Фиванское небо

Действующие лица:

 

Эдип, царь семивратных Фив.

Иокаста, его жена.

Креонт, его шурин.

Сифос, его главный советник.

Тиресий, слепой прорицатель и ясновидящий.

Жрец.

Лекарь.

Форбас, пастух.

Начальник дворцовой стражи, гонцы, вестники, стражники, граждане.

 

 

Эпизод первый

 

 

Царский дворец в Фивах.

 

Эдип. Итак, подытожим наш разговор. Разумеется, это самые предварительные итоги, поскольку мы владеем фактами, но пока ничего не знаем о причинах несчастий, которые обрушились на наш город и нашу страну...

Сифос. Позвольте мне, государь?

Эдип. Разумеется, советник.

Жрец. Но мы пока не получили ни одного ответа на наши вопросы...

Сифос. Мы тоже не знаем ответов...

Жрец. Понимаю. Но именно вам предстоит принимать решения и действовать.

Сифос. Это верно, однако вы не хуже меня знаете, что наша демократия сводится к умению управлять рисками. Мы распределяем ответственность таким образом, чтобы она пропорционально и равномерно ложилась на всех и каждого гражданина, от царя до козопаса, от советника до жреца...

Жрец. И так до тех пор, пока у царя не останется никакой ответственности.

Сифос. Пока любое решение не станет решением общим, как и ответственность...

Жрец. И ничьим. А в случае провала отрубим голову козопасу и повесим водоноса...

Сифос. Ценю ваше чувство юмора, жрец, но оно может увести нас далеко от сути дела. Вы хотите взвалить весь груз ответственности на одного человека (указывает на царя). Но если на его плечи рухнет эта глыба, она его просто раздавит. А вот если эту глыбу раздробить на мелкие кусочки и раздать эти кусочки всем и каждому, ноша станет посильной. Не в этом ли смысл демократии?

Жрец. Вот сейчас, Сифос, вы почти исчерпывающе описали механику тирании...

Сифос. Не надо играть словами, жрец!

Эдип. Продолжайте, Сифос.

Сифос. С чем же мы имеем дело? Прежде всего с засухой, конечно, и нехваткой воды. За это у нас отвечают двое — гидрарх, выживший из ума старец, и вы, жрец. С погодой не поспоришь, понятное дело, но мы можем сделать то, что в наших силах. Перераспределение водных ресурсов не спасло пастбища, но помогло виноградникам. Ягоды набирают сахар, и мы еще наверняка по достоинству оценим вино нынешнего урожая. Однако стало очевидно, что нам нужен молодой, энергичный гидрарх, способный принимать быстрые и адекватные решения...

Жрец. Есть у нас на примете несколько кандидатов...

Сифос. Вы, жрец, в последнее время возносили молитвы, соответствующие регламенту чрезвычайного положения, но куры в качестве жертв богам, это, знаете ли, демпинг...

Жрец. Храмовое стадо оскудело. Остались три быка и телка, да и те больные...

Сифос. Регламент подразумевает в качестве чрезвычайной меры конфискацию здоровых животных у населения...

Жрец. В городе не осталось ни одного здорового животного. Эпидемия без разбора косит и людей, и быков... даже ослов не осталось... да и куры... если боги узнают, что вместо яиц наши куры несут камни, они не обрадуются...

Сифос. М-да... а что у нас с людьми?

Лекарь. Болеют и умирают.

Сифос. Это не ответ. Болеют и умирают — это обычное состояние людей.

Лекарь. Больше болеют и чаще умирают. Многие отказываются принимать наши лекарства. Нанятые нами пророки ничего не могут поделать — люди чаще доверяют пророкам-добровольцам, которые называют наши лекарства ядом...

Эдип. Я послал Креонта, моего шурина, к Дельфийскому оракулу, скоро он должен вернуться и рассказать нам, что происходит и кто виноват на самом деле. Однако мы не можем сидеть сложа руки. Жертвы богам не помогают, люди отворачиваются от лекарств, утверждая, что доктора сами не знают, что это за болезнь и как ее надо лечить. Я уверен, что общество вправе требовать от нас тщательного расследования причин эпидемии и эффективности лекарств...

Сифос. Сомневаюсь, ваше величество, что расследование успокоит толпу. Более того, убежден, что оно опасно для демократии. Я вовсе не против расследования, но не уверен, что его результаты следует обнародовать...

Жрец. То есть вы против расследования?

Сифос. Честно говоря, да, против. Сколько раз мы пытались понять, что это за болезнь обрушилась на город и страну! Мы хотели хоть как-нибудь назвать ее, поскольку безымянное пугает людей больше, чем сама болезнь, мы пробовали так и сяк... помните? Болезнь альфа, омега... номер семь... чума... но мы не знали и до сих пор не знаем, что это такое, верно, доктор?

Лекарь. Это не чума, не холера и не лихорадка. Мы лишь смогли классифицировать разновидности симптомов. Черные губы — верная смерть, синие губы — скорее смерть, чем жизнь, красные губы...

Жрец. Доктор, но у вас именно красные губы!

Лекарь. Нет-нет, красные — как у призраков, только что напившихся живой крови у врат Аида. Но о характере заболевания и его причинах нам до сих пор ничего не известно, должен это с горечью констатировать...

Сифос. И вот с этим мы выйдем к людям на форуме? Сограждане, мы не знаем, что это такое, знаем только, что это смертельно опасно! Наше расследование вряд ли добавит к этому хоть что-нибудь новое. Таким образом мы вызовем в обществе только недоверие к власти, а оно и без того сильно как никогда. Разумеется, недоверие — часть системы, которая совершенствуется только благодаря кризисам. Но на этот раз мы имеем настоящий кризис доверия со всеми вытекающими. Почти половина граждан отказывались принимать лекарства, подозревая обман. И так ли уж они неправы? Как можно лечить болезнь, у которой нет даже имени? Как в таком случае можно доверять врачам и их рекомендациям? Мы уперлись в глухую стену и ничего не можем сказать обществу. Поэтому расследование приведет к подрыву власти, разрушению демократии и ввергнет нас в хаос. Если и вести расследование, то его предметом должно быть что-то иное, не причины и формы болезни...

Эдип. Иное?

Сифос. Расследование, раз уж вы на нем настаиваете, не должно идти, так сказать, по научной линии. Мы столкнулись с неведомым. Мы ничего не знаем и поэтому не можем контролировать ситуацию, это придется признать. Но мы не имеем права вести себя так, словно все знаем и можем все контролировать...

Жрец. Сифос, еще чуть-чуть — и я потеряю нить ваших рассуждений. Если мы не имеем права вести себя так, будто все знаем и все контролируем, что же или кто препятствует нам провести расследование, установить, признать и принять факты?

Сифос. Люди, мой жрец, люди. Они просто высмеют нас, если мы снова заговорим о болезни, о которой ничего не знаем, и о лекарствах, которые то ли полезны, то ли нет. Я понимаю докторов — они впервые столкнулись с такой эпидемией и делают все, что могут. И в такой ситуации нет и быть не может единственно верного диагноза и единственно надежного лекарства — я правильно вас понял, доктор?

Лекарь. Но от нас ждут чуда, Сифос...

Эдип. Общество ждет от нас, чтобы мы восстановили привычный порядок вещей, плох он или хорош, и тут я всецело на стороне общества. Даже перед лицом непостижимого и злокозненного мы не можем отрицать законы и смиряться перед хаосом...

Сифос. Именно поэтому, ваше величество, я и предлагаю не связывать возможное расследование с болезнью. Мы не всесильны, наши знания ограничены, наша судьба зависит от воли тех, кто нам неподвластен. Так, может, нам следует с благоговением отнестись к воле тех, кого нам никогда не понять? Как бы ни абсурдно это звучало, мы должны проникнуться уважением к непостижимому, исходя из мысли о единстве Вселенной, перед которой сегодняшние наши знания бессильны. Может быть, нам следует сосредоточиться не на научной, а на моральной стороне проблемы? Быть может, если мы попытаемся ответить на вопрос «за что нас наказывают», мы докопаемся до причин эпидемии скорее, чем доктора с их наукой? Если человек употреблял вредную пищу, был склонен к излишествам, имел злобный нрав, не уважал законы и не посещал театр, то за свою жизнь он накопил в себе достаточно яда, чтобы умереть от него в мучениях...

Лекарь. Это просто вершина бюрократической мысли!

Жрец. Я бы вас, может быть, поддержал, доктор, и разделил ваше негодование, но моя профессия требует признать правоту господина советника. И если это и вершина бюрократической мысли, то эта вершина соседствует с вершиной мысли религиозной...

Лекарь. Вы не так меня поняли, глубокоуважаемый жрец. Врачи тоже проповедуют умеренность, следуя за Аристотелем, который считал, что умеренный человек не стремится к постыдным удовольствиям, не предается удовольствиям в недолжное время и не страдает от отсутствия удовольствий. Но тут речь об интересах и государства, и общества...

Эдип. Как говорил Платон, умеренность государства заключается в том, чтобы ничтожные вожделения большинства подчинять разумным желаниям меньшинства. Я начинаю склоняться к тому, чтобы поддержать предложение советника. Боюсь только, как бы нам...

 

Входит Слуга.

 

Слуга. Креонт просит принять его, ваше величество!

 

Входит Креонт.

 

Эдип. А вот и шурин! Мы заждались, Креонт!

Креонт. На обратном пути сломались все три колесницы, и нам пришлось идти пешком. Потеряли целый день...

Сифос. Боги просто напомнили вам, что нет пред ними ни эллина, ни колесницы.

Эдип. Так чем же мы прогневали Аполлона? Или пифия, как всегда, дала темный ответ?

Сифос. Коррупция проела Дельфы насквозь. Как можно доверять подкупленному оракулу?

Эдип. Придержи язык, Сифос. Мы не платили оракулу ни золотом, ни быками.

Сифос. Но в прошлом году послали ему триста амфор лучшего вина.

Эдип. Для церемониальных целей. Все так поступают. Но хватит брани! Что сказал оракул?

Креонт. Ответ его был прост, но неясен...

Лекарь. Положил хлеб в холодную печь?

Креонт. О чем ты, доктор?

Лекарь. Такими словами оракул описал преступление царя Леонида-младшего, который задушил и трахнул свою мертвую жену.

Эдип. Хватит воспоминаний и намеков!

Креонт. Оракул сказал, что Аполлон разгневался на Фивы и наслал несчастья, потому что мы дали приют убийце царя Лая.

Эдип. Имя! Он назвал имя убийцы?

Креонт. Нет.

Сифос. А я, кажется, поспешил, обвинив оракула в коррупции. Вот вам и повод к расследованию, не имеющий, к счастью, ничего общего с наукой, болезнями и лекарствами.

Эдип. Даже не намекнул?

Креонт. Это все, что он нам сказал. Бог разгневан, ибо убийца Лая не пойман и не наказан. Все.

Жрец. Убийство царя, избранника богов, — преступление религиозное.

Сифос. Вы только сейчас это поняли?

Жрец. У жрецов нет под рукой полиции — мы можем только молиться и призывать к исполнению божественных законов.

Сифос. Создадим комиссию?

Эдип. Комиссию?

Сифос. Для расследования убийства царя Лая. Комиссия могла бы объединить усилия светских и религиозных властей, назначить ответственных, разработать план расследования, контролировать его выполнение. Прежде всего надо поднять в архиве документы, связанные с тем убийством. Столько лет прошло!..

Жрец. То есть задушить дело в зародыше.

Сифос. Государство — это процедуры, уважаемый жрец. Формы жизни. Они почти так же священны, как и обряды, которые мы строго соблюдаем, когда обращаемся к богам за помощью. Сомнения только тогда приносят плоды, когда они освящены процедурой.

Эдип. Клянусь...

 

Все умолкают.

 

Клянусь во что бы то ни стало отыскать мерзавца, который убил царя Лая, и наказать его перед лицом богов. Ему не спастись от меня ни на улицах Фив, ни даже под землей. Круг справедливости разорван — вот о чем напомнил нам Аполлон, и мы обязаны восстановить целостность этого круга. Призываю Тисифону, Мегеру и Алекто, богинь мщения, рожденных из крови Урана, встать на мою сторону и преследовать преступника на земле, в небесах и в воде, не давать ему покоя, пока он не будет пойман, а когда он окажется в наших руках, назначить ему казнь, какой еще не видывали люди. Я хочу, чтобы он сам себя казнил. Чтобы он сам себе выколол глаза и отправился прямиком в Аид, прямиком в пасть Эвринома, который обгрызет мясо с его костей, а кости утопит в ядовитом болоте...

Креонт. Что ж, Аполлон указал путь к спасению — выбора у нас нет.

Эдип. Никаких комиссий — я сам пойду к прорицателю Тиресию и не отстану от него, пока он не откроет мне имя преступника. Город, страна, народ — никто не заслужил таких страданий, которые мы все сейчас претерпеваем по вине одного мерзавца. (Советнику). Предупреди Тиресия, что я хочу с ним встретиться.

Сифос. Назначить ему время, ваше величество?

Эдип. Он существо лиминальное — не мужчина, не женщина, не человек, не дух, а такие живут в своем времени, ничего общего не имеющем с нашим.

Сифос. Конечно, господин.

 

 

Эпизод второй

 

В доме Тиресия. Входит Гонец.

 

Гонец. Привет тебе, Тиресий!

Тиресий. Привет. Чего ты хочешь?

Гонец. Сейчас появится Вестник — он тебе расскажет, чего мы хотим.

 

Входит Вестник.

 

Вестник. Привет тебе, Тиресий!

 

Тиресий молча кивает.

 

Сейчас появится начальник стражи — он расскажет тебе, кого тебе следует ждать.

 

Входит Начальник стражи.

 

Начальник стражи. Привет тебе, Тиресий! С тобой хочет встретиться Сифос, главный советник царя семивратных Фив.

 

Тиресий кивает. Входит Сифос.

 

Сифос. Привет тебе, ясновидящий Тиресий, существо, превосходящее все границы! Я пришел сообщить, что вскоре здесь появится царь фиванский Эдип (делает знак Гонцу, Вестнику и Начальнику стражи, приказывая им уйти). Но прежде я хотел бы кое о чем тебя попросить, если не возражаешь...

Тиресий. Чего же ты хочешь, Сифос?

Сифос. Взаимопонимания, дорогой Тиресий. На город обрушились всяческие несчастья, из которых мы пытаемся выкарабкаться. И чтобы понять, почему беды никак не оставят нас, мы послали в Дельфы Креонта, шурина царя...

Тиресий. Вообще-то, Сифос, не забывай, что ты пришел к ясновидящему. Еще вчера я узнал, что царю не избежать встречи со мной...

Сифос. Тем лучше, тем лучше...

Тиресий. Но я не знаю, что вам сказал оракул Аполлона...

Сифос. Если вкратце, то мы сами виноваты во всех своих бедах, потому что скрываем в городе убийцу царя Лая, и пока не накажем негодяя, несчастья нас не оставят...

Тиресий. Ох...

Сифос. Царь Эдип принял близко к сердцу волю Аполлона и поклялся найти убийцу, предать его суду и казнить.

Тиресий. И от меня он хочет услышать имя убийцы?

Сифос. Согласен, задача не из легких. Но вы, ясновидящие и прорицатели, умеете запудрить мозги людям...

Тиресий. Ты хочешь, чтобы я солгал царю?

Сифос. Боже упаси! Но ведь может случиться так, что боги сегодня настроены не очень благосклонно и откажутся тебе сообщить имя убийцы...

Тиресий. Может случиться и так. Я всего-навсего посредник, а не участник сражения.

Сифос. Понимаю, понимаю... Характер Эдипа тебе известен не хуже, чем мне. Он не отступится, будет настаивать на своем, а, возможно, даже употребит силу...

Тиресий. Силу?

Сифос. Не знаю, не знаю...

Тиресий. Уж не хочешь ли ты, чтобы я, если боги откажутся мне сообщить настоящее имя убийцы, солгал царю и назвал имя, первым пришедшее на ум? Случайного человека?

Сифос. Хм, это тоже выход. Но к этому следует хорошенько подготовиться, чтобы случайность показалась неслучайной, а времени у нас нет. Импровизации вообще требуют много времени на подготовку. Поэтому я прошу тебя сделать все возможное, чтобы твое незнание не показалось царю злонамеренным...

Тиресий. Вот как.

Сифос. Ты знаешь имя?

Тиресий. Знаю.

Сифос. И назовешь его?

Тиресий. Скорее нет, чем да.

Сифос. Хм, почему? Это опасно? Это кто-то из людей, близких к царю? Иокаста? Кто-нибудь из придворных? Начальник стражи?

Тиресий. Так в чем же заключается твоя просьба, Сифос?

Сифос. Хорошо. Понимаю. Что ж, в конце концов это твоя игра.  А просьба у меня простая — я хочу, чтобы ты напомнил Эдипу, что Фивы не впервые страдают от гнева богов. Напомни ему о преступлении царя Лая, из-за которого загорелся весь этот сыр-бор. Когда Лай скрывался от врагов у царя Пелопа, он соблазнил, похитил и изнасиловал любимца Аполлона — сына Пелопа, который вскоре после этого повесился. Фивы тогда переживали нелегкие времена — Аполлон наслал на город чуму, а самого Лая проклял. Оракул Аполлона предрек Лаю, что его сын убьет его и женится на его жене Иокасте. Лай обрек себя на бездетность, но однажды не выдержал... Иокаста и сейчас хороша, а тогда была просто чудо как хороша... царь напился и оплодотворил жену, а когда она родила, велел убить мальчика... или это была девочка? В сохранившихся документах пол ребенка не указан. Судьба, впрочем, смилостивилась над царем — он погиб не от руки сына, а был убит разбойниками... но проклятие еще долго тяготело над Фивами... ты же помнишь Сфинкса? Ну да, как не помнить! Эта тварь заманивала прохожих, терзала их мудреными загадками, а потом пожирала с костями, как перепелок...

Тиресий. Ты ешь перепелок с костями?

Сифос. Да какие там кости, господи, одно название...

Тиресий. Но к чему ты клонишь, Сифос? Всем известна история Лая, а мне она известна в таких подробностях, какие тебе и не снились.

Сифос. Я хочу, чтобы ты донес до Эдипа простую мысль: он не виноват в несчастьях Фив, все началось задолго до него, и, возможно, мысли о Лае до сих пор не дают покоя Аполлону, богу сильному и злопамятному. Эдип поклялся отомстить убийце, и эта клятва дана при свидетелях и перед богами. Страстность и твердость этой клятвы, признаться, даже напугали меня. Это дело стало как будто личным для царя...

Тиресий. Эдип известен своей добротой, умом и доблестью. Даже старики не вспомнят, какой еще правитель так заботился бы о Фивах...

Сифос. Да, с ним нелегко, ты прав. Как же насчет моей просьбы, Тиресий? Мне очень не хочется, чтобы наш добрый, умный, заботливый царь принял рекомендацию бога как личный вызов... я понятно выражаюсь?

Тиресий. Я понял и не вижу в твоей просьбе ничего предосудительного или странного. И если будет уместно, я обязательно напомню царю о несчастном Лае. Признаться, мне тоже претит идея нескончаемого наказания, но такова уж воля богов. И потом, дело не во всесилии богов, а в бессилии людей перед своими слабостями...

 

Входит Гонец.

 

Гонец. Эдип, царь семивратных Фив!

 

Входит Вестник.

 

Вестник. Эдип, царь семивратных Фив!

 

Входит Начальник стражи.

 

Начальник стражи. Эдип, царь семивратных Фив!

Сифос. Царь Эдип, повелитель семивратных Фив, сын Полиба, царя Коринфа!

Тиресий. Тиресий. Всего-навсего Тиресий.

Эдип. Наслышан о тебе, Тиресий. Хотелось бы поговорить с тобой с глазу на глаз...

 

Сифос, Начальник стражи, Вестник, Гонец уходят.

 

Ты ведь все знаешь наперед...

Тиресий. Такова уж моя судьба, ваше величество.

Эдип. Скоро уж двадцать лет, как я царь Фив, а все-таки нет-нет да и чувствую себя чужаком, пришлым. Я бежал от того, от чего не мог не бежать, и здесь нашел дом, где судьба ко мне милостива. Фивы стали моим домом, фиванцы — детьми, подданными, друзьями. Не могу без слез смотреть на их мучения. И все это из-за какого-то мерзавца, который давным-давно убил бедолагу Лая. Аполлон устами оракула сказал, что мучения фиванцев прекратятся, как только они изловят и накажут убийцу. Но имени бог не назвал. Не знаю, почему. Может быть, таким образом Аполлон взывает к совести фиванцев и их царя... я поклялся отыскать ублюдка и покарать его. Но как теперь быть? Вызвать всех жителей на форум и потребовать чистосердечного признания? Допросить тысячи мужчин старше тридцати лет? Поймать на лжи? Но как? Мои дети умирают в мучениях, а я гадаю, как поступить, — что может быть бессмысленнее? И я подумал: а ведь рядом с нами живет Тиресий. Человек, которому ведомы тайны богов. Человек, который выступал судьей в споре Зевса и Геры. Человек, который понимает язык птиц и зверей. Он читает огонь, как книгу, и беседует с мертвыми. Он наставляет царей и простых смертных. Наконец, он единственный человек, который видел голую задницу Афины Паллады...

Тиресий. За это она меня и ослепила.

Эдип. Я ее понимаю. Увидеть голой богиню, царя или мать — святотатство...

Тиресий. Но сейчас мы говорим о судьбе Фив...

Эдип. Мы говорим об убийце, Тиресий, имя которого тебе известно.  Я прав? Не виляй, старик, говори прямо!

Тиресий. Когда ясновидящие молчат или отвечают загадками, они поступают так не по причине своей злонамеренности, государь. Чаще всего это происходит потому, что человеку на самом деле и не нужен ответ на вопрос, который он задал прорицателю. Ему только кажется, что ответ облегчит его жизнь или спасет от беды, а на самом деле это не так. Это тягостное знание, государь, но поверь, часто неведение является благом.

Эдип. Я не могу считать своим благом то, что причиняет зло моим детям.

Тиресий. Поверь, государь, тебе не следует искать того, кого ты считаешь убийцей...

Эдип. Я — считаю? Считаю? Лай убит, следовательно, есть жертва и убийца. Не сам же себя он убил...

Тиресий. На самом деле вы не хотите искать убийцу, поверьте человеку, которому доступно знание, закрытое для вас... эти поиски поразят вашу душу и обернутся невыразимым злом для вас...

Эдип. Но если это знание тебе доступно и если ты так печешься о моем душевном благополучии, то почему не можешь сказать прямо, кто этот человек, который может причинить мне такое зло? Невыразимое зло! Ты обязан выразить, назвать это зло, иначе грош тебе цена как ясновидящему и прорицателю!

Тиресий. Вы даже не представляете, какая бездна разверзнется перед вами...

Эдип. Так расскажи мне об этой бездне, чтобы я не угодил в нее! Не за этим ли я к тебе пришел, Тиресий? (Насмешливо.) И не это ли на самом деле ты хочешь сделать? Или... или кишка тонка? Или иссяк дар богов, и ты больше ничего не прозреваешь? И ты такой же жулик, как все эти знатоки душевных переживаний, экстрасенсы и базарные гадалки?

Тиресий. Ты пытаешься вывести меня из себя, чтобы я проговорился. Дешевый прием.

Эдип. А ты любишь подороже? Золотом и быками? Девочками и мальчиками? Какой у тебя прайс-лист, кудесник? Я прав? Кто тебе заплатил за молчание? Я ведь все равно узнаю! Если я ответил на загадку Сфинкса и освободил народ от власти чудовища, то с тобой, старик, и подавно справлюсь. Итак, кто это? Креонт? Креонт. Конечно — Креонт. Брат моей жены. Ведь по закону это он должен был стать царем после смерти Лая, а не я, которого некоторые тогда называли самозванцем и пройдохой. Но самозванец и пройдоха сразился со Сфинксом и победил его, потому что я — умный и упорный, старик, и не привык отступать. Да и какая там была загадка? Ты знаешь? Скажу. Кто утром ходит на четырех, днем на двух, а вечером на трех? Понятно ведь, что речь идет о трех возрастах человека, который в младенчестве ползает на четвереньках, в зрелости стоит на своих двоих, а в старости опирается на палочку. Чтобы ответить на загадку Сфинкса, прямо скажу, не надо обладать большим умом...

Тиресий. Как бы то ни было, другие не смогли ответить и погибли, а ты ответил.

Эдип. И все-таки ответь: Креонт заплатил тебе? Это он купил твое молчание, слепец?

Тиресий. Сам ты слепец, Эдип. Ты просто не понимаешь, до чего же ты слеп. Загадка Сфинкса — высшая мудрость в сравнении с той простейшей задачкой, которую поставил перед тобой Аполлон. Найти убийцу! Ха! Посмотри в зеркало, Эдип!

Эдип. Креонт обижен на меня, а должен обижаться на себя. Это ему не удалось проявить ум и бесстрашие, чтобы освободить Фивы от чудовища. Я давно замечаю в нем это... то и дело в нем прорываются нотки обиды, зависть... Однажды я прямо спросил его об этом, так он перепугался... нет, сказал он, не нужен мне царский трон, не нужна мне корона, а если что и нужно, так это небольшая доля власти... Я сделал его своей правой рукой, но ему этого мало, мало...

Тиресий. Не там ищещь, Эдип. Иногда преступления совершаются невольно. Тебе никогда не приходилось убивать в безвыходном положении?

Эдип. Разве у Креонта безвыходное положение? Он родной брат моей жены, фиванской царицы, он моя правая рука, он богат, неглуп... или ты подразумеваешь что-то иное, старик?

Тиресий. Обвиняя меня в уклончивости, ты сам уклоняешься от себя все дальше, дальше... а цель ближе, чем тебе кажется, гораздо ближе...

Эдип. (Кричит.) Начальник стражи!

 

Входит Начальник стражи.

 

Приведите сюда Креонта. Немедленно!

 

Начальник стражи скрывается бегом.

 

Ты готов, старик, лицом к лицу встретиться с Креонтом? Готов, глядя ему в глаза, сказать, что не брал у него деньги?

Тиресий. Ты совершаешь ошибку. Креонт предан тебе, государь, и он не заговорщик, планирующий захват трона и твое убийство.

Эдип. Я спросил о другом, Тиресий: готов ли ты, глядя в глаза ему и мне, поклясться, что не брал у него денег, чтобы не открывать истинное имя убийцы Лая?

Тиресий. Мне нечего бояться, Эдип. Угроз я не боюсь, а если ты попытаешься меня убить, тебе придется иметь дело с богами. С самим Зевсом. За большие мои заслуги Зевс даровал мне семь жизней — по человеческим меркам это почти бессмертие. А я прожил пока только четыре жизни... или ты готов бросить вызов Зевсу?

Эдип. Ни жены, ни детей, слепота, ложь — из одной жизни в другую, в следующую... и еще три жизни, наполненных обманом и отягощенных болезнями... о боги, спасите меня от такого бессмертия!

Тиресий. Твое бессмертие ужасно, Эдип, и ужасной будет память о тебе, царь.

Эдип. Теперь ты решил меня припугнуть?

Тиресий. Ты мог бы и сам догадаться, если бы смотрел куда надо.

 

Входят Креонт и Начальник стражи.

 

Креонт (жестом отпуская Начальника стражи). Привет, Эдип, и тебе привет, Тиресий.

 

Начальник стражи уходит.

 

Эдип. Итак...

Креонт. Тиресий назвал имя убийцы?

Эдип. Нет.

Креонт. Не знает или не хочет?

Тиресий. Не хочу.

Креонт. Тогда зачем здесь я?

Эдип. Креонт, ты знаешь имя убийцы Лая?

Креонт. Странный вопрос. Конечно, нет. Знай я его имя, тотчас назвал бы. Руку даю на отсечение, что он не житель Фив, иначе мы давно нашли бы его.

Эдип. Ну да, это были разбойники на большой дороге...

Креонт. Тебя не устраивает эта версия?

Эдип. И не устраивает все больше.

Креонт. У меня недоброе предчувствие, Эдип...

Эдип. Да?

Креонт. Уж не меня ли ты подозреваешь в убийстве Лая? Ведь в случае его смерти я был первым претендентом на трон...

Эдип. По закону — да. Но я завоевал его честно.

Креонт. А я никогда и не оспаривал твоего права на трон.

Эдип. Но в душе был не согласен...

Креонт. Душа не всегда принадлежит человеку.

Эдип. Обиженный и измученный, ты обратился к Тиресию?

Креонт. Да. Но он и мне не назвал имени убийцы.

Эдип. Это случилось до или после того, как я занял трон?

Тиресий. После.

Эдип. Тебя интересовала моя судьба или твоя?

Креонт. Старик лишь сказал, что Лая убил чужеземец. Юный чужеземец.

Эдип. А потом другой юный чужеземец победил Сфинкса, и ты подумал, а не совпадение ли это?

Креонт. Я не подозревал тебя в убийстве Лая, но меня действительно смутило это совпадение. Однако первые же твои шаги в качестве царя заставили меня выбросить эту мысль из головы. Повторяю, я не подозревал и не подозреваю тебя в убийстве, Эдип.

Эдип. Почему же я тебе не верю?

Креонт. Я не могу ответить на твой вопрос. Мне казалось, ты всегда доверял мне, и я был горд этим. Я ведь, Эдип, сознаю разницу между нами. Я — хороший администратор, опытный менеджер, но этого мало, чтобы править городом и народом. Мне кажется, что всякий поступок, всякое решение диктуются разумом, но некоторые важные решения ты принимал, руководствуясь, скажем так, вдохновением, а вдохновение — это то, что в нас вдохнули боги. Могу только с горечью признать, что никогда не чувствовал этого огня в душе, чтобы действовать поверх традиций и законов.  И не забывай: после смерти Лая я уже правил Фивами, и это я отдал в жены сестру Иокасту тебе, победителю Сфинкса, и это я, сам, уступил тебе трон, хотя, поверь, у меня тогда был выбор...

Эдип. Ты умаляешь себя, чтобы развеять мои подозрения. Но это тебе удается плохо. Ведь тебе ничего не стоит поступить по правилам, чтобы ясновидящий говорил так, как нужно законной власти...

Креонт. Если честно, да. В том случае, когда речь идет о жизни и смерти Фив и его граждан. Мы не имеем права оставить без контроля человека, который выражает волю богов, способную не только вознести, но и погубить Фивы. Впрочем, мне еще не приходилось прибегать к этому крайнему средству...

Эдип. И даже сейчас?

Креонт. Я не покупал молчание Тиресия, клянусь Аполлоном.

Эдип. Ты умнее, чем я думал, Креонт, но я тебе не верю. И тебе, старик, тоже. Сейчас, не желая назвать имя убийцы, ты таким образом пытаешься помешать мне совершить благое дело — спасти народ от несчастий. Речь идет о государственной безопасности, старик. О препятствовании правосудию...

Креонт. Это слишком серьезные обвинения, Эдип. Тиресий — не соучастник убийства, а посредник между богами и людьми...

Эдип. Я сознаю серьезность обвинения, Креонт, и пока не принял решения. Но если я окажусь прав, наказание будет страшным и неотвратимым.

Тиресий. Мы живем в Древней Греции, Эдип, здесь все неотвратимо.

 

Эдип уходит.

 

Креонт. Он сошел с ума.

Тиресий. Нет, Креонт, он делает лишь первые шаги на пути к своему уму.

 

 

Эпизод третий

 

Эдип и Иокаста в царских покоях.

 

Иокаста. Ты расстроил и напугал брата... и меня...

Эдип. Я и сам расстроен. И вовсе не хотел, чтобы ты испугалась. Ты мне очень дорога, Иокаста.

Иокаста (растерянно). Мы никогда не говорили об этом.

Эдип. Я взял тебя замуж впридачу к трону, взял по закону, но вскоре убедился, что наша связь выше законов человеческих — она угодна богам. Хотя иногда я ревную тебя к твоему прошлому. Раньше этого не было. Странно: ты родила мне двоих сыновей и двух дочерей, но ревновать я тебя начал только сейчас...

Иокаста. Жизнь с Лаем была трудной. В юности он бежал от врагов, замысливших его убийство, потом нашел приют в Коринфе у царя Пелопа...

Эдип. Это тот самый Пелоп, кусок которого на пиру богов съела  Деметра?

Иокаста. Плечо. Она съела его плечо по рассеянности. Но боги вернули ему плечо, и с тех пор у его потомков на правом плече белое пятно. Он радушно принял Лая, его дочери и сыновья с радостью служили изгнаннику — наследнику фиванского престола. Но больше всех старался любимый сын Пелопа — Хрисипп, рожденный нимфой. Лай не устоял перед его обаянием, изнасиловал Хрисиппа, и тот с горя повесился. За это Лай был проклят богами, которые обрекли его на бездетность. Однажды царь не выдержал, отправился в Дельфы и узнал от оракула, что, если жена родит ему мальчика, Лай погибнет от его руки, а сын женится на его вдове. Как видишь, я днем и ночью напоминала ему об этом ужасном проклятии, пусть и невольно. В постели со мной он был ни холоден, ни горяч. Страх висел над нами, как меч над головой Дамокла, напоминая о призрачности земного счастья. В глазах мужа я была живым воплощением этого ужаса. Как я ни уговаривала его забыть пророчество оракула, он оставался глух к моим мольбам. Но однажды Лай напился, и я забеременела. Когда родился мальчик, царь приказал избавиться от него немедленно...

Эдип. Почему он не убил его сразу, пока ребенок глух и слеп?

Иокаста. Мальчик открыл глаза, когда отец склонился над ним, и у царя не поднялась рука на малыша...

Эдип. Открыл глаза...

Иокаста. Моего первенца отдали слуге, который отнес его в лес, бросив на съедение зверям...

Эдип. И больше ты никогда о нем не слышала?

Иокаста. Нет.

Эдип. Ужасно...

Иокаста. Рядом с тобой я впервые в жизни почувствовала себя — собой, свободной от страха. Я могу радоваться жизни, не боясь, что чужое прошлое обрушится на меня всей своей безмозглой мощью, раздавит и уничтожит. Так я жила все эти годы с Лаем, но не хочу, чтобы между нами, между мной и тобой, пролегла эта страшная пропасть, из глубин которой поднимаются ядовитые пары пророчеств. Мне становится страшно, когда я думаю, что этот яд уже проник в твою кровь, затмевая разум. Ты начал с Креонта, за ним обязательно последуют другие — советники, жрецы, жена, наложницы, дети...

Эдип. Ты преувеличиваешь, Иокаста, а сестринская любовь к брату может завести тебя в тупик, из которого нет другого выхода, кроме измены мужу...

Иокаста. Мне страшно, Эдип. Я знаю, чем это заканчивается — гибелью всего самого дорогого... не верь пророчествам, муж мой, они лживы! Оракул судил Лаю умереть от руки сына, но мой муж погиб на пути в Дельфы, защищаясь от разбойников. Вот тебе и вся сила прорицателей! Давно прошли те времена, когда боги говорили со смертными лицом к лицу, теперь от их имени говорят прорицатели. Настали времена посредников — вместо композиторов мы слушаем дирижеров, вместо драматургов — режиссеров, а вместо писателей — критиков. Мы слышим эхо, а не звук. Вместо гармонии — баланс...

Эдип. Что ж, мне тоже иногда кажется, что чем дальше мы от богов, тем дальше от себя. Мы как будто бредем по дороге, ориентируясь не на звезды, а на болотные огни за деревьями. Однако не будь так строга к прорицателям — они спасли меня от темного ужаса, а моих родителей — от позора и смерти...

Иокаста. Ты никогда не рассказывал об этом.

Эдип. В юности я слышал от людей, что царь Полиб и его жена Меропа — не мои родители, что я чужак, подкидыш. Однажды на пиру некий придурок, выпивший сверх всякой меры, крикнул: «Да посмотрите на них! Вот перед вами нерешительный, мягкий и добрый царь Полиб, а вот он, парнишка, считающийся их сыном, дерзкий и напористый, как торговец фальшивыми украшениями. Между ними ничего общего! И кровь у них разная!» Я хотел прибить его, но его увели от греха подальше. Однако все эти слухи, сплетни, все эти пьяные речи мне так надоели, что я тайком от родителей отправился в Дельфы, к оракулу. Я прямо спросил его, правда ли, что Полиб и Меропа — не мои родители. Но оракул как будто и не слышал моего вопроса. Он сказал, что мне суждено убить своего отца и жениться на матери...

Иокаста. Боже...

Эдип. Вообрази меня тогдашнего — почти мальчишку, разве что с прозрачной бородой. А вокруг — пафос на пафосе и пафосом погоняет. Ритуал за ритуалом. Человек чувствует там себя ничтожеством, которому — ну так и быть — позволено вопрошать богов. Множество людей — цари, пастухи, воины, горожане, и у каждого своя боль, свой вопрос, своя надежда. Суета, толчея, эти запахи горячего масла и трав, от которых кружится голова... Мне бы настоять на своем вопросе о родителях, но куда там. А я ведь всего-навсего хотел узнать, могу ли я и впредь называть отца отцом, а мать — матерью. Вместо этого перед мной открываются врата в Аид: ты убьешь своего отца и разделишь ложе со своей матерью! Злой, растерянный, потный, усталый, я выбрался из толпы, спустился с горы...

Иокаста. Бедный Эдип...

Эдип. Я не мог вернуться в Коринф, где меня ждали родители. Я был до полусмерти напуган. (Вдруг спохватывается.) Ты говорила, что Лай погиб на пути в Дельфы...

Иокаста. На него напали разбойники. Его спутники погибли — спасся только пастух, преданный слуга. Он-то и сообщил о смерти царя.

Эдип. А где именно на него напали?

Иокаста. У развилки на Давлею...

Эдип. Я... мне... мне хочется услышать, как выглядел Лай...

Иокаста. Вы похожи...

Эдип. Похожи?

Иокаста. Ты и Лай. Не как отец и сын, но похожи.

Эдип. Почему вдруг ты подумала об отце и сыне?

Иокаста. Сейчас ты был бы ровесником моего первенца, останься он жив.

Эдип. Лай был выше меня?

Иокаста. Пожалуй, чуть-чуть пониже. Но ты сохранил юношескую стройность, а он был кряжистым мужчиной. Густые седые волосы, ниспадавшие на плечи. Темно-синие глаза. Шрам на лице...

Эдип. Слева или справа?

Иокаста. Пожалуй, слева, на левой щеке. И уши — большие, плотно прилегающие к черепу и заостренные кверху. Нос с горбинкой. Сросшиеся на переносье брови...

Эдип. Заостренные кверху уши, шрам на щеке...

Иокаста. Что с тобой, Эдип?

Эдип. Двадцать лет назад, покинув Дельфы, я направился в Фивы.  У развилки на Давлею навстречу мне по узкой дороге мчалась колесница. Возница что-то закричал мне издали, но я не расслышал. Я был в таком состоянии... я был растерян, опустошен, раздражен и мечтал ввязаться в какую-нибудь драку, чтобы выпустить пар. Ну или напиться. Что кричал возница, я не разобрал. Но когда мы сблизились, я хорошо рассмотрел его лицо. Это был крепкий коренастый старик с седыми волосами до плеч. Остановившись, он приказал мне пропустить его колесницу. Приказал таким тоном, как будто перед ним не человек, а раб, ничтожество. Это была последняя капля. Дельфы, слухи, отец, мать, жара, ядовитые испарения — я и без того был расстроен, а тут меня охватил гнев. Мы одновременно спрыгнули с колесниц. Я обнажил меч, старик тоже. Он тоже был разгневан. Но ему не повезло — за моей спиной было солнце, которое ослепило его на несколько мгновений. Этого было достаточно, чтобы я воспользовался преимуществом. Первый удар пришелся по его руке, в которой он держал меч, второй — по бедру. Он упал на колено, и тогда я, охваченный яростью, изо всей силы ударил его в грудь, погрузив меч в его тело по самую рукоятку. А когда подбежали его спутники, я набросился на них, разя направо и налево. Я не думал о защите — мне хотелось только выплеснуть на врагов мой гнев. Одному из них удалось бежать, остальные остались лежать в пыли на дороге. Я столкнул вражескую колесницу на обочину, вскочил на свою и помчался куда глаза глядят. Прошел, наверное, час, прежде чем я успокоился...

Иокаста. Боже, ты хочешь сказать, что это был Лай?

Эдип. Уши. Острые уши. Когда он упал на колено, его волосы взметнулись, и я увидел его большие уши, плотно прижатые к черепу и заостренные кверху... и сросшиеся брови...

Иокаста. И ты уверен, что это не совпадение?

 

Эдип молчит.

 

Прошло почти двадцать лет, память и воображение, подстегнутое сегодняшними событиями, могли сыграть с тобой злую шутку. Не кажется ли тебе, что ты пытаешься найти связь между тем случайным убийством на дороге и убийством Лая, чтобы разом покончить с проклятием богов? Хватит мучиться, вот он — убийца, и это я. Ты хочешь взять на себя преступление двадцатилетней давности, чтобы спасти город от несчастий...

Эдип. Но там, на дороге, это был я!

Иокаста. А если старик не был Лаем? Я рассказала тебе о его ушах, и твоя память ухватилась за эту деталь, чтобы спасти твой ум от кошмара. Но память часто обманывает. Чаще, чем мы думаем. Ум заботится о нас, подбрасывая ложные детали, чтобы раз и навсегда покончить с ужасом — он не может быть нескончаемым. Слишком легкий путь, Эдип. Не поддавайся самообману!

Эдип. Возможно, ты права. Но я не могу отделаться от чувства вины...

Иокаста. Это понятно — ты убил человека. Но ты сделал это в порыве гнева. Это сделал гнев, а не разум, не ты...

Эдип. Ты пытаешься меня успокоить.

Иокаста. Я пытаюсь воззвать к твоему уму, к твоей мудрости, которую ты так часто проявлял, спасая город от всяких напастей. И этот ум не должен пасовать перед чувством вины, которое часто заводит нас в опасные края. Оно так же обманчиво, как пророчества, обманывающие нас и ведущие к гибели...

Эдип. И ты даже мысли не допускаешь, что тем стариком мог быть Лай?

Иокаста. Я не допускаю мысли, что ты и тот разъяренный юнец — один и тот же человек. Ты — человек, которого я знаю, которому я с радостью родила четверых детей, которым гордятся Фивы...

 

Эдип молчит.

 

Ну и потом, свидетели говорят, что разбойников было много, иначе они не одолели бы царя и его свиту. А ты точно помнишь, что был один. Ведь с тобой не было друзей? Слуг? Рабов?

Эдип. Один. Растерянный, злой, одинокий... А тот человек, который спасся, он жив? Где он? Его можно найти? Его нужно найти!

Иокаста. Кажется, его зовут Форбасом. Возможно, он жив. Ты настаиваешь? Может быть, лучше пока отложить в сторону эту версию и заняться действительно важными делами, которых требует от тебя твой город?

Эдип. Начальника стражи сюда!

 

Входит Начальник стражи.

 

Говорит ли тебе что-нибудь имя Форбас?

Начальник стражи. В связи с чем, господин, вы вспомнили о нем?

Иокаста. Это тот человек, который спасся, когда погибли Лай и его спутники.

Начальник стражи. Это было так давно...

Эдип. Двадцать лет назад. Но его надо найти.

Начальник стражи. Тогда я был рядовым стражником, господин. С тех пор много воды утекло. И много крови.

Эдип. Наведи справки, расспроси всех, кого нужно, но доставь сюда этого Форбаса. От этого зависит судьба твоего царя.

Иокаста. И судьба города.

Эдип. Не медли!

Начальник стражи. Слушаюсь, господин. (Уходит.)

Иокаста. Форбас тогда уже был немолод, сейчас, если он жив, то очень стар. Можно ли полагаться на память выжившего из ума старца? А если он мертв?

Эдип. Не лишай меня последней надежды.

Иокаста. Надежды на что? Ты надеешься, что он подтвердит твои домыслы, чтобы ты мог наказать себя? Неужели ты не чувствуешь, что все глубже погружаешься в недра адской машины, которая не остановится, пока не переломает твои кости и смелет их в муку?

Эдип. Надежды на правду. Это последнее, на что я могу надеяться. Впрочем, он ведь может и не подтвердить мои догадки...

Иокаста. Он стар, слаб телом и умом, его память дырява, он твой подданный и боится могущественного царя — и ты все еще надеешься, что старик скажет правду?

Эдип. Почему, Иокаста, ты с такой настойчивостью пытаешься помешать мне?

Иокаста. Потому что боюсь. Боюсь, что он ничего не помнит, а еще больше боюсь, что он помнит все.

 

Входит Начальник стражи.

 

Начальник стражи. Говорят, Форбас жив. Он живет в маленькой деревушке неподалеку от Фив — я послал за ним людей.

Эдип. Это пока все.

Начальник стражи. К вам вестник из Коринфа. Утверждает, что у него важные известия.

Иокаста. Это не может подождать?

Начальник стражи. Он клянется Аидом и Зевсом, что это очень важные новости, которые может оценить только сам царь, и просит принять его безотлагательно.

Эдип. Скажи ему, что мы скоро его примем.

 

Начальник стражи уходит.

 

Иокаста. Ты ждешь каких-то известий из Коринфа?

Эдип. Нет. (Помолчав.) Я вдруг подумал о фиванском небе. Нигде я не видал такого ясного и синего неба, как в Фивах. Иногда утром я поднимаюсь на крышу дворца, ложусь на спину и смотрю в небо. Какая синева!  И сколько оттенков! Они незаметно переходят один в другой, смешиваются, и все это происходит в таком молчании, в таком презрении ко всему человеческому, словно нас тут, на земле, никогда и не было, да и не нужны мы этому небу, которое живет своей жизнью, скрывая деяния богов, живущих поверх добра и зла. И только иногда возникает облако, клубящееся облако, как будто намекающее на страсти, бушующие за завесой небес... и так просто становится в душе, просто и тихо, как бывает, наверное, когда человек, уставший бороться с болезнью, замирает и оказывается в том мирном промежутке между жизнью и смертью, над жизнью и смертью, над миром, где разлита синева покоя...

Иокаста (берет его за руку). Я никому — даже тебе — не позволю разрушить твою жизнь. Пойдем.

 

 

Эпизод четвертый

 

Тронный зал царского дворца в Фивах.

Входит Гонец.

 

Гонец. Эдип, царь семивратных Фив, и его жена Иокаста, дочь Менекея!

 

Входит Вестник.

 

Вестник. Эдип, царь семивратных Фив, и его жена Иокаста, дочь Менекея!

 

Входит Начальник стражи.

 

Начальник стражи. Эдип, царь семивратных Фив, и его жена Иокаста, дочь Менекея!

 

Входит Сифос.

 

Сифос. Эдип, могущественный царь семивратных Фив, сын Полиба, царя Коринфа, и его дражайшая жена Иокаста, дочь Менекея, сына Эхиона, внука Пенфея, правнука Кадма и Гармонии!

 

Вестник из Коринфа кланяется, приветствуя Эдипа и Иокасту.

Царь и царица занимают свои места.

 

Говори, вестник, царь Эдип и царица Иокаста слушают и слышат тебя.

Вестник. Народ Коринфа просит тебя, Эдип, стать нашим царем.

Эдип. Что случилось с Полибом?

Вестник. Увы, государь, Полиб скончался, измученный болезнью.

Эдип. Своей смертью? Не от руки врага или негодяя?

Вестник. Своей смертью. Незадолго до кончины он просил призвать тебя, своего единственного сына, на коринфский трон. Жаль, сказал он, что мы так и не узнаем, почему он так стремительно и тайно покинул Коринф и свою семью, но тогда он был молодым человеком и, возможно, совершил необдуманный поступок. В юности ведь часто сначала принимают решение, а потом думают. Может быть, ему со временем стало стыдно за свое бегство из отчего дома, но сейчас пришла пора переступить через стыд — мы ждем сына со всей любовью, на которую только способны родители. Он по праву займет трон Коринфа, прославится и прославит великий город...

Эдип. Хвала богам!

Вестник. Я не расслышал...

Сифос. Государь!

Эдип. Наверное, ты была права, Иокаста: не всегда следует доверять оракулам. Казалось, мне самой судьбой было суждено убить отца, и вот тебе — он мирно скончался в своей постели, а не в мучениях от руки сына! Как тут не радоваться?

Иокаста. Скажем так, это не радость, а облегчение.

Эдип. Но Меропа!..

Вестник. Она жива и здорова, ваше величество, и присоединяется к просьбе народа.

Эдип. Значит, я не вернусь в Коринф, не судьба.

Вестник. Государь, решение принимаете вы, но народу Коринфа трудно смириться с вашим выбором, если он ничем не обоснован.

Иокаста. Придется смириться.

Сифос. Боюсь, царица, Вестник прав. Приглашение на царство — древний ритуал, выросший из представлений народа о характере власти, и мы не вправе игнорировать эту его особенность. Государь, боюсь, вам придется объясниться...

Эдип. Я высоко ценю и уважаю выбор народа Коринфа, но вынужден ответить отказом, поскольку предсказание Дельфийского оракула включало в себя требование — держаться от Коринфа подальше. Только этим и объясняется мое бегство из города. Оракул ясно выразился, когда сказал, что я убью своего отца и разделю ложе со своей матерью. К счастью, смерть Полиба не имеет ко мне никакого отношения. Но Меропа еще жива! И кто знает, как и в какой миг сцепятся колеса адской машины, чтобы сбылась вторая часть предсказания?

Иокаста. Говорят, дельфийским жрецам вырывают зубы через один, чтобы их речи были как можно невразумительнее...

Эдип. Ты стараешься защитить меня от судьбы или пытаешься дискредитировать оракула, говорящего от имени богов?

Иокаста. Ты сам не раз доказывал делом, что твоя судьба в твоих руках...

Сифос. Мы ступили на скользкий путь, на котором каждый шаг ведет к богохульству. Царство, отвергающее богов, будет богами отвергнуто!  И то, что сейчас происходит в Фивах, все эти болезни, мор, слабость — лишнее тому доказательство. Мы пытаемся умилостивить богов, заслужить их прощение, прекратить страдания народа — или выходим на войну против мирового порядка?

Эдип. Не преувеличивай, Сифос, мы не покушаемся на порядок, но ищем выход из положения, которое тревожит и Фивы, и Коринф. Тебе же, вестник, могу лишь повторить, что не стану царем Коринфа, потому что такова воля богов. Я не мог переступить через кровь отца и не могу переступить через пророчество.

Вестник. Но, государь, кровь Полиба и Меропы — не твоя кровь!

Иокаста (в отчаянии). Молчи!

Эдип. Что это значит, Вестник? Тебе придется пожалеть, если...

Вестник. Разве родители не рассказывали тебе, как ты был усыновлен?

Эдип. Усыновлен...

Вестник. Подозреваю, что, измученные бездетностью, они обрадовались твоему появлению у них как избавлению от несчастий. Они так срослись с мыслью о том, что ты их сын, а они — твои родители... им и в голову не приходило, что в тебе нет ни капли их крови... они считали себя настоящими отцом и матерью, и когда ты стал задавать вопросы Меропе, она попросту отмахнулась от тебя. Их чрево молчало, но в их душах ты стал родным сыном, и никак иначе они к тебе и не относились. Разве не так?

Эдип. Так.

Вестник. А ты — ты разве не считал их всю жизнь своими родителями?

 

Эдип молчит.

 

Тебя принес пастух, ты был мал, голоден, несчастен, твои ноги были проколоты, чтоб, видимо, ты не смог убежать от зверей и разбойников... но ты был прекрасен, как говорила Меропа. Она выходила тебя, лучшие кормилицы и доктора избавили тебя от мучений плоти...

Иокаста. Проколотые ноги... (встает). Нет, я пойду, не держите меня...

Эдип. Иокаста!

Сифос. Царице плохо!

 

К Иокасте подбегают слуги.

 

Иокаста. Остановись, Эдип, умоляю тебя, умоляю! Ради нас, ради Фив... ради меня — остановись!

Эдип (вестнику). Продолжай! Тот пастух, который отдал меня Меропе, что-нибудь сказал о тех, кто это сделал со мной? Кто приказал проколоть мне ноги и бросить на съедение диким зверям?

Иокаста. Эдип, не надо! Прекратите это! Оставьте меня наедине с тем знанием, которое обрушилось на мою голову всей своей чудовищной тяжестью, я готова до конца жизни тащить этот груз, пусть он будет моим, Эдип, не твоим, нет, никто не может отнять у тебя эту синеву...

Сифос. О чем вы, царица? О какой синеве вы говорите?

Эдип. Отведите царицу в ее покои и вызовите врача. Немедленно!

Иокаста (слуги пытаются увести ее). Эдип, Эдип, неужели моя свобода была обманом? Свобода, которую ты мне дал... легкость, счастье, любовь, синева... о эта проклятая синева, из глубин которой приближается вселенское зло... о боги! Эта синева пожрет нас, как лев перепелку, сожрет с костями, и даже память о нас — сожрет, сожрет... и отрыгнет гной, от которого будут шарахаться потомки...

 

Ее уводят.

 

Вестник. Так что же мне ответить коринфянам, государь? Как видите, препятствий нет — вы можете принять царский трон...

Сифос. Государь!..

Эдип. Я должен пройти этот путь до конца, чтобы позади не осталось никакого зла, способного лаять мне вслед. Я выжгу свой путь, но доберусь до цели. Где старик?

Сифос. Старик?

Эдип. Начальник стражи, где Форбас?

Начальник стражи. Он ждет, мой господин.

Эдип. Зови!

 

Начальник стражи уходит.

 

Сифос. Государь, о какой синеве говорила царица? Очень странны ее речи и непонятны...

Эдип. Разве ты не замечал, Сифос, небо над Фивами?

Сифос. Небо, государь? Конечно замечал, но небо... здоровый человек не думает о дыхании, когда дышит, так и небо — мы замечаем его, когда оно затянуто грозовыми тучами или являет нам знаки божьей немилости... мы поднимаем взор к небу вослед дыму, когда сжигаем жертвы у алтаря, чтобы умилостивить богов... ну небо... что особенного в фиванском небе? Оно чем-то отличается от афинского или коринфского?

 

Входят Начальник стражи, старик Форбас и Креонт.

 

Эдип (Креонту). Что с Иокастой?

Креонт. Жива и не жива. Дышит, но не узнает никого. Мы привели к ней детей — Полиника, Этеокла, Антигону, Исмену, но она испугалась их. Сказала, что я привел к ней огромных черных воронов, грозящих ей смертью...

Эдип. Ах, Иокаста, бедная, терпи...

Начальник стражи (подталкивая Форбаса). Вот, государь, тот самый старик Форбас, которого ты пожелал видеть.

 

Форбас падает на колени.

 

Эдип. Поднимите его! (помолчав) Здоров ли ты, Форбас? Не жалуешься ли на память?

Форбас. Ну как сказать, господин... в мои-то годы...

Эдип. Ты — единственный, кто остался в живых после убийства царя Лая...

 

Форбас неуверенно кивает.

 

Расскажи мне, как это произошло.

Форбас. Прошло столько лет, мой господин, и я тогда был так испуган, что в голове вместо мозгов только страх бурлил и плескался...

Эдип. Но вскоре ты успокоился, вернулся в Фивы и рассказал Креонту и Иокасте о том, что случилось... где это случилось, старик?

Форбас. На дороге в Дельфы, господин.

Эдип. Это случилось у развилки на Давлею?

Форбас. Не помню, господин. Может, и так.

Эдип. Сколько вас было, Форбас? Ты, царь Лай и кто еще?

Форбас. Кажется, еще кто-то был, но их имена я запамятовал... да и сколько их было... двое? трое? Может, четверо. Но это со мной и Лаем.  А может, и больше...

Эдип. Ты хорошо запомнил человека, с которым Лай вступил в схватку?

 

Форбас падает на колени.

 

Поднимите его!

 

Стражники поднимают Форбаса.

 

Повторяю: ты помнишь, как выглядел человек, который убил царя Лая?

Форбас. Прошло почти двадцать лет, государь, память моя и раньше прихрамывала и спотыкалась, а сейчас и вовсе валяется при последнем издыхании...

Эдип. Значит, не помнишь?

Форбас. Пожалуй, так, господин... не память, а дыра...

Эдип. Что ж, придется заняться лечением твоей памяти. Сначала мы засунем в эту дыру раскаленное железо, а потом зальем туда кипящей смолы... у нас хорошие доктора, старик, у них даже рыбы начинают говорить человеческим голосом...

Форбас. Господин, ну что делать! Не нарочно же я испортил свою память!

Креонт. Чего ты боишься, старик? Тебе надо лишь повторить ту историю, которую уже рассказывал двадцать лет назад мне и царице. Потом ты рассказывал ее стражникам, потом в кабаке за стаканом вина своим приятелям, потом дома — жене и детям... уж и не знаю, кому ты еще ее рассказывал...

Форбас. Вам легко говорить, господин, а я тогда страху натерпелся — будь здоров! А многое ли я тогда мог видеть? Сначала господа ругались — царь и тот молодой человек, который не уступил нам дорогу, они стояли шагах в десяти-пятнадцати от меня, а потом они схватились, поднялась пыль, мы бросились на помощь, но было поздно, а этот одержимый набросился на нас с такой яростью, словно мы украли у него сердце... лицо его было в грязи и крови и напоминало театральную маску, а за ней мог скрываться кто угодно, хоть бог, хоть демон... я получил удар в ухо и упал, скатился в канаву, а когда очухался, царь и мои товарищи были мертвы, голова у меня гудела, убийцы и след простыл, и я бросился бежать, и бежал без остановки до самых фиванских ворот. Поверьте, если бы сейчас этого убийцу схватили и привели сюда, я и то вряд ли узнал его...

Эдип. Ты ведь хорошо служил царю Лаю, старик, и он тебе доверял...

Форбас. Конечно, господин, он мне доверял, и я старался не подводить его. Он так мне доверял, что когда царице понадобилась помощь, он выбрал меня... боги, о чем это я? Вы же спрашивали о развилке по дороге к Дельфам?

Эдип. Какая помощь понадобилась царице?

Креонт. Я помню, что царь приказал тебе, Форбас, не отлучаться от царицы, когда она родила, и выполнять все ее приказания...

Форбас. Приказал...

Эдип. И что же приказала тебе царица?

 

Входит Начальник стражи.

 

Начальник стражи. Господин, царице совсем плохо, ее ум в смятении...

Креонт. Не беспокойся, Эдип, я схожу к ней.

 

Уходит, за ним Сифос.

 

Эдип (превозмогая себя). Так что же приказала тебе Иокаста, старик?

Форбас. У меня нет сил вспоминать об этом, господин, помилуйте!  (Падает на колени.)

Эдип (начальнику стражи). Позвать сюда палачей. Сейчас ты подвергнешься пыткам, старик, и хорошо, если боги смилостивятся над тобой и даруют скорую смерть...

Форбас. Господин, это ужасно...

Эдип. Я жду, старик.

Форбас. Я истратил все силы, вспоминая о смерти царя Лая, а теперь вы хотите, чтобы я вспомнил об этом... о том дне... или вы на это и рассчитывали, отвлекая меня расспросами об убийстве Лая?

Эдип. Я жду, Форбас.

Форбас. Вы страшный человек, господин, страшнее Лая. Он приказал убить, а вы хотите, чтобы я убивал снова и снова, вспоминая тот день...

Эдип. Кого ты убил по приказу Лая?

Форбас. Я никого не убивал, господин. Мне было приказано убить, но я не выполнил приказа.

Эдип. Кто отдал приказ? Лай? Иокаста?

Форбас. Царь. Царица передала мне его приказ... но я не выполнил его, господин! И теперь даже жалею об этом...

Эдип. Почему же?

Форбас. Господин, умоляю! Если я расскажу вам, что тогда случилось, пострадают люди, которые дороги вам, мне, всем... вы стоите на краю бездны и вызываете чудовищ — остановитесь, господин!

Эдип. Что приказал Лай? Это случилось в тот день, когда царица родила?

Форбас. В тот день, да...

Эдип. Кто это был — мальчик или девочка?

 

Форбас машинально кивает.

 

Кто?

Форбас. Мальчик, господин...

Эдип. Я не стану вытаскивать из тебя слово за словом — рассказывай все как есть, старик! Ну же!

Форбас. Все знали о проклятье, которое боги наложили на царя Лая, но о пророчестве знали немногие. Царь доверял мне. Я сопровождал его в поездке к оракулу, от которого Лай узнал, что первенец убьет его и разделит ложе с матерью. Иокаста родила мальчика. Как она смотрела на него, господин! Как смотрела... Но пророчество не должно было сбыться. Царь приказал проколоть железом ноги мальчика, связать его и бросить в пустынном месте на съедение хищникам...

 

Эдип опускается на пол.

 

Царица не осмелилась перечить мужу, но она так смотрела на меня, когда вручала мне мальчика, что я... я не выполнил приказа, господин, и вот судьба свершается... я отдал младенца рабыне Меропы, царицы коринфской, а дома сказал, что все сделал, как велел царь. Тогда мне казалось, что я поступил правильно. Сейчас я в этом не уверен, господин...

Эдип. Убийца был один?

Форбас. Убийца?

Эдип. Человек, который убил Лая на дороге в Дельфы.

Форбас. Один. Я сказал, что разбойников было много, чтобы меня не сочли трусом. Понимаете, одно дело противостоять толпе разбойников с мечами и копьями, совсем другое — одному человеку... мне было стыдно, господин: я не сумел защитить своего царя...

Эдип. Я был тем человеком, старик. Это я убил царя Лая, моего отца. Это я потом женился на своей матери и стал царем семивратных Фив. Это меня ты должен был бросить на съедение хищникам, но не бросил. Я вырос, свято убежденный в том, что Полиб и Меропа — мои родители. И когда оракул предрек мне, что я убью своего отца и разделю ложе с матерью, я бежал от них, от Полиба и Меропы, бежал из Коринфа, встретил Лая, убил его, женился на Иокасте, которая родила Полиника, Этеокла, Антигону...

Форбас (садится на пол рядом с царем). Да уж, мой господин, от мести богов не уйдешь...

 

Входит Начальник стражи.

 

Начальник стражи. У меня дурные вести, господин.

Эдип. Говори.

Начальник стражи. Царица умерла. (Пауза.) Повесилась.

Эдип. Что ж, несите ее сюда — она достойна лежать в этом зале, где двадцать лет мы с ней принимали гостей и пировали, где радость лилась рекой, как вино, и все было... несите ее сюда!

 

Форбас помогает ему встать.

 

Не бойся, старик, ты ни в чем не виноват. А вот я... теперь я не царь, и если я умру, хоронить рядом с гражданами меня нельзя — таков закон... да и тело Иокасты, видимо, выбросят за городские стены на поживу бродячим псам...

Форбас. Ты спас Фивы, избавив народ от проклятия и болезней. Тебе, конечно, от этого не легче...

 

Входят Креонт, Жрец, Сифос, Начальник стражи, граждане, слуги.

Тело Иокасты укладывают на стол.

 

Креонт. Я не имею права благодарить тебя, Эдип, но хочу, чтобы именно таким тебя запомнили — нечестивым убийцей, ужасным сыном и несчастным отцом, отдавшим свое имя на поругание ради спасения города и народа. Ты спас людей, которые отныне будут тебя только проклинать. Не знать тебе утешения ни на земле, ни под землей, но знание об этом пребудет навеки. А теперь приказываю: завтра же утром тело этой мерзавки выбросить на свалку, а этого мерзавца — навсегда изгнать из семивратных Фив.

Сифос. Так повелел царь Креонт, сын Лая, внук Лабдака, правнук Кадма и Гармонии. Будет исполнено, ваше величество.

Эдип. Могу я проститься с женой здесь в одиночестве?

Сифос. Законы и инструкции не предусматривают паузы между решением об изгнании и самим изгнанием, поэтому...

Креонт. Однако сегодня в первый и последний раз мы истолкуем эти законы и инструкции в пользу человека, приговоренного к изгнанию.

Сифос. Царь Креонт справедлив, но милосерд.

 

Креонт и все остальные, кроме Эдипа и Форбаса, уходят.

Эдип стремительно подходит к телу Иокасты, вытаскивает фибулы, которыми скреплена ее одежда, и вонзает в свои глаза.

Форбас с ужасом смотрит на него, не в силах пошевельнуться.

 

Эдип (превозмогая боль). А теперь, старик, помоги мне... нет, просто постой рядом... (Склоняется над Иокастой.) Я много раз видел тебя счастливой, и это самое радостное, самые светлые воспоминания в моей жизни. Помню, какой ты была испуганной, когда мы произносили брачные клятвы, и как исподволь поглядывала на меня за свадебным столом. Помню, какой ты была напряженной, снимая одежды в спальне и боясь повернуться ко мне лицом. Наверное, ты стеснялась своего тела, которое было старше моего. И какой радостью светилось твое лицо утром, когда мы пробудились рядом, бок о бок, рука к руке, и помню твой внезапный порыв — ты вдруг приподнялась и крепко поцеловала меня, и двигалась так стремительно, что чуть не разбила мне нос. Помню, каким алым счастьем сияло твое лицо, когда родился наш первенец. Помню, как мы лежали на крыше, любуясь ночным фиванским небом, исполненным тысяч глаз. Помню все, но тебя больше нет, а книга нашей жизни дописана до конца. Впрочем, книга жизни и пишется с конца, когда мы оказываемся на границе между непознанным и непознаваемым, когда память сердца окончательно берет верх над игрой ума. Именно тогда наши воспоминания и вспыхивают ярким светом, который тем сильнее, чем глубже мы погружаемся в прошлое, устремляясь к истокам, как всякая тварь и всякая вещь.

Стремление каждой вещи и каждой твари, вложенное в нее самой природой, есть возвращение к своему началу. Таким путем мы возвращаемся к изначальной божественной беспредельности, пытаясь сделать так, чтобы вся реальность стала нашей реальностью, наполненной подлинным смыслом, который больше и выше человека, и нет иного орудия для достижения этой цели, кроме нашего воображения.

Теперь это все, что у меня осталось.

Воображение, однако, всегда дописывает реальность, хотя это не значит, что оно всегда ее искажает. Иногда воображение просто создает новую реальность, которая связана с привычной такими прихотливыми перекличками, что мы не в состоянии распознать эти звуки и краски. Со временем связь разных реальностей становится все очевиднее, все понятнее, все живее, однако следует с горечью признать, что принять ее как свою мы по-прежнему не в силах, и именно поэтому книга жизни — не из тех произведений, которые могут иметь окончательную редакцию. Поэтому кто-то допишет ее за нас, и тут мы с тобой бессильны что-либо изменить, как-то повлиять на тех, кто узнает о нас, нашем счастье, наших страданиях и нашем ужасном конце. Я дошел до конца сам. Глаз никто не поражал мне — сам глаза я поразил (опускается на пол, обнимает старика Форбаса за плечи). Но если бы я мог хоть в малой степени повлиять на тех, кто откроет книгу нашей жизни, я попросил бы их не забывать о фиванском небе.

Такого синего неба я не видел нигде и никогда — только здесь, в Фивах.

Бирюзовый, васильковый, индиго, кобальтовый, маренго, лазурный, ультрамариновый, персидский, циан, электрик — это лишь некоторые оттенки синего, которые вобрало в себя фиванское небо. Эта синь не имеет ни конца, ни края, она заполоняет космос, достигая престолов богов и объединяя стихии. Тишина и покой — вот что такое синий цвет. А еще прохлада, нисходящая с небес и утешающая нас, скорбящих и тленных.  И тайна зла, скрытая в глубинах бессмертной синевы.

 

Пауза.

 

Мы лежали с тобой на крыше и смотрели в синеву, пока разум наш не воспарял, оторвавшись от тел, и время переставало течь, и мы пребывали вовеки...

Вот чего я навсегда лишен, Форбас, — вечности фиванского неба, его синевы, шири и глубины. Теперь я могу видеть его только во сне или в воображении, но боюсь, что и сны мои, и мое воображение отныне навсегда испорчены — по моей вине, конечно, и я никогда не смогу забыть о гнойной язве, отравляющей эту божественную синеву. Мне остается только мечтать о чистой синеве, в которую однажды я уйду насовсем, чтобы соединиться с тобой, любимой женой, с несчастным Лаем, павшим от моей руки, со всеми, кого я любил, и со всеми теми, кому причинил боль, и там, в глубине небес, в средоточии синевы, мы когда-нибудь встретимся и сольемся, станем цветом, оттенком, тенью, намеком, памятью, горем, любовью, которые растворятся в безбрежной синеве фиванского неба...