«Красная звезда» как литературная газета: Борис Лапин

1 января 1924 года в Москве в типографии «Искра революции» вышел первый номер ежедневной (6 раз в неделю) газеты «Красная звезда», центрального печатного органа Наркомата обороны СССР по военным делам. Редакторами первого номера числились крупные деятели советского государства: В. А. Антонов-Овсеенко, А. С. Бубнов^[1], С. С. Каменев^[2], В. П. Полонский, Я. А. Яковлев^[3]. Начальник Политуправления Реввоенсовета Республики В. А. Антонов-Овсеенко — один из основателей газеты — персонально в качестве ответственного редактора «Красную звезду» не подписывал, но его перу принадлежит обращение «К нашим читателям», опубликованное в первом номере. В нем очерчена довольно широкая аудитория, которой предназначается новая газета: «„Красная звезда” предназначена для всех слоев армии и флота, для всех тех, кто стремится осмыслить свою работу…»^[4] Но поскольку «Красная армия как никакая другая в мире спаяна со всей страной», то в качестве читателей газеты подразумеваются и гражданские люди, все население СССР. И однако из 17 000 экземпляров в 1920-е годы 12 000 бесплатно отправлялось в войска.

И содержание номеров было соответствующим спросу: в газете отражалась жизнь армии, освещались ее проблемы и победы, свидетельствовалась ее боевая мощь, эффективное командование, способность устрашать врагов и оборонять мирных граждан — все это в соответствии с господствующей идеологией. С нею же был связан и служебный статус ответственных редакторов. Этот пост вверялся только начальникам Политуправления Реввоенсовета, а затем РККА. Вначале его занимал один из основателей «Красной звезды» В. А. Антонов-Овсеенко, затем сменивший его на посту начальника политуправления А. С. Бубнов.  Совмещение должностей начальника Политуправления РККА и ответственного редактора «Красной звезды» закончилось на Я. Б. Гамарнике^[5]. Первым ответственным редактором, освобожденным от других должностей, в ноябре 1930 года стал М. М. Ланда^[6], пришедший, однако, в газету с должности военного прокурора РККА. Перед этим он несколько лет был заместителем начальника Политуправления, где ведал и вопросами печати. Судьба всех ответственных редакторов газеты сложилась в целом одинаково — год смерти у всех 1938-й, за исключением Гамарника, застрелившегося годом раньше. Список сотрудников газеты, расстрелянных в эти годы, был значительно длиннее^[7].

В начале 1938 года на пост заместителя главного редактора был назначен опытный политработник и журналист Давид Иосифович Ортенберг, человек огромного организаторского таланта и чуткий к слову. Ортенберг происходил из самых низших социальных слоев, из беднейшей еврейской семьи захолустного украинского местечка. Подростком 16 лет он примкнул к Красной армии и успел принять участие в Гражданской. Учиться ему толком не пришлось. Закончив семь классов, он нигде, кроме одногодичных партшкол, не учился, но с юности стал работать в локальных газетах сначала как журналист, потом как ответственный редактор. Постепенно его статьи и репортажи стали принимать в печать и более крупные газеты, в том числе региональное украинское издание газеты «Правда». Журналистика была истинным призванием этого человека.

В июле 1941 года он стал главным редактором «Красной звезды» (по личному распоряжению Сталина под псевдонимом Вадимов). Уже в самом начале войны тираж газеты был увеличен на порядок и составлял 300 000 экземпляров. Ее идеологическое значение многократно выросло. Нужно было прежде всего окормлять бойцов на передовой, но и широкая читательская аудитория, желавшая получать больше специальной информации о войне, чем содержалось в гражданских газетах, тоже значительно увеличилась. Разными путями сотрудниками «Красной звезды» к началу войны оказались профессиональные писатели: кто-то, как Борис Лапин или Захар Хацревин, уже служил в ней с конца 30-х годов, кого-то, как Евгения Габриловича, командировали в газету по призыву как военного корреспондента. Состав писателей-сотрудников газеты постоянно пополнялся. В 1942 году в газету пришел работать Андрей Платонов. Ортенберг, хорошо чувствующий литературное слово и умевший отличить его от обычной газетной казенщины, устроил настоящую охоту за писателями. Он вспоминал: «Обычно, когда надо было заполучить для газеты писателя или журналиста, делалось это очень просто. Мы составляли проект приказа начальника Политуправления РККА о призыве на военную службу и зачислении корреспондентом „Красной звезды” такого-то писателя, имярек, я приносил этот проект Мехлису^[8], и он в те военные годы почти всегда охотно его подписывал»^[9]. Чем дальше, тем больше профессиональных писателей желало сотрудничать с газетой: в 1943 году Евг. Петров сам предложил свои услуги Ортенбергу, был приглашен Вс. Иванов. Он записал в дневнике: «Позвонил Соловейчик из „Красной звезды”, попросил статью, а затем сказал: „Вас не забрали еще?” Я ответил, что нет. Тогда он сказал: „Может быть, разрешите вас взять”. Я сказал, что с удовольствием»^[10]. Это говорило прежде всего о репутации — Ортенберг сознательно делал из «Красной звезды» литературную газету. Постепенно в ряды военных корреспондентов газеты влились М. Шолохов, В. Гроссман, К. Симонов, С. Гехт. А. Толстой и И. Эренбург тоже активно сотрудничали с Ортенбергом. Он справедливо писал впоследствии: «В годы Отечественной войны, пожалуй, не вышло ни одного номера „Красной звезды”, в котором бы не принимали участия писатели»^[11].

Отложим в сторону военные корреспонденции и статьи писателей так называемого первого ряда — с одной стороны, они не остались без внимания исследователей, с другой, исследовались очень мало и требуют специального внимания. Обратимся к людям, менее известным в контексте литературы конца 1930-х — начала 1940-х годов, но оставившим заметный след в литературном процессе более раннего времени. Один из них — поэт, переводчик, публицист и писатель Борис Матвеевич Лапин (1905 — 1941). Стихи он начал писать довольно рано. В 15 лет успел побывать на фронте — в 1920 году отец, работавший врачом в армии Тухачевского, взял его с собой на передовую. Иосиф Кунин вспоминал: «Я познакомился с Борей Лапиным случайно. Мой друг привел меня примерно осенью 1921 года к своему родственнику Кливанскому. Дело было на Большой Лубянке, я застал там необыкновенно привлекательного мальчика, с которым нас и познакомили. Ему тогда было лет 16. Незадолго до того он вернулся из Тамбовской губернии, где его отец в это время был врачом в армии Тухачевского. О восстании Антонова, охватившем тогда всю губернию, мы не говорили. С самого начала встречи разговор пошел на литературные темы. Боря Лапин (это был он) наизусть прочел нам стихи Хлебникова, мне раньше неизвестные»^[12]. Собственные стихи Лапин начал писать и публиковать очень рано, в 17-летнем возрасте получил личный подарок от Брюсова — книгу «Дали» и сдержанную, но все же скорее положительную оценку своих стихотворений в сборнике «Молниянин» (1922): «Как бы отдельную группу образуют несколько молодых поэтов, иногда именующихся „неофутуристами”, стремящихся использовать все технические завоевания футуризма, но строить свою поэзию на основе или реализма… или — романтизма, как Б. Лапин („Молниянин”, 1922 г.), дебютант, сумевший не быть подражателем, и др.»^[13].

Лапин, прошедший уже через увлечение футуризмом (короткое время он был членом «Молодой Центрифуги»), стоял у истоков русского поэтического экспрессионизма (или, в терминологии Брюсова, «неофутуризма»), идеологом и зачинателем которого был Ипполит Соколов. Сборник «Экспрессионисты», в котором течение заявляло о себе, был выпущен им в 1921 году совместно с Лапиным (Лапину в это время 17) и Евг. Габриловичем. В сборник Лапин включил одно свое стихотворение «Пальмира»:

Этот выразительный образец нового течения вобрал в себя аллюзии на совершенно разные поэтические каноны, сложившиеся к этому времени. Здесь ощущается и Есенин («Каждый сноп над высохшею глиной / Прячет губы в розовых ладонях»), и Пастернак («нищий, выкинутый взашей»), и классический символизм, и даже Фет. Но больше всего все же Пастернака, которым Лапин зачитывался. Кунин вспоминал, как однажды Лапин переписал от руки всю книгу «Сестра моя жизнь». Стихотворение «Пальмира» — вполне ученическое, но «сделанное» со вкусом и умением, и в самом его эклектизме заключаются зерна роста. Адалис говорила про Лапина: «Это тот Пушкин, которого мы все ждали»^[14]. И. М. Кунин уточнял: «Одна черта действительно сближала его с Пушкиным — это протеизм»^[15].

Через год, в 1922 году Лапин организовал литературную группу и издательство «Московский Парнас», в группу вошли Теодор Левит, Иван Аксенов, Варвара Монина, Евг. Габрилович и др. Из воспоминаний Габриловича: «Душой этой группы был Лапин. <…> Тихий по внутренней сути своей, в узеньком пиджачке, в отцовских желтых ботинках образца 10-го года, в отцовском докторском галстучке, Лапин выказывал удивительную энергию, создавая „Московский Парнас”. Он привлекал и молодежь и людей постарше. И вот наш „Парнас” живет, и мы выступаем хором на литвечерах и печатаем вскладчину, частным образом, сборники — группа как группа, не хуже, например „ничевоков”, и Лапин маленьким голосом бормочет с эстрады свои стихи, чуть слышно, порой невнятно, уходя бормотаньем в себя, — совсем не в манере ревущего, рокочущего чтения того времени»^[16]. Лапин публиковал не только свои оригинальные стихи, но и переводы из немецких поэтов-экспрессионистов (Якоб ван Ходдис, Георг Гейм, Альфред Лихтенштейн). Особое место в его поэзии и картине мира занимал Хлебников^[17]. Игра со смыслами, основанная на членении слов, фонетических перекличках, синтаксические сдвиги и прочие словесные эксперименты с очевидностью говорили о его близости к футуризму. К слову, экспрессионизм сам Лапин понимал крайне расширительно, относя к нему и многое, и многих. Так, в предисловии к первому выпущенному «Московским Парнасом» сборнику «Молниянин» он назвал экспрессионистами и представителей «Центрифуги» (Боброва, Асеева, Пастернака), и Хлебникова, и некоторых европейских авторов (Бехера, Эренштейна). Он писал так: «Лирный глас раздается лишь с тех вершин, где сияют нетленные имена наших дядюшек… Коими ныне почти исчерпывается светлый мировой экспрессионизм» («Молниянин», стр. 6).

Заметим в скобках, что это высказывание не вполне самостоятельно. Во Владивостоке в 1921 году Асеев выпустил сборник стихов «Бомба», где в предисловии провозглашал: «Перед стихами начертываю прекраснейший узор моих братьев по славнейшему ремеслу мира — стихотворству… Вот эти имена: Виктор Хлебников, Владимир Маяковский, Давид Бурлюк, Борис Пастернак; этот ослепительный блеск вершинных снегов»^[18]. Замена «братьев» на «дядюшек» соответствует возрастной разнице между Асеевым и Лапиным.

Как пишет о Лапине В. С. Наумова, «подобно многим поэтам-авангардистам 20-х годов ХХ века в своем творчестве Лапин совместил элементы европейского романтизма, русского футуризма и немецкого экспрессионизма»^[19]. Современники шутили, что стихи Лапина — это смесь Державина и Хлебникова, и в этом была доля правды, вероятно, осознаваемой самим поэтом. Неслучайно свои стихи он иногда подписывал псевдонимом С. Пнин^[20]. Для примера приведу стихотворение Лапина, посвященное Хлебникову (1922 год), в котором с легкостью можно ощутить и классицистическую традицию XVIII века, и хлебниковский задел:

В начале и финале стихотворения считываются ассоциации с поэзией Вяч. Иванова, есть попытка подражания хлебниковской поэтике, но больше всего пастернаковского влияния:

Впоследствии стилистика стихов Лапина меняется, влияние экспрессионизма еще чувствуется, выраженный в бытовых образах ужас мироздания заполняет его поэтический мир. Нельзя сказать, что он становится полностью самостоятельным поэтом, влияние крупнейших литературных фигур эпохи вполне ощутимо. И однако слог Лапина «взрослеет», избавляется от лишних наслоений. Видно, как на глазах изменяется его поэтика.

Как пишет о Лапине В. Н. Терехина, «Борис Лапин стал наиболее талантливым и последовательным выразителем мировосприятия и стиля московских экспрессионистов», которые очевидным образом «эволюционировали от желания обособиться, занять свою нишу в литературной борьбе — к обретению литературных „отцов” и „дядюшек”, от стихотворческих задач — к пониманию экспрессионизма как „выражения эпохи”»^[21].

К концу 1920-х годов Лапин перестает писать стихи (нового Пушкина из юного поэта-вундеркинда не получилось) и переходит на прозаические произведения, преимущественно публицистические и документальные, которые пишет языком художественной прозы, сближая фикшн и нон-фикшн. Отныне стихи будут только изящной инкрустацией его прозы. Тесть Лапина — Илья Эренбург — писал о нем: «Семнадцатилетним подростком Лапин выпустил сборник стихов, задорных и сумасбродных, в них были и возраст автора, и противоречия эпохи. Он увлекался старыми немецкими романтиками и китайской революцией, космосом и словообразованиями, ходил на бурные литературные диспуты, мечтал об Индии. Вскоре он перешел на прозу, но стихи продолжали притягивать его к себе. В различные книги он включал свои стихотворения, выдавая их за переводы старых таджикских поэтов, чукотских заклинаний, японских танок, американских песенок»^[22]. Причину поэтического молчания друг Лапина И. М. Кунин объяснял изменившейся обстановкой в стране и теми тяжелыми условиями, в которые была поставлена теперь литература: «Однажды, вернувшись из большой поездки в Таджикистан, он сказал мне, что при переправе через бурную горную речку стихи, которые он возил с собою в мешке, утонули и что он решил больше стихов не писать. Не могу сказать, как это нас с сестрой огорчило. Думаю, что причина этого решения была иная — времена менялись, и то, что без колебаний получало в начале 20-х годов гриф „РВЦ” (что означало — „разрешается военной цензурой”), уже на подступах к 30-м стало невозможным к печати»^[23]. Публицистика казалась (не факт, что была в действительности) более безопасным занятием.

Начиная со второй половины 1920-х Лапин много ездит по стране, с особенным рвением по восточным ее окраинам, и в заграничные командировки. Он побывал на Дальнем Востоке и Аляске, жил на Чукотке, ездил в Индию на Памир, присоединился к геоботанической экспедиции в Каракумскую пустыню и к экспедиции археологов в Крым; нанялся штурманом на пароход «Чичерин», увидел Турцию, Александрию, ездил в Монголию и Японию.  У Лапина были выдающиеся способности к языкам, он свободно владел английским, французским, немецким, польским, болгарским, изучал восточные: фарси, таджикский, монгольский, язык чукчей и урду, китайский. Все это давало огромный материал для его прозы. За 1930-е годы у него вышло около десятка книг^[24] — работоспособность у Лапина была исключительная. В те же годы он участвует в поэтической мистификации вместе с Захаром Хацревиным, выдавая свои собственные работы за переводы старой таджикской и японской поэзии^[25]. Вообще с 1932 года почти всё они пишут вместе, вместе участвуют в сборнике «Беломоро-Балтийский канал имени Сталина», вместе едут корреспондентами на Халкин-Гол, и судьбы их фактически неразделимы. В сентябре 1941 года Лапин и Хацревин вместе погибнут, выходя из окружения под Киевом. Жена Лапина, Ирина Эренбург, вспоминала: «Внешнее спокойствие Бори было обманчиво. В нем бурлили страсти. Он был одержим желанием путешествовать. Когда я с ним познакомилась, он уже избороздил почти всю страну. Беспредельная любознательность не давала ему сидеть на месте. Стоило ему закончить какую-нибудь книгу, как он тут же уезжал из Москвы. Больше всего он любил Таджикистан, язык которого выучил, когда ездил по Памиру переписчиком населения. Написав „Повесть о стране Памир”, он поехал на Чукотку и прожил там в дымной юрте несколько месяцев. Боря подружился с местным художником, который подарил ему клыки моржей с изображением быта чукчей»^[26]. 

Лапина и Хацревина одними из первых призвали на службу в «Красную звезду» военными корреспондентами. Ортенберг хорошо знал их по Халкин-Голу. Начиная с июля 1941 года, в «Красной звезде» регулярно появляются их очерки «Письма с фронта», посвященные разным военным темам: «На военной дороге», «Пленные», «Там, где они были», «Город на линии огня», «Когда идет бой», «Народные ополченцы» и др., последний — «Киев в наши дни»^[27]. Этот очерк датирован 18 сентября 1941 года, буквально накануне падения Киева.

Их последний очерк, конечно, снабжен необходимыми идеологическими клише, без которых не представим репортаж с фронта: «военный закал», «патриотическая решимость», «никто не остался в стороне» и т. п. — но их количество невелико, в тексте эта казенщина размыта. Сам же очерк построен преимущественно как фронтовой пейзаж: речь идет о времени золотой осени — желтый цвет все время возникает в описаниях. «Дорога ведет прямо к немецким позициям. Она желта и светится на солнце», «Вокруг желтые стволы сосен с зарубками для стока смолы», «На каштанах и липах пробиваются первые желтые листья. Их подожгла осень», «Голые песчаные холмы желтеют сразу за крышами домов». Желтому цвету обороняемой местности противопоставлена черная чаща, где засели немецкие «кукушки» (снайперы). Природные описания, которыми отмечены действия врагов, подчеркивают подлог, обман: «...разнообразные признаки — неурочный крик болотной выпи, шумный взлет птиц над верхушками деревьев и подозрительная точность внезапного минного обстрела — доказывают присутствие врага» или «У немецких обстрелов есть свои приливы и отливы. Впрочем, этому своеобразному расписанию не следует доверяться». Чистота и ухоженность киевских улиц (каждое утро женщины их поливают из шлангов, моют и скребут) контрастирует с описанием захваченных фашистами городов («Развалины улиц и женские трупы»), внешность готовых к обороне киевлян («На тротуарах новая киевская толпа — ополченская, в военных гимнастерках») с обликом испуганных «очумевших» плененных врагов («Небритые, с землистыми щеками и испуганными оловянными глазами»). Картины киевской жизни поданы как будто через объектив камеры: по ходу движения трамвая открываются улицы, переулки, уголки города. Вообще движение по рельсам метафорически описывает течение киевской жизни: пока оно продолжается, Киев живет: «Много дней немцы охотятся за киевским железнодорожным мостом. Они регулярно бьют по нему из орудий, но повредить его не удалось. „Мост цел, голубчик, по нему открыто движение, он, как острие бритвы — в него не попадешь”, — с гордостью говорят киевляне»^[28]. Узнаваемые литературные аллюзии должны создать у читателя ощущение включенности в великую традицию, непрерывности истории: «Прекрасен Киев в сентябрьские дни» — «Чуден Днепр при тихой погоде».

В ночь на 19 сентября советские войска оставили Киев, а еще через несколько дней Лапин и Хацревин погибли в Киевском котле. Что с ними произошло, неизвестно, но очевидно, что выжить двум евреям на захваченной нацистами территории было невероятно сложно^[29]. Еще через два-три месяца вдова Лапина Ирина Эренбург встречалась с выходившими из окружения журналистами в надежде узнать что-то о судьбе мужа. 31 декабря 1941 года она записала в дневнике: «Дорогой мой, встречаю Новый год с тобой. Не унывай, мы еще увидимся. Столько хочется тебе сказать теплого, хорошего. Я очень рада, что мне удалось остаться с тобой вдвоем. Конечно, эта радость относительная, и если бы ты мог на меня взглянуть, ты бы удивился, что так радуются. Ах, если бы ты мог на меня взглянуть…»^[30] Призрачные надежды на возвращение мужа Ирина питала фактически до конца войны.

Нельзя сказать, что после гибели Лапин был прочно забыт. Усилиями Ирины Эренбург были составлены и изданы сборники «Избранное» и «Повести и рассказы». И то, и другое вышло двумя изданиями (1947/1958 и 1966/1985 соответственно). По следам разговоров с И. И. Эренбург была выпущена биографическая книга о Лапине^[31]. В 1976 году появился сборник стихотворений «Только стихи» под двойным авторством Лапина и Хацревина. Свои стихи перед уходом на фронт Лапин собрал и переписал, фактически подготовив их к печати. Далеко не все они изданы. Военные очерки, публиковавшиеся в «Красной звезде», не собраны и не переизданы, хотя и с литературной, и с исторической, и с публицистической точки зрения они представляют собой безусловную ценность. Одним из памятников Лапину стали глубоко личные воспоминания и дневники Ирины Эренбург «Я видела детство и юность ХХ века».