Журнал №2 2023

Анонс

СТИХИ

Владимир Салимон «Доверься сердцу»

Стихи, напоминающие крошечные короткометражки, собирающие осколки жизни в единый пазл, не пропуская ни единой мелочи («И любая мелочь для меня / Важное значение имеет, / Все равно как кровная родня») и вкрапляя в эту бесконечную мозаику человека с его опытом прошлого, осознанием настоящего и ожиданием грядущего.

Воображаемая нами
граница мира — в двух шагах.
Два маха сильными крылами
потребно лишь для вольных птах.

Чист горизонт. Тиха погода.
И, совершивши кувырок,
на землю стылую у входа
в дом — жёлтый валится листок.

Его полёт был так недолог.
Его судьба предрешена —

гнить на подстилке из иголок,
что прежде бросила сосна.

Мы о его существованье
забудем через пять минут,
на листья, павшие, вниманья
не обращая — пусть гниют.

Не интересно совершенно
нам станет слушать болтовню,
что все мы скоро станем тленом,
что все — у бездны на краю.

Амарсана Улзытуев «Иммортализм»

Удивительные стихи, крепко и изящно переплетающие восточную и русскую поэтику. Часть их читаешь почти как арабские (или азиатские) сказки на современный лад, а другую — как разговор с поэтами ушедших времен, будь то Александр Сергеевич Пушкин и вариация на его «Памятник» («Иммортализм») или древний безымянный сказитель («Барлалга»). Подборка завершается — от сказочно-лирических мотивов к бескрайнему космическому пространству, к божественной бесконечности.

Иммортализм — хоть имя дико, но он не запрещён
Им — Законом Биологии в отличии
От Физики, где под запретом, подобно Богу — Вечный двигатель,
Который невозможен.

Нет, я вовсе не умру, уже семь видов найдено
Не старящихся сложных организмов,
Уже мертвение не приговор,
Уже не за горами для каждого — Мафусаилов век.

И, тише сердцем колоти, плывя ничком, как черепаха,
Идя, как голубь, бодрячком,
И, как собака, с ушами во время сна — торчком... —
Изрек Цинъюнь, березы среднерусской проживший дольше

Мы не рабы, рабы не мы — у смерти,
Мир стал светлее и нет греха еще пожить,
То было раньше, умер человек — отмаялся — шептали,
Теперь же, лет в девяносто преставился — вздыхают — еще бы мог пожить

Поэтому шепчу — не уходи смиренно в сумрак вечной тьмы,
Пусть гнев пылает яростным закатом

Ольга Иванова «вдохновеннее вдохновенья»
Из цикла «Стихослужения стезя»

Дух дышит, где хочет. Удивительно и интересно наблюдать, как сквозь постмодернистскую игру с текстом, словесные и композиционные эксперименты сквозит диалог с классической поэзией, фольклором, мифологическими образами и сюжетами, как итог — лирический поток сознания с оговорками, поправками, ассоциативными рядами, нелинейным течением времени, которое сразу — всё целиком, и всё — о любви, Боге и смерти.

О, когда — как факел водою над -
от стыда пылающее чело,
и в душе — как в кузнице — ад и ад,
и уже без разницы — отчего

[потому что хрен её — утаишь] -
от жары ли, стужи — вот эта дрожь,
и плевать — идёшь ли, стоймя стоишь
[ведь когда стоишь — все равно идешь],

и неважно — из дому ли, домой,
и — сегодня, завтра или вчера,
раз в груди — з(с)ияющая дыра,
а по обе — матрица, ангел мой,

и в каком окне её не живи,
и в какой ни вглядывайся лорнет,
знай: ни в ней, ни вне её — нет и нет
ничего бессмысленней нелюбви.

Дмитрий Румянцев «В ночных пространствах»

Стихи, напоминающие небольшие пейзажи, на которых точными и легкими мазками обозначены детали, оттенки, переплетение времен и эпох, ритм и мелодия созвучий и слов — у каждого пейзажа собственная, как и у каждого этапа человеческого бытия.

души осенняя усталость — свалилось солнце за дома
дыши! - уже на дне осталось портвейна да игры ума
бездомный да бездумный праздник в недолгом времени нас ждет
сезон дождей, водобоязни — дурных вестей, дрянных погод
уже на зябком дне стакана звенит рассветный кубик льда
кадит туман. темнеет рано. да листья 1) на воде пруда -
вечерним утром в день субботний — 2) на амальгаме тонких луж
что стая уток перелетных, что выводок заблудших душ
лети, листва, как письма с фронта, сгорай, но тонкий мир не рушь!

Иван Волосюк «Белые стерхи»

Первая публикация автора в «Новом мире». Экзистенциальные стихи-притчи с почти сюрреалистическими образами, метафоричным повествованием, врастанием времен друг в друга, так что предельно современными остаются не только Гоголь, Пушкин, Чехов и тем более Заболоцкий, но даже древнерусские и мифологические реалии — всё сливается в единую эпоху и единую историю жизни человека — от детства до смерти.

В синий ад бесконечного дня
редкий воздух вливается сверху,
и идут, и идут сквозь меня
сердобольные белые стерхи.

Это магия в слове самом
на поверхности спрятана всуе,
это тайна на месте прямом
возникает, ничем не рискуя.

Чтобы красную лампу зажечь,
невесомо лететь по проводке,
чтобы видеть случайную речь,
как ярангу с огнём посередке.

Всё кругом не твое, не мое -
наше общее горе и благо.
Это время меня не убьет.
Я вернусь. Свет вернется в общагу.

Ян Пробштейн «Отсрочка забвения»

Философские стихотворения, в которых мир воспринимается и проживается в первую очередь через речь, через язык, его многозвучия, его неуловимую изменчивость, игру смыслов и форм, и через язык же рождается, оформляется и развивается человеческая душа — такая же изменчивая и многозвучная.

И обо мне и о тебе
с усмешкой вспомнят сожаленья
в прошедшем времени глаголы
прицепят к нам — и станем голы -

и личные местоименья
с возвратными — сам о себе
и о тебе и о судьбе.

И будем в третьем мы лице -
она и он — как на миру
стоять пред миром на ветру
чтоб выговориться в конце:
ты не умрешь во мне,
я не умру в тебе, когда умру.

ПРОЗА

Владимир Новиков «Профи»
Филологическая проза

Серия небольших автобиографических заметок, своеобразных мини-эссе, больше напоминающих отрывки из записных книжек о собственном пути в литературе, о литературе — классической и современной — в целом, о смысле и предназначении поэта и вообще писателя, об идеальных читателях и печальных тенденциях в обществе — о слове, творчестве и душе самого творца.

Память тела — память души — память разума — память слова.

Первая — самая сладостная, самая летучая и самая неповторимая.

Вторая навеки остается внутри человека и повторяется мгновенными вспышками, все менее яркими.

Третья входит в опыт и обесцвечивается рефлексией.

Четвертая пишет на бумаге, удаляя все из тела, души, разума. Остается только для читателей, в том числе и для разжалованного в читатели автора.

Елена Долгопят «Почерк»
Рассказ

Что делать руководителю сценарной мастерской, когда среди многочисленных конкурсных работ он видит единственную рукописную, почерк которой поразительно напоминает почерк покойного друга? И не просто почерк — сюжет рассказа, образы, композиция — точно зеркалят написанное безвременно ушедшим товарищем. Однако автор оказывается вполне реальным, а момент его обращения к писательству — настоящая загадка, полная противоречий. Кто пишет почерком умершего человека — сам ли Игорь? Что такое творчество и как оно пробуждается в человеке? А главное, зачем это все? И так ли точно умирают насовсем важные для нас люди?

–         ...Зачем он вообще пишет?

–         Не знаю.

–         Зачем все пишут?

–         Которые настоящие писатели говорят, что иначе не могут.

–         Их это не пугает?

–         Не думал об этом. Игоря пугает?

–         Он ненавидит писать.

–         Ненавидит, но пишет?

–         Это болезнь.

В некотором царстве-государстве. В обыкновенной прозаической квартире, в обыкновенном прозаическом доме, на обыкновенной прозаической улице под не очень приятным названием Горлов тупик, Егорушкин архив возрождается из пепла, и вновь обращается в пепел, и возрождается вновь.

Марианна Ионова «Неправильные цветы»
Повесть

Перестроечное детство и детство «девяностых» стало для многих детей личным адом, который, возможно, до конца не осознавался, но переворачивал жизнь — и его надо было проходить насквозь, сжав зубы. Об этой эпохе и детях, не вписывающихся в нее («наша мудрость — безумие для мира», говоря словами Библии), о жестокости и абсурдности происходящего — эта повесть. И вместе с тем Хаос времени меркнет и глохнет перед любовью, поддержкой Самого Близкого, попытками защититься и защитить дорогого человека, слиться с его душой, понять и разделить самое сокровенное, стать прочной опорой в неустойчивом, страшном мире.

...Принять как догму: нет и не будет другого Космоса, кроме Хаоса.

В этот мир-Хаос она вступила с глухотой сына, смертью свекрови и уязвимым почти младенчеством дочери. И, как если бы она внесла в него глухоту, смерть и уязвимость, те не отставали от нее ни на шаг, забегали вперед, а потому ей казалось, что они повсюду. Глохло то, что прежде отзывалось; умирало то, что еще вчера было крепким;а все, что еще не успело окрепнуть, обнажало свою уязвимость.

- Они такие неправильные! - любовно восклицал Костя про головастые и косолапые цветы Владимира Яковлева.
- Живые цветы тоже не идеально правильные.
- Нет-нет, я о другом! Они... как юродивые, понимаешь?

Михаил Тяжев «Пассажирка»
Рассказ
Что может изменить в обыденной и одинокой мужской жизни встреча с загадочной незнакомкой? Иногда — целый ворох мыслей, событий, намерений. И речь не о любви — скорее о желании завершить незавершенное, сделать неизвестному человеку что-то важное для него, что-то доброе, подарить надежду. И неважно, та ли это странная пассажирка, которую так долго искал, или родная дочка (будущая актриса, выбравшая роль безумной — почти как та незнакомка — Бланш из пьесы Теннесси Уильямса), или совершенно чужая женщина из психиатрической больницы — в конце концов, все они живые и каждая хочет верить в лучшее.

Он увидел ее лицо. Оно было красиво. Тонкие правильные черты, надменный взгляд и вскинутый подбородок, и искривленные в презрении чувственно-мягкие губы.
Ей было от силы тридцать пять.
...Деньги лежали на снегу, их присыпал снежок, он не хотел их брать, но заметил, что вместе с ними что-то блестит. Поднял. Это была цепочка из белого золота с кулоном в форме сердечка.
Прошел месяц. За окном все было белое от снега. Она ему больше не звонила. А он лежал на диване, выставив перед собой руку с цепочкой, и рассматривал кулон, внутри которого был портрет светловолосого мальчика лет шести.

...Он подолгу стоял у развилки дорог, возле которой находилась автобусная остановка. Расспрашивал дачников и местных из совхоза, не знают ли они такую, описывал ее. Но никто такой женщины не знал и не видел. Она как сквозь землю провалилась, будто и не существовало ее.

Янис Грантс «А что еще остается?»
Рассказ в рассказах

Одна история глазами совершенно различных ее участников — даже эпизодических — раскрывает несколько очень разных характеров, очень разных судеб и жизненных поворотов. Повествование персонажей одновременно и кинематографично — можно сказать, готовые маленькие сценарии, слитые в один большой, и свободно-ассоциативно — поток сознания с вопросами, сомнениями, скачками «с пятого на десятое», внутренними диалогами — живая жизнь людей разных возрастов, интересов, привычек с единым стремлением — к счастью, ощущению собственной необходимости в этом мире, человеческому теплу и пониманию, любви и желанию научиться любить. А что еще остается?

Нет, это не звон. Это музыка. Ту-дум, вступают флейты и фаготы. Ба-бам, тарелки и барабаны. Как у таджика на моем рынке. Что делать? Что тут сделаешь? Страдать. Потому что привычка — и есть любовь. Просто у кого-то это через какое-то время наступает, ну, после того, как страсть уляжется, а у меня с самого начала — не сумасшествие от невиданных чувств, а спокойное осознание того, что этот человек — твой. Что делать? Пойти в город — мимо собак, обнюхивающих столбы, мимо мальчиков, пинающих листву, мимо раскрашенных перевернутых лодок, мимо соседа под ИВЛ, доплестись до юноши со стриминговым сервисом и сказать: «Здравствуй. Я согласна».

НОВЫЕ   ПЕРЕВОДЫ

По ту сторону песни
Переводы с идиша Ольги Аникиной

Подборка стихотворений выдающихся еврейских поэтов ХХ столетия в переводах Ольги Аникиной: Мойше-Лейба Галперна, Лейба Квитко, Рохл Корн, Мани Лейба, Ицика Мангера, Анны Марголин. Каждая мини-подборка сопровождается краткой биографической справкой об авторе с основными вехами его творческого пути и особенностями поэзии.

Ицик Мангер
Любовь

Семья оленей бродит по холму,
луну качая на рогах серебряных.
На белый снег стекает лунный свет.

По лесу мама
бродит в тишине.
Чтоб волки не учуяли добычу,
она спешит запорошить олений след.

Так много лет прошло, и мама умерла.
Теперь любовь ее летает в облаках,
она в полете обнимает ветер,

дороги охраняет в поздний час
и зайцам заговаривает сглаз.
Букашек малых называет: дети.

Ее любви и под землей покоя нет.

Слова молитв она к созвездиям возносит,
и чтоб Господь ей внял — она зовет и просит,

и слёз ее во сне я вижу чистый свет.

МИР    ИСКУССТВА

Евгений Обухов «Пианистка» и «Любовь» Михаэля Ханеке

Статья посвящена «интеллектуальному кино» одного из наиболее глубоких и знаменитых режиссеров нашего времени — Михаэля Ханеке. При этом автор исследует его творчество не просто культурологически, а с применением литературного анализа: тем более что и фильмы для разбора выбраны истинно поэтические — шедевральные картины «Пианистка» и «Любовь».

«Пианистка» - блестящая экранизация романа Эльфриды Елинек о противостоянии старой девы и вечного ребенка Эрики, учительницы музыки, и ее матери — тирана и по сути домашнего чудовища, своей гиперопекой уничтожающего индивидуальность и личную жизнь дочери. Внутренние противоречия, особенности характера и трагедии Эрики в фильме тесно переплетены с музыкой, музыка вообще играет ведущую роль в картине — по-другому не может и быть. Второе противопоставление в книге и экранизации — болезненная, изуродованная внутренне, воспринимающая даже искусство через призму боли и безумия Эрика и юный, нормальный Вальтер, влюбленный в учительницу, в свою очередь не умеющую любить, не понимающий ее и не принимающий и постепенно превращающийся в жестокое чудовище — как и мать Эрики.

«Любовь» - фильм Ханеке, завоевавший множество престижных наград: «Оскар», «Сезар», «Золотой глобус» и другие. Главные герои, Жорж и Анна, любят друг друга почти идеально, при этом их история снова тесно переплетается с музыкой. Перед нами семья музыкантов, музыка создает атмосферу и акцентирует внимание на важных сценах. Так, например, когда пара возвращается домой, в свою квартиру, музыка останавливается и больше не звучит. В статье детально проанализированы ключевые сцены фильма, причем не просто с точки зрения смысла или символики, но и как элементы общей композиции картины. Просматривается также динамика персонажей, в большей степени образа Анны, который меняется от первоначальной, той, которую любил Жорж, к безумной, чужой, незнакомой — и развитие их отношений — вплоть до трагичного — и открытого финала, позволяющего зрителю подумать и достроить сюжетную линию самому.

ОПЫТЫ

Иван Васильцов «Между Родиной и судьбой»

О трехтомнике «Стихотворений» Юрия Кублановского

Это совсем не литературоведческая статья и даже не эссе — скорее личный опыт встречи с творчеством поэта — одного из важнейших в нашей современности. И тем более ценно, что этот опыт стал первой публикацией автора в «Новом мире». Автор отмечает, что трехтомник отразил две дороги — личности и страны. Любовь к Родине при этом и проникновенна, и болезненно-пронзительна (без этого в наше время невозможно, наверное). «И еще: стихи объясняют поэта и время всегда лучше, чем поэт — стихи и время. Ну так уж: когда перед тобою поэтическая стихия, не знаешь наверное, чем обернется для тебя встреча с нею». Об этих двух дорогах и размышляет Иван Васильцов, перечитывая/перелистывая стихотворения Юрия Кублановского. И что самое интересное, эссе о поэте превращается в рассуждение о поэзии вообще.

ПУБЛИКАЦИИ   И СООБЩЕНИЯ

Виктор Есипов «Беседа с Кольвилем Фрэнклендом»

(Пушкин о положении крестьян)

Не секрет, что Александр Сергеевич Пушкин с юных лет считал идиллией наличие прав для простых людей. В частности на эту же тему состоялась и беседа с английским офицером Кольвилем Фрэнклендом, путешествовавшем в конце 1820-х годов по России. Но в начале 1830-х годов Пушкин стал думать о крестьянских правах гораздо чаще. Виной тому и усугубившаяся обстановка в мире, и собственный опыт (Александр Сергеевич, как мы знаем, стал владельцем имения в Болдине). Автор статьи анализирует отношение поэта к свободе простого народа, опираясь не только на пушкинское творчество разных лет и факты биографии, но также на фрагменты диалогов и переписку со значимыми людьми эпохи, в том числе Фрэнклендом.

Павел Глушаков «Повесть о том, как один мужик двух кандидатов срезал»

«Село Степанчиково и его обитатели» Ф. М. Достоевского и «Срезал» В. М. Шукшина

Автор статьи анализирует особый тип персонажа — выступающего в роли «право имеющего» и «голоса народного» одновременно — при этом типичный для авторов совершенно разных поколений — Достоевского и Шукшина. Так у Достоевского в жизнь села внезапно вмешивается некий Фома Фомич, дающий абсурдные советы, но с совершенным знанием дела, а у Шукшина появляется фактически второй Хлестаков — Глеб Капустин, только, по словам очевидцев, жестокий, начитанный и ехидный. Другое дело, что Фома — Опискин — то есть злодеяние его нечаянно, а вот действия Глеба, напротив, очень даже продуманы: «стремление расшатать, подвергнуть сомнению, испытать, осмеять». Об этих двух характерах и ведет речь автор статьи, то сталкивая их как противоположности, то, напротив, сопоставляя друг другу.

ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ

Константин Фрумкин «Тема информационной емкости текста в истории русской литературной критики»

За что хвалят критики всех времен авторов? Чаще всего — за емкость, «сжатость» текста, талант донести главное в небольшом (или сравнительно небольшом) объеме произведения. Автор статьи рассматривает суждения мастеров литературной критики с соответствующими примерами художественных текстов. В поле зрения — сонеты Адама Мицкевича (и суждения о них Петра Вяземского), повести Гоголя и критика Белинского, размышления Чернышевского о феномене сжатости и его же восхищение Пушкиным как образцом мастера емкого текста.

К сжатости же относится и информативность деталей — вообще умение автора правильно, осмысленно детализировать портрет, ситуацию, обстановку. Традиция насыщенности деталями прочно укрепилась в русской литературе и особенно поэзии и по сей день. И третья форма сжатости — это противопоставление «нужного» и «ненужного», «лишнего» и «необходимого».

При этом автор не ставит мнение критиков во главу угла, наоборот, упрекая их в порой излишней рассудочности, придирчивости, которая не всегда уместна в отношении художественных особенностей текста и творческого замысла писателя или поэта.

РЕЦЕНЗИИ. ОБЗОРЫ

Евгения Риц «Баньян»
Рецензия на роман Сергея Соловьева «Улыбка Шакти»

Роман Сергея Соловьева относится к жанрам автофикшна и травелога — иными словами, путевых заметок. Образ Шакти — это не только отсылка к индуистской мифологии и, собственно, метафорический образ самой Индии, но и аллюзия на символ Вечной Женственности, Жены, Дочери, Матери. Герой романа напоминает не то Робинзона, не то Гулливера в изгнании (эмиграции), который жизнь свою проводит в путешествиях — и особенное место в его странствиях занимает Индия. Он рассказывает о ней начиная с флоры и фауны и завершая философско-религиозными воззрениями, при этом повествование перемежается со стихами и эссе — в общем-то, естественное явление для дневниковых записей. И конечно, это роман о любви, о любимых, в которых главный герой и ищет тот самый идеал Женственности, Шакти, её присутствия не только в личных отношениях, но и вообще в мире.

Владимир Губайловский «Пустой, как цинк ведра, трюизм»

Рецензия на книгу Т. Красильниковой и П. Успенского «Поэтический язык Пастернака: «Сестра моя жизнь» сквозь призму идиоматики»

Почему «простому» читателю понятны такие сложные, казалось бы, поэты, как Борис Пастернак и Осип Мандельштам? Авторы книги полагают, что все дело в том, что поэтический язык обоих поэтов часто строится на использовании идиом, а это своего рода «народное творчество». Читателю дается рекомендация, как выявить это самое «крылатое выражение» в самом стихотворении и установить его смысл в контексте поэтического текста. Рецензия сопровождается множеством конкретных примеров с анализом не только смысловой нагрузки идиомы, но и ее роли в композиции текста, в построении рифмы и так далее.

С Е Р И А Л Ы  С   И Р И Н О Й   С В Е Т Л О В О Й

Игра Арнольда

Ирина Светлова продолжает серию обзоров сериала «Мир Дикого Запада», начатую в ряде выпусков 2017, 2019 и 2020 годов. Особенность сериала — нелинейное повествование и изменяющаяся идентичность персонажей. В февральском номере Ирина говорит о четвертом сезоне проекта. В центре сюжета — парк «Мир Дикого Запада», которым управляют антропоморфные роботы, а люди посещают это место в поисках острых ощущений. Ещё один существенный сюжетный поворот — восстание андроидов против людей, «очеловечивание» роботов. Соответственно, встает вопрос: кто в этом мире подлинные люди и настоящие машины? Ирина очень подробно анализирует не только события сезона, но особенно — образы основных персонажей, их переклички между собой и динамику в процессе развития сюжета.

SUMMARY

*

This issue publishes «philological prose» by Vl. Novikov «Profy», a short story by Elena Dolgopyat «Handwriting», a long story by Marianna Ionova «Wrong Flowers», a short story by Mikhail Tyazhev «A Passenger», also «story in stories» by Yanis Grants «And What Else Remains?». A poetry section of this issue is composed of new poems by Vladimir Salimon, Amarsana Ulzytuyev, Olga Ivanova, Dmitry Rumyantzev and Ivan Volosyuk.

Section offerings are following:

New translations: «On the Other Side of Song», translations from the Jewish poetry (Yiddish) by Olga Anikina.

World of Arts: Evgeny Obukhov, «’La Pianiste’ and ‘Amour’ by Michael Haneke», analytical and logical analysis of the two films by the well-known director.

Essais: Ivan Vasiltzov, «Between Motherland and Fate». On the poetry by Yury Kublanovsky and his latest and most complete poetry collection.

Publications and Reports: Victor Yesipov, «Dialogues with Colville Frankland». On the Aleksandr Pushkin’s attitude to peasants’ position in Russia and serfdom. Also Pavel Glushakov, «A Tale on How One Muzhik Cut Down Two Candidates». Comparative study of «The Village of Stepanchikovo and its Inhabitants» by F. M. Dostoyevsky and «Cutting Them Down to Size» by V.M. Shukshin.

Literature studies: Konstantin Frumkin, «Theme of Information Capacity of Text in the Russian Literature Critique History». The theme of prose text «stretching» for a long time is traditional for Russian critique, which blames writers for the longueurs, as if we know optimal length of a text.