой сплетни. Кроме того, существенно, что Софья клевещет на Чацкого, называя мотивы его слежки. Показательно также, что из окончательной редакции пьесы это обвинение было убрано — очевидно, чтобы не было даже намека на неблаговидность поведения Чацкого.

К тому же нужно принять во внимание состояние Чацкого, признающегося самому себе:

Ах! голова горит, вся кровь моя в волненьи.

Явилась! нет ее! неужели в виденьи?

Не впрямь ли я сошел с ума?

(стр. 123)

Прием подглядывания и подслушивания был опробован в русской комедии до Грибоедова — в некогда знаменитой пьесе Александра Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды» (1815). Тайно наблюдает за небезразличной ему женщиной положительный персонаж Пронский, и этот поступок даже становится предметом рефлексии. Служанка Саша — близкая литературная родственница грибоедовской Лизы — убеждает его, тот сопротивляется:

П р о н c к и й

Подслушивать?

С а ш а

Как быть,

А надо.

П р о н с к и й

Никогда!

С а ш а

Чтоб после не грустить^[42].

Пронский решился — и правильно сделал. В конце концов, подглядывание и подслушивание необходимы не в качестве подлежащего моральной оценке поступка, а в роли приема — мотивировки узнавания героем правды.

Так или иначе, сам создатель «Горя от ума» не считал поступок своего героя аморальным. В письме близкому другу Степану Бегичеву в июне 1824 года он сообщал о переделке, внесенной в финал комедии: «...на дороге мне пришло в голову приделать новую развязку; я ее вставил между сценою Чацкого, когда он увидел свою негодяйку со свечою над лестницею, и перед тем, как ему обличить ее…»^[43] Здесь нет и следа сомнений в достойности поведения Чацкого: она — «негодяйка», он — обличитель.

Михаил Дмитриев соотнес Чацкого с Альцестом, главным героем мольеровского «Мизантропа». Однако Альцесту в отличие от Чацкого выносится моральный приговор за нетерпимый ригоризм, за бескомпромиссность нравственных суждений, оборачивающуюся жестокостью, неумением разглядеть многоцветье реальной жизни. Но «Мизантроп» заложил комедийную традицию, причем не только преемственную, но и полемическую по отношению к мольеровской пьесе. Сначала Жан-Жак Руссо в одном из писем Д’Аламберу о театре выступает с горячей апологией «оболганного» Мольером Альцеста, затем Фабр д’Эглантин, автор комедии «Филэнт Мольера» (1790), делает персонажа альцестовского плана уже положительным действующим лицом, превращая фанатичную нетерпимость в твердость, неколебимую принципиальность^[44].

Грибоедов мог учитывать эти опыты переосмысления «Мизантропа». Но прежде всего образ Чацкого и сюжетная коллизия «Горя от ума» вытканы по канве русских памфлетно-сатирических и светских комедий грибоедовского времени, в сюжетном плане восходящих также к образцам французской комедии — но уже к иным. Как справедливо утверждает Эдуард Безносов, «если бы комедию А.С. Грибоедова „Горе от ума” поставили на сцене тогда, когда она была написана, то искушенные театралы, воспитанные на комедиях А. А. Шаховского, И. И. Хмельницкого (опечатка: должно быть Н. И. — А. Р.), то есть драматургов, создававших традиции русской комедиографии, сразу решили бы, что они с первых же реплик поняли, в чем будет заключаться интрига новой комедии… Ситуация настолько была знакома по другим комедиям, что никаких сомнений возникнуть не могло». Совпадают не только ситуации, но отчасти и психологическая обрисовка персонажей: «…в первые десятилетия XIX века был весьма распространен комедийный сюжет, в котором два молодых человека являются претендентами на руку девушки. При этом девушка явно благосклонна к одному, тогда как родители ее предпочитают другого. Избранник самой девушки всегда являлся морально более достойным, а его соперник представлял собой образец пороков: заносчивости, самомнения, болтливости. Как правило, это был светский щеголь, красноречивый и злоречивый, тогда как счастливый избранник служил воплощением противоположных качеств: скромности, молчаливости, серьезности, благородства не по происхождению, а душевного. По ходу действия отрицательные качества второго претендента должны были быть продемонстрированы тем, от кого зависела судьба девушки, и таким образом устранялось препятствие к браку»^[45].

Терпящий любовную неудачу и (или) надменный и злоязычный герой, кичащийся мнимым интеллектуальным превосходством над окружающими, — «злой умник» и «ложный жених», чья неудача и на поприще нежной страсти, и в умственных спорах является заслуженным наказанием^[46]. «Ложными женихами», посрамленными добродетельным Милоном — избранником девушки с говорящим именем Софья^[47], были еще фонвизинские Митрофан и его дядюшка Тарас Скотинин. Шумная толпа «злых умников» и «ложных женихов» вломилась потом в комедии Шаховского, Хмельницкого, Загоскина. Отдал дань этому образу и сам автор «Горя от ума», написавший в соавторстве с Павлом Катениным комедию «Студент» (1817), где имеется самонадеянный глупец и неудачливый волокита Беневольский. Это «злой умник» и «ложный жених» юной Вариньки, в которую влюблен Полюбин. Беневольский одновременно надеется на благосклонное внимание светской дамы Звёздовой, воспитанницей которой является Варинька. Планы Беневольского расстраивает брат Звёздовой, гусарский ротмистр Саблин. Презрению Беневольского, питаемому чувством собственного превосходства, выносит приговор Звёздов: «Только в этом, брат, извини, я на правду черт, и хоть ты сердись, хоть нет, а я всегда скажу, что гораздо лучше смотреть побольше за собой, а поменьше за другими. Право, будет труда довольно, никто не без греха; то лишь плохо, что в чужом глазу иглу видим, а в своем нам и бревна не видать»^[48].

Под взглядом сквозь увеличительное стекло в Звёздове как будто бы обнаруживаются черты Фамусова, в Саблине — скалозубовская брутальность и нелюбовь к просвещению, в Полюбине словно бы проклевывается молчалинская угодливость^[49]. Однако это впечатление возникает скорее из-за аберрации восприятия: некоторые высказывания этих персонажей внешне напоминают реплики антагонистов Чацкого, однако поставлены в совершенно иной смысловой контекст, выявляя прямодушие воина (Саблин), основательность и ум здравомыслящего немолодого человека (Звёздов), рассудительность юноши (Полюбин).

Беневольский — шутовской персонаж, с которым в комедии связан мотив безумия. Черты шута, который гордится «пустых людей насмешками»^[50], присущи и Рославлеву, персонажу еще одной грибоедовской (в соавторстве с Андреем Жандром) комедии — «Притворная неверность» (1817 — 1818), — вольного перевода пьесы французского комедиографа Никола-Томаса Барта. Так намечается тема безумия, развившаяся в «Горе от ума»^[51].

У таких драматургов, как, например, Александр Шаховской и примкнувший к нему Михаил Загоскин, «злой умник» осуждается с позиций консервативных, охранительных. Вот, например, граф Ольгин в известнейших некогда «Липецких водах» Шаховского. Представитель «вольнодумной, все отвергающей молодежи… модный „философ”, который приезжает в Липецк лечиться от „нерв расстроенных”, вывезенных из Парижа „с свободой все ругать, не дорожить ничем”. „Свобода мнения”, которую он проповедывает, на самом деле означает „свободу всем ругаться, злословить, клеветать”. Все русское он презирает, ко всему вообще относится с пренебрежительной иронией. Это — эгоист и „ветреник”, занятый исключительно светскими удовольствиями и любовными приключениями. В нем узнаются, однако, черты то Онегина, то Чацкого, хотя и взятые с отрицательной, сатирической стороны»^[52].

Под пером Грибоедова уже многократно опробованная схема приобрела новый смысл, цвета узора, вышитого по старой канве, поменялись местами — черный на белый и наоборот. Обескураженность многих из первых читателей комедии объяснялась, по-видимому, именно несовпадением литературных ожиданий и реальности грибоедовского текста^[53].

В 10 явлении первого действия Фамусов так аттестует Чацкого: «франт-приятель; / Отъявлен мотом, сорванцом…» (стр. 31). Эта характеристика вполне подходит как раз «злым умникам» — наподобие графа Ольгина или князя Блесткина — персонажа пьесы Михаила Загоскина «Г-н Богатонов, или Провинциал в столице. Комедия в пяти действиях» (1817). Князь Блесткин — жених Лизы, племянницы Богатонова, благоволящего этому светскому франту и щеголю. Но у него имеется соперник — искренне любящий Лизу граф Владимилов, Лиза его тоже любит, но отец очарован Блесткиным. Мужем Лизы после ряда перипетий станет, конечно же, скромный и положительный Владимилов. Ведь, как резюмирует драматург Эрастов в последней сцене другой загоскинской пьесы — «Комедия против комедии, или Урок волокитам. Комедия в трех действиях» (1815, опубл. 1816), это развязка «самая натуральная! Осмеянный повеса уходит, степенный молодой человек женится на своей любезной»^[54].

«Злой умник» — высокомерный острослов, претендующий на высокую роль по-настоящему умного человека. «…Молодой ветреник, который боготворит каждую женщину и не любит никого, клянется в постоянстве поутру одной, а ввечеру другой, любит одного себя, хвалит одного себя, считает умным одного себя и смеется над всеми, выключая тех, которые ему подражают или которым он сам подражать старается» — так характеризует людей этого типа умная и проницательная княгиня Зарецкая из «Комедии против комедии»^[55]. (В пьесе Загоскина таковым является граф Фольгин.) Примерно то же говорит резонер Мирославский графу Владимилову в загоскинском «Г-не Богатонове <…>»: «Будто вы не знаете, как легко в свете прослыть умницей. Разве человек с тупым понятием не может иметь острой памяти? Кто мешает ему выучить наизусть несколько стихов из Буало, два-три монолога из Расина, полдюжины моральных заключений из Лабрюйера; после этого он смело может мешаться в ученые разговоры, блистать своим умом, говорить с презрением об отечественной словесности, которую не знает, восхищаться иностранными авторами, которых не понимает, и кричать громче тех, которые вдесятеро его умнее и ученее… Будьте только смелы, или, лучше сказать, бесстыдны; поступайте всегда вопреки здравому смыслу; хвалите все иностранное, ругайте все русское; вместо доказательств прибегайте к насмешкам; но, пуще всего, кричите как можно громче — и, уверяю вас, вы составите себе вскоре самую блестящую репутацию. Второклассные дураки будут удивляться вам, как чуду; умные… Ну, какое до них дело! Их так мало, — и что значит их тихий голос перед громким пустословием наших полуученых мудрецов»^[56].

Для создания своей репутации умного и образованного человека у «злого умника» есть нехитрая стратегия. Ее цинично излагает своему собеседнику и знакомцу в присутствии служанки Даши граф Фольгин в «Комедии против комедии»:

«Г р а ф. Послушай, Изборский, я хочу непременно воспитать тебя и сделать человеком. Итак, верь мне, что из всех слабостей самая непростительная есть скромность. Ты можешь сам сомневаться в своих достоинствах, но не должен никогда показывать этого; уверенность в самом себе должна быть видна во всех твоих поступках; но более всего старайся говорить с похвалою как можно чаще о себе самом и как можно реже о других.

Д а ш а (в сторону). Какие христианские поучения!

И з б о р с к и й. Ты позабыл, граф, что одним глупцам прилично хвалить самих себя — умный человек предоставляет это всегда другим.

Д а ш а (в сторону). Какова эта пилюля?

Г р а ф. Вот еще одно из тех дедовских изъетых молью правил. Нынче всякий, кто имеет хотя немного ума, старается его показывать, и тот только, кто его совершенно не имеет, молчит, или, говоря твоим языком, играет роль скромного человека.

<…>

И з б о р с к и й. Но разве человек с небольшим умом может уверить других, что он гораздо умнее, чем есть в самом деле?

Г р а ф. О! Очень часто. <…> …Я хотел тебе открыть в двух словах великую тайну общежития. <…> В большом свете застенчивость считается главнейшим пороком. Надобно обо всем говорить с благородною смелостию, делать резкие суждения, находить в чем-нибудь или все превосходным, или все дурным»^[57].

Петиметр (щеголь) и донжуан князь Блесткин (фамилия дана в подражание загоскинскому герою) из комедии А. Вешнякова «Петиметр в деревне» (1820) — «повеса, враль пустой, без сердца, без души», один из тех, что «одно имеют лишь в душе»: «Чтоб щегольством своим безумных обольщать / Иль молодых людей искусно развращать»^[58]. Его кредо:

Стараться всех пленять и всеми забавляться;

Везде блистать умом и в обществах шуметь,

Хоть вздором или нет, а в городе греметь;

Старинны правила уволить все в отставку,

А с ними и любовь туда же на прибавку…^[59]

Он кичится своими удалыми рысаками и изящной коляской, летает в карете в поисках красавиц, которых обольщает. Он презирает серых и отсталых провинциалов, к которым приехал из Москвы, громогласно заявляя: «Воронежский весь край я удивлю собою»^[60]. Для успеха нужно также искусно танцевать мазурку и «в обществах болтать смелее всякой вздор… Иль с кем-нибудь шуметь и брать высокой тон… Иль новые bon mot (франц.: остроты — А. Р.) соседям отпускать, / Иль споры заводить, / Чтоб только покричать». Блесткин рисует иронический собирательный портрет старика-провинциала, мучащего друзей «рассказом старины / Иль чтением газет прошедшия войны». Рассудительный же провинциал Зажитов относится к цинику-петиметру, «моту и шалуну», «франту», «ветрогону», как к безумцу-сумасброду: «А мы, в деревне здесь, еще с ума не сходим, / И время, кажется, полезнее проводим»^[61]. Зажитов ни за что не желает выдать свою дочь за такое существо. Блесткин, пытаясь добиться руки дочери Зажитова Полиньки, одновременно хочет обольстить ее горничную Дашу.

Злоязычный граф Ольгин («злой болтун», как именует его графиня Лелева) в «Уроке кокеткам <…>» Шаховского учит своего родственника, благородного Пронского, не желающего признавать, что сплетня и клевета могут полностью уничтожить любого, безвозвратно очернить его репутацию:

П р о н с к и й

Но должно ли тому,

Кто честен и правдив, насмешек так бояться?

О л ь г и н

Да, милый, честь твоя — защита велика,

Она тебя спасет от злого языка!

П р о н с к и й

Но злоязычник, граф, не должен быть терпимым

Ни часу в обществе, как вредный человек.

О л ь г и н

Мысль старая, mon cher, в наш философский век

Терпимостью одной быть надобно водимым,

И просвещения, поверь мне, лучший дар —

Свобода мнения.

П р о н с к и й

Свобода всем ругаться,

Злословить, клеветать...

О л ь г и н

Умерь катонский жар,

Когда охоты нет в фрондеры записаться;

И я как друг и брат советую тебе

Горячих выходок не позволять себе^[62].

«Злой умник» безусловный «прогрессист» в морали — то есть циник. Он, обыкновенно возвращающийся из-за границы или многократно там бывавший и ею (прежде всего Францией) очарованный, презирает традиции, быт, нравы отечества.

Злоязычие такого персонажа подается как черта, во-первых, «безродного космополита» — человека, оторвавшегося от питательной национальной почвы, и, во-вторых, как речевое поведение человека светского. «Злой умник» вообще прежде всего обычно светский франт, вертопрах, жуир. Он изнежен: граф Ольгин сетует на тяжкую дорогу до Липецка (город был курортом с целебными водами), который, еще и не осмотрев, но заранее признав скучной провинциальной дырой, тотчас же начинает ругать. Граф Фольгин танцует до утра на балах и играет в карты. (Не таков добродетельный Изборский: «Как хочешь, граф, я не могу никак приучить себя танцевать или сидеть всю ночь за ломберным столиком, а потом спать до самого обеда»^[63].) Мирославский иронически замечает — ученый и воспитанный человек, по представлениям Богатонова, внушенным ему Блесткиным, — «мастер танцевать, шаркать ногами, говорить по-французски»^[64].

Напыщенный «мудрец» кичится своими знаниями, но не может разобраться в повседневных вещах. Он выходит в отставку, ибо считает себя ущемленным по службе. Таков князь Радугин из комедии Шаховского «Пустодомы» (1817 — 1818). Камердинер князя Ванюша так в разговоре с бывшим радугинским приказчиком Фомой отзывается о своем господине:

Наш князь все в мире знает,

Все в небе звездочки по имю называет,

Кто до потопа жил, известно все ему;

А то, что делают теперь в его дому,

Не ведает, и знать ему как будто стыдно.

Ф о м а

У князя, видно, ум зашел за разум?

В а н ю ш а

Видно.

Когда из-за моря он в свой явился полк,

То, году не служа, в отставку стал проситься;

Толкуя вещи все на свой ученый толк,

Его сиятельство нашел, что не годится

Ему, как всем, ходить и в караул и в строй;

Что офицерский чин для мудреца ничтожен,

Что он фельдмаршалом или ничем быть должен.

Итак, в отставке мы, но, возвратясь домой,

Наскуча сам себе, от скуки князь женился;

А чтобы не могла мешать ему жена

Дремать над книгами, в которых он зарылся,

Ей воля полная сорить казной дана;

И надобно сказать, попал ловец на зверя:

Княгиня славится по свету мотовством^[65].

Соотнесенность Чацкого со «злыми умниками», в большинстве своем одновременно являющимися и «ложными женихами», заключается все же отнюдь не в простой смене исходного «минуса» на «плюс». Как остроумец, порой резкий, как человек, убежденный в своем превосходстве над окружающими, недавно вернувшийся из дальних странствий и терпящий неудачу, он этим персонажам несомненно родствен. Но его остроумие — отнюдь не салонной природы, грибоедовский персонаж чурается танцев и карточной игры, верность моральным принципам и прямодушие сближают Чацкого с главным положительным лицом «Урока кокеткам <…>» — князем Холмским (за свою добродетельность и принципиальность Холмский сравнивается с героем римской древности Катоном). Именно Чацкий взывает к сохранению национальных традиций в знаменитом монологе о французике из Бордо, галломания отличает не его, а его антагонистов. Он противостоит обществу, но это как раз общество, а не он — скопище злоязычников-клеветников, именно гонители и ничтожные клеветники героя оторваны от субстанции национального бытия. Грибоедовскому герою действительно чужда скромность, присущая, например, добродетельному и милому Изборскому Загоскина и отчасти грибоедовскому Полюбину. (Молчалинская же «скромность» совсем иной природы — это не нравственное качество, противоположное гордыни и самомнению, а инструмент в его стратегии успеха, род угодливости, диктуемый социальным положением, — у Изборского такой социальной ущемленности нет.) Самоуверенность же Чацкого обоснованна, а свой злой язык он готов признать пусть и мелким, но изъяном. («Злой умник» не делает этого никогда.) «Злословие» Чацкого меркнет перед чудовищной клеветой, на него воздвигнутой, на этом фоне попросту перестает казаться «злым».

Он чурается службы, но не от лености, а по принципиальным соображениям. Чацкий не карьерист, он искренне заявляет, что не желает «прислуживаться» (и потому, очевидно, вышел в отставку) — в противоположность ничтожному Беневольскому, велеречиво возглашающему: «Ни чины, ни богатства для меня не приманчивы: что они в сравнении с поэзиею?», но легко соблазняющемуся химерической надеждой оказаться на поприще «государственного человека»^[66],

Чацкий — острослов, а не пустослов. «Злой умник» не отвечает ни за одно свое слово — Чацкий за свои слова расплатился сполна — остракизмом.

Его ум был признан даже в правительственных кругах, в которые он был недавно вхож. Расслабленность, вялость, изнеженность, которыми грешат «злые умники», Чацкому, некогда, видимо, служившему в одном полку с Платоном Михайловичем Горичем и выезжавшему на конные прогулки в самую ненастную погоду, также не свойственны. Как не свойственны и модничанье, и мотовство, и презрительное отношение к любви, и корыстолюбие брачных планов, в высшей степени присущие многим «злым умникам» и «ложным женихам». Не в пример этим сатирическим персонажам грибоедовский герой не только не презирает деревенскую жизнь, сельское уединение, но считает поселение в деревне естественным поступком для думающего молодого человека («Кто путешествует, в деревне кто живет» — стр. 37) Там он, вероятно, сможет отрешиться от светской суеты и предаться самообразованию и философическим рассуждениям, а также посвятить себя устройству быта крестьян, облегчению их положения.

Чацкий не смог разобраться в истинном положении вещей, и не ему подарила свое сердце главная героиня. В этом он подобен не только ничтожным и надутым комическим персонажам. Правильно оценить ситуацию порою неспособны и положительные герои комедий грибоедовского времени, как, например, Пронский из «Урока кокеткам...». Пронский может увлечься ничтожной кокеткой и сплетницей, в сравнении с которой Софья Павловна Фамусова (любовь к которой Белинский несправедливо поставил Чацкому в вину) выглядит олицетворением ума и искренности. Различие в том, что Пронский не является главным участником интриги — его роль пассивная. А вот главный герой комедии Шаховского, твердый, решительный и умный князь Холмский, который во многом и определяет ход событий и видит все и всех насквозь, постоянно контролирует действие и не может попасть в положение Чацкого. Таковы же обычно центральные положительные персонажи и в других сатирических комедиях десятых-двадцатых годов девятнадцатого столетия.

Как идейный антагонист Фамусова, Молчалина и гостей на балу Чацкий нигде не выглядит смешным и глупым. Как неудачливый влюбленный — он может лишь показаться таковым: энергия чувства и мучения неразделенной страсти и ревности несовместимы с комичностью.

Фамилия главного героя у Грибоедова в первоначальной редакции (текст Музейного автографа) варьируется: пишется то Чадский, то Чацкий. Вера Проскурина обратила внимание на то, что и фамилия Чацкого и фамилии «злых умников» и «ложных женихов» — говорящие: Чадский ассоциируется со словом «чад», фамилии осмеиваемых персонажей — с блеском или звоном^[67]. Вероятно, фамилия героя изначально была выбрана Грибоедовым по контрасту с «мишурным блеском» фамилий «злых умников» или «ложных женихов» наподобие Фольгина (фольга — блестящая бумага золотого или серебряного цвета, лишь внешне напоминающая цвет драгоценных металлов), Радугин (краски радуги эфемерны), Блесткин, Зарницын — герой пьесы Шаховского «Не любо, не слушай, а лгать не мешай» (зарница — всполох, краткий всплеск света). Герой Грибоедова пребывает в тяжелом чаду страсти^[68] — ничего похожего на мерцание, вспышки, переливы обманчивого, фальшивого света. (Правда, зато по фамилии оказывается в опасном родстве с буяном Угаровым из «Урока кокеткам <…>».)

Когда Фамусов в присутствии Скалозуба оскорбительно намекает Чацкому на то, что тот недостоин быть супругом его дочери: «Другой хоть прытче будь, надутый всяким чванством, / Пускай себе разумником слыви, / А в семью не включат» (стр. 45), или когда сама Софья, заступаясь за Молчалина, заявляет Чацкому: «Конечно нет в нем этого ума, / Что гений для иных, а для иных чума, / Который скор, блестящ и скоро опротивеет, / Который свет ругает наповал, / Чтоб свет об нем хоть что-нибудь сказал; / Да эдакий ли ум семейство осчастливит?» (стр. 67), то они словно соотносят главного героя комедии со «злыми умниками», приписывая ему все главные свойства этого амплуа. Софья же даже употребляет слово блестящ — однокоренное с нарицательной фамилией Блесткин, которую носят «злые умники» у Загоскина и Вешнякова. Однако противопоставлен Чацкому не скромный, добродетельный и деятельный герой, как в комедиях о «злых умниках» и «ложных женихах», а угодник Максим Петрович, о коем Фамусов отзывается: «смышлен» (стр. 35), да подхалим и подлиза Молчалин — его достойная смена.

Используя стереотипные ситуации и отдельные черты шаблонных амплуа, Грибоедов придает им новый смысл, но не отбрасывает. Он укоренен в риторической культуре классицизма, культуре «готового слова», основанной на употреблении заданных литературных «формул». Новизна в комедии возникает благодаря переворачиванию, выворачиванию таких шаблонов наизнанку.

Чацкий может показаться неумным читателю, привыкшему к амплуа «злых умников» и «ложных женихов». Таким же его могут вообразить читатели позднейших эпох, исходящие из своего, а не из грибоедовского представления о разуме и здравомыслии. Но они всего лишь вчитывают в чуждый им текст собственные представления, а не пытаются понять его автора, вступить с текстом в диалог. Замечательный филолог Михаил Гаспаров заметил об изучении словесности минувших эпох: «Классики потому и считаются классиками, что каждое поколение смотрится в них, как в зеркало». Таков путь литературной критики, в то время как филология призвана истолковать текст так, как его понимал создатель^[69]. И в школе, когда на уроках изящной словесности изучается произведение, утратившее свой исконный контекст, который был для него почвой и живительным воздухом, и в обычном «нефилологическом» чтении такие искажения перспективы восприятия неизбежны. До известной степени именно благодаря им классика и сохраняет какой-то интерес. Нужно лишь не смешивать свое частное и необязательное мнение с идеей писателя^[70].

Пренебрежение авторской идеей в наши дни усугубилось, оказалось хорошим тоном, превратилось в осознанный принцип. В современной — постмодернистской — культуре разрыв между исконным содержанием произведения, между авторским замыслом, с одной стороны, и позицией толкователя, с другой, становится непреодолимым, а игнорирование авторской позиции — принципиальным, намеренным. Автор, как провозгласил Ролан Барт, «умер» — он не контролирует смысл своего текста, текст полый, его можно заполнить самыми разнородными интерпретациями, подвергнуть провозглашенной Жаком Дерридой деконструкции, благодаря чему выявятся потаенные, неведомые самому создателю значения. Историко-литературный подход, на котором основывается филология, воспринимается как безнадежно архаичный, отсталый.

Но любая попытка диалога с прошлым, с произведениями других эпох возможна, только если признается, что у этих времен, у этих произведений и у их авторов есть своя особенная точка зрения, свое осознанное видение мира. Свое понимание ума и глупости, серьезного и смешного.

Остается надеяться, что если не умом, то независимостью и свободой в суждениях и поступках, способностью пойти наперекор общему мнению, когда признаешь его ложным, Чацкий может привлечь читателей и зрителей и сейчас. В конце концов, неважно, сужденья ли это «времен Очаковских и покоренья Крыма», диктат власти, корпорации или общественной группы.