Вот теперь ничего

*  *  *

 

бледнели сны как звёзды тухли

и ветер доносил с земли

тепло и дух коричный кухни

там мама с бабушкой пекли

 

зиял проём что космос бездный

и леденил цементный пол

мазут и ветошь да железо

что в гараже отец нашёл

 

и я в противоречье этом

не долго колебался нет

меж тьмой холодной с тёплым светом

я выбрал свет

 

но что ж я в окна как собака

там сын там свет там полон зал

а я из холода и мрака

и не нашёл а потерял

 

 

*  *  *

 

Каждое утро падалицы ведро.

А начиналось так: ничего, одно,

молодо-зелено, яблочко-торопыжка!..

Сукровка ягод в тарелке, веранда, книжка.

 

Падают глухо и коротко: только вздох...

Сердце у них забирает в полёте Бог.

И частота паденья уже такая,

что засыпаешь «...семьдесят пять...» считая.

 

Розовым, алым, янтарным весь сад залит! —

это верхушка, яблочный Спас, зенит.

Дальше — лишь убыль: двадцать, двенадцать, восемь...

Всех заберёт ранняя-поздняя осень.

 

Серое небо. Голый слепой рассвет.

В пятнах коричневых сморщенный старый дед.

Северный ветер в артрозных скрипит деревьях...

Не приведи одному зимовать в деревне!

Яблочный бог услышит, тронет чело,

тёплым таким подышит...

Вот теперь ничего.

 

 

Селигер

 

за двести вёрст от Новой Риги

водой стоялой воздух сыр

и вдоль дорог грибы и рыба

и никогда творог и сыр

 

и долги к городку подъезды

вода вода одна вода

и редко-редко гром небесный

асфальт нормальный никогда

 

вот наше съёмное жилище

в элитке местной у воды

где в драках в баках чайки ищут

остатки городской еды

 

а мы ни слова молвя

кличет

как будто кто-то нас опять

идём с тобой на старый Кличен

на мыс меж сосен умирать

 

шумит в верхах шуршит осока

стоит не тронется вода

и всё пустынно и высоко

а мы не здесь и никогда

 

 

*  *  *

 

Липы старые картузами

мне качают свысока.

Долетают клочья музыки

из-за прудика с катка —

 

словно ветром разрываемый

дым по небу с нашей ТЭЦ.

Всё почти как раньше: правильно.

Баня. Пятница. Отец.

 

Веник мокрый, тропка вьюжная...

У кафе названье — «Южное»,

папе — пиво, мне — «Дюшес».

И молчим в окно синюшное:

Пруд. Сугробы. Дальше лес...

 

Пузырьки во мне щекочутся,

лимонад нейдёт в живот.

Тут сидеть хоть вечность хочется

и молчать... Но мама ждёт.

 

Я ползу вперёд по тропочке,

ветер в морду... хорошо!

Оборачиваюсь — опачки!

Нету папы, весь ушёл...

 

На катке сверкают праздники,

в небе рвётся апельсин...

Всё почти как раньше: правильно.

Баня. Пятница. И сын.

 

 

*  *  *

 

Когда разъедутся курортники

из крымских и кубанских ницц

и скинут местные намордники

с забронзовевших грубых лиц,

 

и алкоголики-тушканчики

сползутся из кают на ют,

рукой дрожащей по стаканчикам

лекарства скупо разольют, 

 

и вечер долог в телеящике,

и ветер северный — держись!..

Так наступает настоящая,

ненарисованная жизнь.

 

 

*  *  *

 

лёжа в постели нетёплой

слушать прибой о мостки

здесь как в европе не топят

два одеяла носки

 

ходят обои от ветра

волнами до потолка

так и не спишь до рассвета

прячешься от сквозняка

 

здесь пандемию с потопом

пережидать хорошо

это почти что европа

коста дель крымо, Орджо

 

*  *  *

 

У ёжика дача большая:

полтыщи шажков хоть куда.

Всю ночь колобродит и шарит,

чтоб малым ежатам еда...

 

Есть дача у мышек и змеек,

и каждый порядочный жук,

конечно же, дачу имеет!

Тем более — чёрный паук.

 

А я у них угол снимаю.

Скоблю и метлою машу,

как проклятый, с самого мая!..

Ну, типа живу и пишу. 

 

Акаций тяну сухожилья,

они ль из меня?.. — не понять.

А осенью съеду...

И живность

займёт свою площадь опять.

 

 

*  *  *

 

На пляже пацаны играют в мяч,

в закате их фигурки гнутся, скачут.

И музыка печальная, хоть плачь,

мадерой местной заливает скатерть...

 

И запахи тандури, масала,

и ветерка песчаные иголки.

Смеркается... и вечер как зола:

сереет быстро, остывает долго...

 

Не знает пара в пьяном медляке,

что музыке — конец. И по руке

струятся и покусывают змейки...

Как будто в парке где-то на Оке

все замело дорожки и скамейки —

столов не видно. Я по грудь в песке...

Последняя лампадка догорает —

и ночь кругом!.. И всё на волоске!

 

И только слышно очень вдалеке,

как просят пас и в темноте играют.

 

*  *  *

 

Крестины или свадьба на три дня, 

иль на плечах качается ладья, 

обтянутая ситцем цвета мака, —

братья и сёстры, тётки и дядья, 

мой ближний круг — плясал, и пел, и плакал. 

 

То помочи^[1], то радуница, то

без повода — костёр, рыбалка, дачи!.. 

Круг поредел, как старое пальто

от моли...

Не сыграть уже в лото, 

и не сыскать кто б мог по травке мячик...

 

Нас пять, четыре... Было шестью шесть. 

И дырьями ползёт под пястью шерсть. 

 

 

*  *  *

 

Я родился в короткие дни

и в недобрые долгие ночи.

Куцых ёлок хворали огни

в окнах булочных, винных, молочных...

 

Как подранки крича, поезда

уползали в нейтральные воды,

и плыла ледяная звезда

над заснеженным чёрным заводом.

 

И дремали ослы и волы

под сугробами в Ленинском парке,

и в прихожей шептались волхвы,

оставляя следы и подарки.

 

Где они?..

Расступились моря

и сомкнулись. И окна погасли.

И звезда потерялась моя

шестернёй в отработанном масле.