Проводы

Она старалась убедить себя, что муж отправляется на вахту.

Без малого десять лет — годы, которые могли бы стать их лучшими, — они прожили почти порознь. Он по два месяца на Севере, а она здесь. Приезжал на неполный месяц, который пролетал так быстро…

За эти десять лет родились сын и дочка, была отремонтирована изба, проведен газ, куплена машина. И кое-какие деньги удалось скопить.

Прошлой весной муж не возобновил контракт. Устал мотаться, да и здоровья, чтоб лазать на высоте двадцати метров, проводя электричество на буровых, порой в мороз и ветер, стало не хватать. И из электромонтажников в Ванкоре он переучился в механики автосервиса «Кузовок» здесь, в родном городке.

Владел «Кузовком» одноклассник мужа Виктор, он помог.

Но, наверно, и не столько из-за здоровья бросил вахтовать. Незадолго до ухода рассказал о своем бывшем бригадире. Тот был старше и ездил на Север с девяностых. И вот когда решил, что хватит, осел в своем доме, оказалось, что он там лишний, даже мешающий. Жена давно привыкла жить без него, взрослые дети тоже. Конечно, не гнали, но… Не считали они его членом семьи, выпал из нее. Или, может, внушил себе, что не считали — все эти годы каждый его приезд, недели дома были праздниками, а теперь он видел сплошные будни. И считал, что он лишний.

Скорее всего, муж тоже боялся такого. Не возобновил контракт, и она его понимала. Да, надо по-настоящему свыкаться друг с другом, детей приучить, что отец рядом, с ними. Сначала, когда возвращался, по два-три дня плакали — то ли отвыкали и боялись этого чужого человека в их доме, то ли сердились, что так надолго их покидал. А когда подросли, стала замечать, ждали его возвращения не просто так, а зная, что папка будет им покупать много сладкого, водить в кафешки, возить в соседний, большой город в кино, в парк, в торговый центр с игровыми автоматами, разными аттракционами. Не нужно, чтоб они воспринимали его как Деда Мороза.

И вот почти полтора года вместе. Она наблюдала, как муж меняется. Сначала был счастлив, что не надо ехать в холод или в жару, какая, рассказывал, бывает только в болотистой тундре — духота, от которой преешь и гниешь даже в легкой одежде, и тут же гнус, жужжащий, пищащий, ноющий, такой плотный, что закрывает собой солнечный свет…

Потом, заметила, начал тосковать, тяготиться жизнью на одном месте, в одной и той же обстановке. Чаще встречался с теми, кто продолжал вахтовать, с меньшей охотой занимался хозяйством — огородиком, свиньями, кроликами, разводить которых собирался все прошлые годы. Вроде бы даже к детям охладел.

Но этим летом, казалось, наконец-то пересохла в нем та нить, что связывала с прошлой работой, прошлым укладом жизни, ее распорядком, а вернее — циклами. С месяцем отдыха здесь и двумя месяцами вахты. Пересохла, и он освободился.

И вот позавчера пришел с работы, покормил кроликов, вынес свинье, умылся, дождался, пока она поставит на стол горячее, дети усядутся и сама она тоже, и сказал, глядя в тарелку: приходили прямо в «Кузовок», он подписал бумаги — в четверг к двенадцати с вещами.

— Куда, пап? — с любопытством спросил сын. — За нефтью?

— Не совсем.

Она не зарыдала, не стала причитать и отговаривать, но в горле сжалось, и еда не лезла туда, не глоталось. И лицо, наверное, изменилось, потому что муж, взглянув на нее, добавил, оправдываясь:

— Ну как иначе. — Не вопрос это был, а утверждение: иначе никак.

И сын, видно, поняв, куда едет папа, не донимал больше расспросами, но есть перестал — так, ковырял вилкой. А дочка ела с аппетитом — маленькая еще, чтоб понимать. И хорошо. И она тоже захотела стать маленькой.

Да, не зарыдала — внутренне, где-то в глубине души или сознания (кто знает, где в нас это самое важное) была готова к тому, что такое произойдет. Что муж однажды придет и скажет… По всем условиям он подходит. Но ведь двое детей…

«Государство пообещало не бросить», — наставительно ответило внутри. — Выплаты, льготы…

После ужина стала мыть посуду. Как всегда, как все эти годы каждый день по три раза. А тарелки не слушались, не держались в руках, вилки падали, ноги дрожали.

— Сынок, — позвала, — помоги.

Он не сморщился, как бывало, не сказал «потом». Молча и послушно подошел, сменил у раковины. Она сделала несколько трудных шагов, вошла в большую комнату.

Муж сидел в единственном в их доме кресле и смотрел телевизор. Как обычно по вечерам.

Она понимала, что наломался за день, устал, и надо ведь узнавать, что там в мире происходит. Он пытался включать в «Кузовке» радио, а остальные предпочитали музыку, простенькие песни, под которые легче работать. Ну вот дома, вечером, включал телевизор, устроившись поудобнее. И все равно ее это часто раздражало, обижало — словно бы отстранялся от нее, детей.  А сейчас так хотелось, захотелось, чтобы сидел и сидел здесь, был и был…

Подошла, положила ему руки на плечи. Он, не оборачиваясь, положил свои руки на ее. Из телевизора говорили:

— Эпоха ядерного шантажа должна закончиться. Идея о том, что некая страна может сражаться и победить в ядерной войне — безумна. Любое использование ядерного оружия спровоцирует гуманитарный армагеддон…

— Нужно что-то собирать, — сказала она. — Носки теплые, еще что…

— Давай завтра. На работу не выходить, Витя в курсе.

— Уже?

— С этим быстро теперь решается…

Стояла позади мужа и искала, что еще сказать, как себя вести. Как ведут себя в такие часы?.. Вспомнилась бабушка. Какого она была года рождения?.. Тридцать шестого, да. Значит, когда прадедушка уходил, ей было пять или шесть. Наверное, помнила, как его провожали, что делала, говорила мама. Почему она никогда не спрашивала об этом бабушку? Почему? Думала, что не пригодится? А вот… Да ничего она не думала, просто неинтересно было — есть бабушка и есть, угощает конфетами, пирожками с ревенем, по голове гладит, добрые слова говорит. А надо было спрашивать о прошлом, о ее детстве, о том, когда она была молодой. О чем можно было тогда говорить, о чем нет, как ее мама их растила одна…

Убрала руки, встряхнулась. Муж оглянулся, на лице испуг:

— Что?

— Ничего, ничего… — и хотела добавить: «Все нормально». Усмехнулась: «Что уж тут нормального…» Сказала вслух: — Надо сообщить моим. Сестрам будешь звонить?

Одна сестра мужа жила в крайцентре, другая в Новосибирске.

— Не, не надо.

— Ну моим-то скажем? — Она обрадовалась, что можно поспорить; молчать было невыносимо.

— Твоим — да… Посидим завтра. Может, Витю позову, ребят.

— Позови, конечно! — Радость все росла — появились заботы: надо думать, что приготовить, прибраться…

— Не каждый день такое, — добавил муж, и ее вымученная радость мгновенно утонула в горьком комке в горле. И она с трудом выдавила:

— Да уж… не каждый.

Стала злиться на мужа. Глупо, не по делу. За то, что когда-то пошел служить, что, отслужив, заключил контракт на два года, что в восьмом году оказался в части, которую подняли по тревоге и отправили в Южную Осетию.

Не доехали, та война быстро кончилась, но где-то ведь осталось, что вот такой-то участвовал в боевых действиях, хотя на самом деле не участвовал, и вот теперь его в числе первых…

Стыдила, успокаивала себя: нечего на это злиться, к тому же ты в него такого и влюбилась — в берцах и камуфляжных штанах не из магазина «Охотник-рыболов», а настоящих. Высокий, жилистый, как бывают жилистыми стволы лиственя — не ровные и гладкие, а словно перекрученные. Такие стволы ничем не возьмешь. Теперь, чувствовала, возьмешь. На самый крепкий материал найдется еще более крепкий. Продырявит, разрежет, нашинкует…

«Не надо, не надо».

Пошла на кухню, проверила, все ли помыл сын, убрала кастрюлю с гречкой и сковородку с остатками куриных сердец в холодильник. Посмотрела на часы — почти восемь. Детей рано укладывать, а чем себя занять, не знала. Обычно дела сами находились, но не сегодня.

Пойти бы в огород — остались там уже убитые заморозками, но не отвязанные от колышков помидоры, засохшие плети огурцов, да и много чего еще, — только темно уже. Скоро дни станут совсем короткими, а вечера бесконечными. Тем более без мужа, вернее, с постоянной мыслью: как он там…

Муж продолжал смотреть телевизор. В телевизоре спорили… Да и, кажется, не смотрел — спина прямая, напряженная, лицо опущено — просто ждал, когда придет время ложиться. Или вскочить, если она позовет.

Не надо звать, дергать… Взяла с комода мобильник, вернулась на кухню и позвонила маме. Сказала: так и так, послезавтра в двенадцать с вещами… Мама заахала, зачем-то позвала отца, стала, захлебываясь, пересказывать ему.

— Завтра приходи пораньше, приготовим чего, — перебила, — надо посидеть, проводить.

— Конечно, доча, конечно! О-хо-хо!..

Может, и хорошо, подумалось, что родители мужа не дожили. Как бы они сейчас… Не надо, не надо!..

Потом сестре своей позвонила, тоже сказала, тоже позвала помочь с готовкой.

— О, мой с рыбалки только, — обрадовалась та, — сейчас харюзков засолю. За ночь успеют мал-мал.

— Спасибо.

Да нет, не обрадовалась сестра, не то слово. Но так бывает, когда что-то вовремя — хоть к свадьбе, хоть к дню рождения, хоть к поминкам… Типун мне на язык…

Наконец десятый час.

— Так, давайте умываться, зубы чистить, — направилась в комнату детей, — завтра у нас дел много.

— А я в школу пойду? — спросил сын.

— А я в садик? — подхватила дочка.

— Все идут. Но заберем пораньше. А после… — Она коротко кашлянула, проглатывая горечь, — послезавтра не пойдете.

Дети не закричали «ура!» Вообще они странно, непривычно вели себя этим вечером. После ужина как-то незаметно ушли. Да, сын помыл посуду и потом тихо исчез. Оказывается, смотрели длинный мультик «Три богатыря»; может, и не одну серию. Обычно раз, другой начинали спорить, дочка бежала к родителям за защитой, сын объяснял, из-за чего сыр-бор, а в этот раз почти три часа тишина была.

— А папа почитает? — спросила дочка, укладываясь.

Не «почитай», а «папа почитает». Позвала мужа. Он пришел.

— Что тебе почитать, солнышко?

— И мне почитай. — Голос шлепающего из умывалки сына.

— Что? Выбирайте.

— «Тараканищу», — сказал сын, и дочка согласилась.

Странно, конечно, восьмилетнему мальчику и четырехлетней девочке читать Чуковского, но если хотят… Они оба не любили прозу, а из стихов с раннего детства просили Чуковского или Маршака. Часто декламировали хором и наизусть.

Муж взял истрепанную большую книгу, уселся на детский стульчик. Слева кровать сына, справа — дочки…

— «Ехали медведи на велосипеде…»

Она вышла из комнаты. Остановилась посреди кухни. Огляделась, ища, что бы поделать. Чистота и порядок…

Тарелки, чашки в буфете. Большом, старинном, с резьбой, со множеством ящичков, фасетными стеклами. У многих в их городке она видела такие буфеты. Подобные. Были когда-то мастера, которые их делали. На века.

Раковина и плита вмонтированы в столешницы, снизу шкафчики для посуды, разной утвари. И на стенах тоже шкафы. Над плитой — вытяжка… Этот гарнитур купили несколько лет назад, почти сорок тысяч отдали.

Три богатыря, тараканище… Неужели сын догадался, куда едет папа.  И сестре сказал. И вот они весь вечер смотрели, как богатыри сражаются с нечистью, теперь слушают, как смелый и хороший победил злого и плохого.

Осторожно, сбоку, чтоб не увидели, подошла к дверному проему в детскую.

— «А он между ними похаживает, золоченое брюхо поглаживает», — страшным голосом читал муж. — «Принесите-ка мне, звери, ваших детушек, я сегодня их за ужином скушаю!»

И снова забурлили рыдания.

«Ну что, от чего?..»

Скорее отошла. Убеждала себя, что всё будет нормально, тут же спрашивала себя: «Что тут нормального? Что может быть нормально?» Все последние месяцы, да и до того несколько лет, она почти не включала телевизор, не хотела знать, что там происходит за пределами их городка, много раз просила мужа: «Да не смотри ты их, свихнешься». И он чаще всего переключал с политической передачи на развлекательную, куда-нибудь на ТНТ, СТС, где тоже было про политику, но иначе — со смехом.

Да, она старательно пряталась и прятала свою семью от бурь, что метались по земле, и одна все-таки нашла их и вот-вот разметает, разрушит…

— «Только вдруг из-за кусточка, — муж стал читать громче, торжественней, — из-за синего лесочка, из далеких из полей прилетает Воробей…»

О, скоро закончится. Скоро он выйдет. Хорошо. Хорошо. Прижаться, и чтобы он обнял тяжелыми руками. И станет — она была сейчас уверена — спокойно. Хоть на какое-то время станет спокойно…

Лежали рядом на большой, просторной кровати. Просто лежали рядом. Нет, не просто, а держась за руки. В первые месяцы они постоянно держались за руки, гуляя по улицам, перебирали пальцы друг друга, поглаживали, потом как-то перестали. Почему перестали? Свыклись? Изучили? А ведь это так приятно — держаться за руки.

Муж не лез к ней с ласками, не требовал их. Она была ему молчаливо благодарна — не надо сейчас. Вот так лежать рядом, смотреть вверх, на бегающие по потолку отсветы огней проезжающих машин.

Они редко проезжают ночью по их Кравченко, иногда какой-нибудь грузовик или легковушка с прогоревшим глушителем будят, но сейчас звук моторов не раздражает. Хочется слушать их, разные, как голоса людей, и сердце выстукивает: «Мы не одни, мы не одни».

Поправила одеяло. «Надо будет, как уедет, маленькое достать». Она так мучилась, меняя постельное белье, с этим двуспальным — тяжелое, пододеяльник всё время не так надевается, углы не совпадают… «О чем я думаю? Господи, о чем я думаю?!» И сжала руку мужа так, что он во сне застонал.

А назавтра были готовка, уборка, ожиданье гостей…

Муж с утра покормил животину, отвел сына в школу, дочку в садик, а потом отправился по магазинам. Все точно так же, как перед отъездом на вахту. И она старалась убедить себя: он летит на Север, через два месяца вернется усталый, но довольный, с деньгами. Тем более и купил сегодня почти все то же, что брал туда, в Ванкор…

Пришли ее родители, сестра принесла несколько светлых свежесоленых хариусов. Помогали накрывать на стол. Суетились, спорили, давали друг другу советы.

— Да не надо в рыжики сметану. Каждый сам пусть как хочет.

— Ну как — сам? Рыжик должен напитаться.

— А если кто не любит со сметаной?

— Да сделайте вы две тарелки. Такую и такую. И хариуса лучше без лука — вкус отобьет.

— Ты в помидоры-то рассола долей, а то сморщатся, пока то да сё. Пусть в рассоле стоят.

— Ох, не усолели еще.

— Ну дак, сентябрь…

Муж и отец не принимали в этом участия, собирали в соседней комнате рюкзак. Часто выходили покурить. Муж, правда, не курил, но выходил, за компанию. Или еще зачем-то… Может, чтоб не оставаться возле рюкзака одному…

Потом привел из школы сына и из садика дочку. Потом пришел муж сестры, отпросившись с работы пораньше, а вскоре, около пяти часов, ребята из «Кузовка». Больше никого приглашать не стали. И так набралось девять человек, не считая детей.

Уселись на просторной кухне за длинным, из двух кедровых плах, столом. Собрал его, по семейному преданию, мужнин прадед. И сколько праздников за ним отмечали, сколько поминок…

Была водка, было вино, но никто на питье не налегал. Не то застолье. Не праздник и не поминки, а то, чего еще не бывало в их жизни.

Она решила сделать мужу сюрприз — налепила, с помощью мамы и сестры, конечно, любимых им мантов, но и манты не елись особо, стыли на решетках.

И разговор не вязался. Выручил одноклассник Виктор — стал вспоминать детство, школьные годы, как ходили рыбачить на протоку, но из-за стоячей воды много рыбы было с червями и тогда отправились на Енисей, а это километров пять от города. Родители, конечно, всполошились, стали искать. Когда вернулись — получили.

— Но ведь какая рыбалка была! — причмокнул Виктор. — И ельцов натаскали, и окуней…

Муж перебил:

— У меня ленок сорвался!

— Во-во, помню!..

Дети поели быстро, но к себе играть не ушли. Дочка сидела на коленях у мужа, сын на диванчике у стены. Она замечала, как он внимательно слушает разговоры, ловит каждый жест, каждый взгляд отца…

Первым попрощался один из ребят с работы, Никита, — «жена весь день одна с соплёнком, психует», потом сестра с мужем. Следом засобирались мама и отец. Договорились встретиться завтра у магазина «Визит». Задержались Виктор и немолодой уже, лет под пятьдесят, жестянщик Алексей Николаевич. Муж его уважал, часто упоминал, если заговаривал о работе: «Николаич так крыло отутюжил — никогда не скажешь, что битое… Золотые руки, хоть и интеллигент, универ закончил».

Пересели на край стола, подальше от раковины и шкафов, и она стала постепенно убирать тарелки, кушанья, взглядом спрашивая мужа: «Это надо? А это будете?» Он или кивал, или коротко мотал головой. В конце концов остались соленья, куски рыбы, колбасные кружочки, хлеб — в общем, закуска. И бутылка стояла, постепенно пустея.

Ее потянуло сказать, что, мол, закругляйтесь, как, бывало, говорила, когда проводы мужа на вахту затягивались. Но сейчас не стала. Другие, другие это проводы. Пусть посидят.

Дочка смотрела «Машу и медведя» в детской, сын дремал на диване под тихий разговор взрослых.

— Возвращайся, и поедем в верховья за харюсом, — сказал Виктор, обсасывая рыбий хребет; оглянулся на нее: — Отпустишь?

— Отпущу, если рыбы привезете. — Она попыталась ответить в шутливом ключе.

— Флягу гарантирую. На пятнадцать литров. Зимний харюс, жирный… Нормально?

— Норма-ально.

— В верховья бы не помешало, — вздохнул Алексей Николаевич. —  И лучше бы завтра утром. Вот с этим самым рюкзаком.

Муж хмыкнул:

— В смысле?

— В прямом — не надо тебе завтра являться.

— Да надо. Документы подписал.

— А ты плюнь. Сядь до Шушенского — туда, кажется, без паспорта билеты продают, из Шушенского до Ермаковского, а там в Усинское. Или лучше на такси, надежней…

— И что? — спросил муж, на мгновение опередив ее с ее вопросом, этим же самым, из двух коротких слов: «И что?»

— У меня в Усинском друг, настоящий. Бывший геолог, потом плюнул на все и решил тайгой жить, хозяйством. Ни от кого не зависеть, не работать ни на кого. Развернулся — пасеки, заимку срубил… — Алексей Николаевич, словно его кто схватил, дернулся, глянул на Виктора, потом на хозяев, на их дремлющего сына. — Но это между нами. Заимка тайная, без спросу поставил, под скалой, так что с неба не видно… Без передачи, лады?

— Лады-то лады, только к чему ты об этом? — Муж взял бутылку, поплескал в стопки.

— Да ладно, все ты понимаешь.

— Ну и понимаю, а что с того? Уеду, забьюсь в щель, а что дальше? Они как?

Виктор приподнял стопку, и муж с жестянщиком скорее подхватили свои. Чокнулись молча. Выпили.

Некоторое время муж ждал, видимо, что Алексей Николаевич ответит, но тот молчал, тяжело сопя после водки. И тогда муж сказал:

— Глупость ты предложил, Николаич.

— Почему же глупость? — отозвался Виктор, и сразу стало понятно, что они подготовили разговор. — Уходили люди и раньше, и теперь уходят. Помнишь песню, там еще: «Сколько нас таких уходило в лес»? Не придумано это ведь…

— Пересидеть надо, переждать, — кивал Николаич. — Скоро кончится.

— Кончится… — Муж потер глаза. — Уголовный кодекс отменят? Да и так я по-любому буду дезертир, предатель родины.

— Что такое родина? Родина, считаю, где ты, русский человек, живешь, где на своем языке говоришь… К нам сюда староверы из Боливии приезжали. Хотели переселяться. Походили, посмотрели. Нет, говорят, у нас в Боливии России больше, чем тут. И уехали. И вообще, — Николаич разошелся, — русский человек сам родину создавал. Нет у русского как таковой изначальной родины, он из какой-то крохотной точки шагнул и пошел. До Сибири добрался, потом до Аляски, до Сан-Франциско дошел. На юг — до Филиппин, до Австралии. Алтай заселил, Хакасию, Туву, Бурятию. В Монголии, в Китае сколько русских деревень основал, в Канаде, в Южной Америке… И не от хорошей жизни вот так шел и шел — лупили его, шкуру сдирали в Москве, в Новгороде, в Рязани, и он уходил. Без всего, с мешком семян на спине. Это потом государство придумало, что сначала казаки шли, купцы. Нет, простые люди. Духоборы, староверы, толстовцы, некрасовцы разные, да и просто, кто жить хотел, землю пахать, детей рожать. Ты вот сделал двоих, а сейчас тебя возьмут и выдернут. И бог знает в каком виде вернут, если вернут.

Виктор добавил:

— В мае в Знаменке парня хоронили, в Хакасии человек десять, в Туву везут и везут, говорят… Ох, решай, короче. Подумай...

Она стояла и слушала, и тоже пыталась решить, как лучше. Не лучше — какое тут «лучше», а — правильно. Где пропасть, а где дорога дальше. Ведь еще столько идти по жизни, сына с дочкой ростить, любить друг друга, вместе трудиться, жарить шашлыки, вместе гулять по городу и улыбаться хорошей погоде, людям вокруг, деревьям, домам в свежей побелке… Да, такая еще долгая и счастливая жизнь может быть впереди, но рядом образовалась пропасть. Вдруг, вчера вечером. Для нее и ее семьи. И, кажется, эта пропасть кругом. Куда ни кинь — всюду она.

— Да, подумай, — веско добавил Алексей Николаевич. — Я телефон на ночь отключать не буду — если решишь, позвони.

— О, кстати, про телефон! — Муж обернулся к сыну. — Брат, принеси-ка мне свою «нокию». И зарядку.

— Зачем?

— Меняться будем. Я тебе свой, а ты мне свой. Куда еду, можно только кнопочный брать.

Виктор и Николаич повздыхали, выпили на посошок и ушли.

Потом, когда уже легли спать, муж вспомнил:

— Черт, надо было спросить, помогут ли бате со свиньей. Эх, на месяц-другой бы попозже… И дров почти нет.

Она почувствовала, что можно спросить:

— А они точно глупости говорили?

— В смысле?

— Ну, чтобы уйти…

— Да. Не думай про это. Тем более выплаты обещают… всем, кто участвует. И вам тоже. Я сегодня заходил, уточнил — тебе на карту приходить будут… А прятаться — последнее дело. Мне дед рассказывал про власовцев разных.  В тайге в норах годами жили, там и околевали, мышей кормили собой…

Внешне утро было таким же, как те, когда муж уезжал на Север.  У двери стоял рюкзак, рядом крепкие ботинки, муж говорил больше обычного, напоминал о том, о другом. Брал на руки дочку, трепал сына по голове, наказывал, чтобы маму не расстраивали, помогали.

В начале двенадцатого пошли. На этот раз не в сторону автовокзала, а в другую, к площади Интернационалистов.

«Кравченко, Интернационалистов, Штабная, Красных партизан, Борцов революции, Жукова… Кругом напоминания о войнах», — пришло ей на ум.

Улица, на которой жили, носила имя красного партизана Кравченко, а соседняя, вроде бы с совсем мирным названием — Утро-Сентябрьское, — была названа в честь того дня, когда красные партизаны в девятнадцатом году вошли в их городок…

Двухэтажное здание, покрашенное в бурый цвет, зеленые металлические ворота. Слева перед зданием памятник ликвидаторам аварии на Чернобыльской атомной станции, справа — участникам локальных войн. Метрах в пятидесяти от второго памятника продуктовый магазин «Визит». На маленькой площади человек пятьдесят — семьдесят. Стоят кучками тихо, почти неподвижно. В центре каждой мужчина в бушлате не по сезону или пуховике, у его ног рюкзак или большая сумка, а вокруг женщины, старики, подростки, дети…

Подошли к магазину. Родителей, сестры пока нет. Муж снял и поставил рюкзак на асфальт.

— Схожу отмечусь, — сказал.

Она кивнула.

Не прямо, искоса, поглядывала на людей, некоторые были знакомы. Имен их не знала, но часто встречала на улице, в автобусе, в магазинах… Лица людей напряженные или, вернее, встречала где-то в книжке, перевернутые. Да, именно. Всех перевернуло известие, что их сыновья, мужья, папы должны собраться и уехать. И вот пришли проводить.

На этой площади часто провожали. Но в прошлые разы иначе. Провожали совсем молодых пареньков, знали, что вернутся скоро повзрослевшими, получившими специальность. Кто-нибудь обязательно приносил магнитофон, и парни подпевали звучавшей песне: «Демо-били-за-ци-я-а!» Да, новобранцы еще на призывном пункте мечтают о дембеле.

Теперь не поют.

— А куда папа пошел? — спросила дочка.

— Дела там…

— А он придет?

— Придет, конечно. Сейчас сделает и придет…

Дочка потопталась и попросилась:

— Можно на ручки?

— Устала?

— Ага. Ноги…

«Меня копирует», — захотелось усмехнуться. В последнее время сама часто жаловалась на ноги — начинало их ломить и выворачивать, и вот дочка тоже стала говорить. Но, наверно, действительно устала — прошла для своего возраста много.

Взяла на руки. Тяжелая. Зря коляску не взяли. Еще ведь обратно идти. Но уже втроем…

О, вот родители.

— Где наш-то? — оглядываясь, спросил отец.

— Пошел отмечаться.

— Ну да, ну да, — достал сигареты. — Может, медкомиссия еще…

И это замечание, как теплая вода, приятно обдало ее. Вот сейчас проверят и найдут то, из-за чего нельзя забирать. Зрение, давление, это, как его, плоскостопие.

— Внуча, а ты чего на маме?

— Устала она, от самого дома пешком.

— А коляску чего не взяли?

— Да вот ругаю себя, — отвечала она на вопросы матери, а сама смотрела на дверь в буром здании — ждала, каким выйдет муж.

Вышел не радостный и не грустный. Обычный. Как тогда, когда получал билет в кассе автовокзала или посадочный в аэропорту в соседнем городе (в первые годы она часто ездила его провожать до самолета).

Поздоровался с отцом за руку, кивнул матери. Взял на руки дочку. Та положила голову ему на плечо. Как-то вся приникла. А сын схватил его свободную руку своей.

— Я вчера забыл сказать… Если свинью колоть без меня будете — позовите Виктора. Поможет.

Отец отмахнулся:

— Да решим. Эт пустяки, — и c сочувствием, жалостью, что ли, смотрел на него, на своего зятя.

— Все взял-то? Подумай, — вступила мать. — Еще есть время сбегать.

— Да все вроде.

— Носки теплые?

— Взял, взял… Брат, ты что трясешься? Тепло же.

— Не заболел бы! — Мать с готовностью заволновалась. — Дай лоб потрогаю…

Она отвернулась. Тяжело было видеть сейчас родные лица. И вымученные слова давили, и возникающая тишина тоже.

Другие вели себя так же. Явно что-то спрашивали уезжавшего. Может, про те же носки. Будто от носков зависит, как там все сложится…

А мимо площади проезжали машины, через дорогу краснел кирпичный музей, гордость их городка, старинный, построенный лет сто пятьдесят назад. Недалеко, через скверик, стоял Спасский собор, другая гордость, еще более старый. Сейчас собор ремонтировали, колокольня обнесена лесами.

Она подняла голову, заметила — креста на колокольне нет. И на других маковках тоже. Понятно, сняли из-за ремонта, но сейчас в этом померещился какой-то страшный знак, будто их совсем уж бросили, оставили и не помогут.

— Да что такое с тобой? — Голос мужа; она подумала, что обращается к ней и улыбнулась еще до того, как перевести на него взгляд.

Нет, он говорил сыну. Тот стоял бледный и действительно трясся, как от холода или высокой температуры.

— Папка… — ткнулся ему в живот лицом.

Она думала: сейчас начнет просить не уезжать, заплачет еще, забьется. Но сын не просил и не плакал. Наверняка всё понимал, знал. Он и телевизор с интернетом смотрит, и в школе о чем-то ребятишки между собой говорят. Уж точно о том, что происходит.

И сейчас она, мать, отец стояли и смотрели на мужа и зятя, на детей и внуков. Одна на руках, другой прячет лицо в папкином бушлате, заношенном, засаленном, пахучем.

Чтоб не разрыдаться, стала — почти всегда помогало — ругать себя. Сейчас за то, что не постирала. Если бы позавчера вечером, то сегодня бы высох. Или нельзя бушлаты стирать?.. Пуховики можно… Или хотя бы почистить надо было. Вот, скажут, жена в самом грязном отправила.

— Привет, родные! — появилась запыхавшаяся сестра. — Извините…  с работы еле… Успела.

— А твой придет? — неодобрительно спросила мать.

— Навряд. У него завал там вообще, говорит. Ну и вчера ведь попрощались.

Свояки особо не дружили, встречались по большей части на семейных торжествах. Муж сестры работал в администрации, в департаменте благоустройства. А так как благоустройства не наблюдалось, над ним шутили: мол, продуктивно работаешь. Тот оправдывался: «На кузов щебня приходится по месяцу денег просить. Иногда сами скидываемся. Про асфальт уж молчу».

Но в последние года два городок стал расцветать, свежеть. Приближалось его двухсотлетие, выделили деньги, и у мужа сестры появился азарт деятельности. Удивительно, что вчера не стал расписывать, что делают, что в планах. Понял, видимо, — не до того.

А она мечтала, как в мае, когда будут отмечать юбилей, они нарядятся и пойдут гулять. Все четверо, все веселые. Будут слушать песни, есть вкусное, смеяться… Надо в краеведческий музей детей сводить, и сама не была со школы. Музей-квартиру декабристов, слышала, восстановили — тоже стоит побывать. И в театр ходить, и на природу выбираться. Сосновый бор кругом, Енисей рядом, а они всё в своей ограде…

Убеждала себя: муж едет на вахту. Через два месяца вернется. Ну, может, задержится ненадолго. С вахты, случалось, тоже приезжал позже — черная пурга, вертолеты не летают. Или авария. Или сменный электрик заболел... Задерживался, но всегда возвращался.

Медленно, осторожно подъехал слишком большой для их узких улиц автобус. На таких иногда привозили туристов — город их входил в туристический маршрут Саянское кольцо. Но сейчас — кажется, все поняли — туристов в нем нет. С другой целью подъехал.

Из бурого здания появились два офицера. Немолодые, плотные, с какими-то жалкими лицами. Быстро прошли к автобусу, огибая кучки людей. Остановились, один раскрыл папку, другой помахал водителю, и тот открыл среднюю дверь автобуса.

На площади стало очень тихо. Не по-живому тихо. Все эти пятьдесят или семьдесят человек замерли и смотрели на автобус. Даже дети молчали.

И офицер с папочкой стал выкрикивать фамилии и имена.

— Каргаполов Олег… Помигалов Александр… Пучков Игорь… Безбородкин Руслан… Парилов Александр… Мельбард Александр… Пухов Иван…

Вот выкрикнул и его фамилию, и имя. Муж передал дочку отцу, обнял ее, жену свою. Поцеловал в щеку. Очень-то нежничать у них здесь было не принято, могли и спросить осуждающе-ядовито: «Может, вам еще кровать принести?»

— Ну, давайте, — сказал. Наклонился к сыну: — Вернусь скоро. Пока ты за старшего.

Взял рюкзак и так, держа его в руке на весу, пошел к автобусу. Остановился у двери, что-то ответил на вопрос офицера, оглянулся и вошел в автобус. Стекла были тонированные — ничего не видно.

Через минуту или через десять — она не понимала, течет, бежит ли время — дверь закрылась, и автобус тронулся.