Бат, шишига, ока, фотон, маглев

5. Маглев

 

Тридцать первого декабря Савва сидел на лавочке в здании вокзала Тетюхе и рассматривал схему движения поездов-маглевов, собранную из множества разноцветных веток. Вот она, станция Яковка: Савва ткнул в нее пальцем и построил маршрут. Сесть нужно в Тетюхе, дальше две пересадки. Одна по китайской ветке в Туганче, вторая по российской в Барабаше.

За спиной Саввы переливалась огоньками реклама новых кварталов Яковки. В центре зала стояла красивая елка со звездочкой на верхушке. Люди вокруг улыбались, даже работники вокзала улыбались, а Савва нервничал. Всю жизнь его преследовало чувство ускользающего счастья, догоняющее каждый раз, когда что-то налаживалось.

Через десять минут Савва приложил подорожную к турникету и зашел в маглев. Он сразу же увидел свободное место у окошка и сел, вытянув ноги. Но плохо запахло: в соседнем ряду широкоплечий мужчина ел беляш, и рядом его сын, такой же, как отец, только поменьше, тоже ел беляш.

 

В Яковку Савва ехал к своей новой девушке. Вчера они впервые встретились в метро Лесозаводска, познакомившись через приложение для дейтинга. Только Света совсем не была похожа на ту Свету, которую Савва рассматривал до этого в приложении. Она оказалась потолще, постарше, пониже и даже разговаривала совсем не так, как до этого писала. Через ровное строгое каре выглядывали Светины уши, похожие на ручки кувшина. Савва не помнил этих ушей, он бы точно обратил внимание, у него были похожие уши.

Они вышли из метро, и Савве сразу же захотелось спуститься обратно. В простых ботинках из опунции было холодно, он будто бы шел босиком. Но Света сказала, что поблизости есть бар, посетить который — ее мечта. Савва молча пожал плечами, ему вообще не нравились бары. Он предложил Свете идти быстрее, чтобы согреться, но сразу же появилась одышка. От одышки он вспомнил школьную физкультуру, и настроение совсем упало.

Решив сократить путь, они попали почему-то на рынок, где все было на чужих языках. От запаха уличной еды крутило голодный живот, а еще Савва переживал за свою маленькую поясную сумку. Они вышли к памятнику исследователей малых народов Востока, вокруг которого в больших кастрюлях удэгейцы жарили пельмени с изюбрем. Савва втянул носом мясной воздух и посмотрел на памятник: один из исследователей ехал на самокате, вытянув ногу в грубом мраморном сапоге.

Рыночные ряды сужались: Савва и Света шли близко друг к другу и разговаривали о любимых фруктах. Савва захотел купить карамелизованные яблоки на палочке, но Света его остановила.

— Фрукты нужно есть свежими, — сказала она, и кто-то зажег рядом бенгальский огонь, подсвечивая ее лицо. — Но можно купить няньгао.

Внутри голодного живота стало тепло, потому что о Савве давно уже никто не заботился. Они купили два няньгао: пережевывая, Савва незаметно вытащил изо рта кусочек какой-то картонки.

 

Через час они все-таки выбрались на центральную аллею Лесозаводска и свернули в непривлекательный бар.

— Что ты хочешь заказать? — спросил Савва, водя пальцем по меню и разминая под столиком задубевшие ноги.

— Можем заказать хуанцзю в честь Нового года.

— Давай. А из еды?

— Фруктовую тарелку и мороженое.

— Почему ты так любишь свежие фрукты? — Савва мысленно отметил, что Свете идет румянец. — Их мало кто сейчас ест.

— Это ты их любишь, не я. Я ведь все про тебя знаю!

— А что ты про меня знаешь?

Оба рассмеялись.

— Знаю, что ты не умеешь тепло одеваться, местный климат вообще не для тебя. — Света загибала пальцы. — Знаю, что ты большой сладкоежка. Знаю, что ты не умеешь бегать, не занимаешься спортом…

Савва с застывшей улыбкой смотрел на Светины пальцы.

— Но это нормально, чего ты стесняешься? — продолжала Света. — Ведь в прошлой жизни мы были слонами. Я хорошо помню, вот с такими ушами. — Она широко развела руки в стороны. — Мы жили в Таиланде, и очень долго. Понятно, что в Лесозаводске тебе холодно.

 — У тебя хорошее чувство юмора, — промычал Савва, почувствовав ускользающее счастье.

— Да ладно тебе, ты слоном заработал хорошую карму, поэтому стал теперь красивым человеком. Все красивые люди в прошлой жизни были животными. Та твоя часть, которая никогда не засыпает и никогда не умирает, все помнит. Тебе нужно только дождаться, когда информация придет, мне вот пришло недавно.

 

— Следующая станция — Туганчау.

Широкоплечий мужчина с таким же сыном тоже выходили из маглева. Лица у обоих были желтые и непроницаемые, как дыни.

— А где тут пересадка? — спросил Савва, крутя головой.

Платформа выглядела слишком пустой и темной. Под розовым светом единственного фонаря клубились снежинки.

— Здесь ее нет, — ответил мальчик.

— Как же нет? Пересадка на Туганче… Потом на Барабаш. Мне до Яковки.

— Так вам нужно было Туганче, а это Туганчау, — снова ответил мальчик, неприятно выделив «чау». — Туганче вы проехали.

Савва отвел взгляд от розовых снежинок и посмотрел на мальчика. Тот сжимал губы, будто с трудом сдерживая волну грубого, неудобного смеха.

— Тебе теперь на мост! — пробасил широкоплечий мужчина. — Эта ветка идет только в одну сторону. Поэтому тебе нужно перейти на русскую ветку и доехать до Длинного. Там можно на фуникулере подняться до Туганче. Но лучше спросить еще у кого-нибудь, я не уверен.

— И долго ехать до Длинного?

— До Нового года управишься!

Они рассмеялись, и Савва улыбнулся тоже. Он свернул на мост, а мужчина с сыном в сторону выхода. Савва обернулся, чтобы посмотреть на их спины, и в этот момент у мальчика из кармана вывалился какой-то сверток.

— У тебя что-то упало! — крикнул мальчику Савва.

Это был пакетик из-под беляша.

 

Скучающий официант принес их заказ. Пока он разливал хуанцзю по бокалам, Савве мучительно захотелось фруктов и особенно сильно — бананов.

— В каждой жизни мы обретаем друг друга после долгого одиночества, — как учительница объясняла Света. — Тебе нужно какое-то время, но потом ты всегда соглашаешься. Потому что слоны могут быть только со слонами. Поэтому некоторые люди так одиноки, они не могут найти свой вид, понимаешь? Как не могут бегать, или не умеют плавать…

Савва рассматривал узор на столе. Ему казалось, что в этом узоре двое слонов трутся друг о друга хоботами.

— То есть вот так просто можно все объяснить? — Собственный голос показался Савве незнакомым, немужественным. — И одиночество, и лишний вес?

— Послушай, если не бывает реинкарнации и если нет кармы, то какой в жизни смысл?

— Ну… значит, смысл в самом процессе, — неуверенно пробормотал Савва, и Света хрустнула яблоком, разломив его пополам.

— Когда мы были слонами, ты был красивым слоном, сильным слоном, ты заслужил быть таким, какой ты сейчас, вот в чем смысл. И какое счастье нас ждет впереди, сколько любви, сколько удовольствий… — Света протянула Савве половинку яблока. — Что скажешь?

— Я… хотел бы сказать, что, возможно, ты и правда была слонихой, у меня нет доказательств обратного.

— Андрей, столько лет я тебя искала, и если бы не искусственный интеллект, как бы мы друг друга нашли?

— Как ты меня назвала?

— Что? Я говорю, что если бы не эти...

— Подожди, подожди. Почему Андрей, Света? В Таиланде я был слоном Андреем?

— Я не Света, я — Маша. Ты — Андрей. Мне дали твой айди в кабаре позитивного регрессинга.

— Я не Андрей, а Савва. Я встречался с женщиной из приложения «Ворлд оф лав».

 

Когда Савва вышел в Длинном, то канатной дороги на станции не было. Он снова посмотрел на часы: до назначенного времени встречи оставалось полчаса, три часа до Нового года.

На краю станции стояла женщина в черном плаще. На ее шее было кольцо красного шарфа, края которого она аккуратно наматывала на руки. Ее фигура чем-то напоминала Машу. Но из-за сутулой спины казалось, что Маша чем-то расстроена и хочет прыгнуть на рельсы.

— Где здесь фуникулер? — простонал Савва, подойдя к ней поближе.

— Поднимитесь на лифте. — Женщина в плаще кивнула головой в сторону.

— Я хочу в Яковку, — сказал Савва, вглядываясь в ее лицо: слишком бледное, неприветливое, и на щеках у нее не румянец, как у Маши, а какие-то синяки.

— Боже, как вы не вовремя со своей Яковкой! Вам удобнее всего доехать до Туганче.

— А почему вы здесь стоите?

— А почему вы здесь спрашиваете?

Бесшумно к станции подъезжал маглев.

— Вы что, хотите вот так просто взять и прыгнуть? Вам нужно на консультацию с проводником.

Савва схватил женщину за рукав. Маглев остановился: из ближайшей двери вышли громкие дети. На их яркие курточки были надеты картонные ангельские крылья. Переглядываясь друг с другом, дети начали петь и хлопать в ладоши. Женщина в черном плаще раздраженно выдохнула.

— Пожалуйста, дайте мне пройти через ту дырку в заборе, — сказала она. — У меня нет подорожной. Вы ведь не контролер?

Савва отпустил ее рукав. Женщина в черном плаще посмотрела по сторонам и спрыгнула вниз.

— Это вам надо провериться у проводника! — крикнула она и, подойдя к забору, отодвинула какую-то дощечку, за которой была круглая дыра. — Не мне, вам!

Дети закончили петь и достали красные бархатные мешочки. На счастье, в кармане у Саввы всегда лежали мятные леденцы, он боялся за свое дыхание. Отдав леденцы, Савва поднялся к фуникулеру. В звездном небе видно было только что отошедшую от станции кабинку. В ней сидели строители в касках и в ярких оранжевых жилетах. Издалека казалось, что они открывают шампанское.

Савва развернул телефон, но не знал, с кем соединиться. У него был айди той самой полузнакомой Светы, но не было айди Маши. Значит, у Маши был айди еще одного слона, а айди Саввы не было. Вдруг она соединится с другим и тоже пригласит его в Яковку?

 

Они разговаривали до закрытия бара и выпили две бутылки хуанцзю.

— Приезжай ко мне завтра на Новый год, только не перепутай маглевы. В одну сторону ветка китайская, а в другую — русская. Никак не могут договориться по поводу подорожных. Понимаешь?

Савва аккуратно кивнул.

— Тебе понравится Яковка, — продолжила Маша. — Хоть там часто идут дожди, очень много снега, но, когда совсем перебор, — специальные трубы всасывают тучи.

Савва округлил глаза.

— Точнее, сама Яковка — дома, дома… Каждый дом своего цвета. Долго не строили из-за наводнений, не было технологий… А сзади — поле. Мы могли бы там пастись, а точнее, гулять. Дай мне что-нибудь, я напечатаю адрес. В Новый год мы все вместе выйдем в поле. И будем водить хоровод вокруг елки, и жечь костры, и петь песни. Это такая традиция. Мы всегда делаем так.

— Света.

— Света?

— Маша. Тебе знакомо чувство ускользающего счастья? Я очень боюсь, что то, о чем ты говоришь, не случится. Или случится, но с кем-то другим, ты понимаешь? С каким-нибудь наглым, богатым хмырем.

 

На Туганче Савва сделал пересадку и доехал до Барабаша, а в Барабаше сел не в ту сторону и проехал так почти полчаса, пока не понял, что едет не туда. На станции «Березовый бор» он оказался в 23.30, и платформа была безлюдна. Подъехал пустой маглев, и Савва зашел внутрь.  В дальнем конце вагона ехал кто-то, одетый в костюм Деда Мороза.

— Я доеду до Яковки?

— Доедете. А я?

Дед Мороз был пьян. Савва разочарованно посмотрел по сторонам, но в вагоне никого больше не было.

— Вы что, тоже заблудились? — спросил Савва.

Дед Мороз кивнул.

— А куда вам надо? — снова спросил Савва.

— Тетюхе…

— Я могу объяснить вам.

— Бессмысленно.

Они проехали несколько остановок. Савва посмотрел на часы.

— Какой сейчас час? — спросил Дед Мороз.

— 23.45. Пятнадцать минут до Нового года…

Ласковый женский голос объявил станцию Яковку, и за окнами маглева стало больше света.

— А год какой? — еще раз спросил Дед Мороз.

Савва махнул рукой. Турникет не пропускал его по подорожной, и Савва перепрыгнул через него. По дороге он толкнул в плечо какого-то грустного орлика в шапке-ушанке, но тот не обратил внимания. Савва пробежал мимо многоэтажных разноцветных домов, а за домами и правда было снежное поле. А еще, вроде бы, трубы, которые могут всасывать облака: они стояли, как гигантские грибы.

В поле горела наряженная елка, а вокруг нее хоровод водили люди в разноцветных масках. Шел крупный снег. Савва побежал вперед: в одной руке он держал бутылку шампанского, а в другой пакет с сувенирами. Он так и не придумал, что подарить Маше.

 

4. Фотон

 

На ночной разгрузке вокруг «Фотона» бродят разные люди. Ася вытаскивает карточку тахографа, выпрыгивает из кабины. У грузчиков дергаются руки, они привыкли здороваться по-мужски. Прячут руки в перчатки, в карманы или куда-то отходят.

— Грузовичок — китаец? — Кто-то спрашивает.

Ася кивает.

— Красивый. Редко встретишь на наших дорогах такого.

Ася держит во рту фонарик, пересчитывает листы.

— Как дракон, — продолжает кто-то. — И «Камаз», и «Мерседес» — говно. «Фотон» лучше. Узор сама делала?

Ася вытаскивает фонарик изо рта.

— Был такой.

— Тебя как зовут? Меня — Вова.

— Елизавета.

Ася отдает куда-то в темноту бумаги. Берет мягкий стаканчик растворимого кофе. У «Фотона» снимают боковую штору, чтобы вытащить груз, и Ася старается не смотреть. Кладет в кофе побольше сахара, закусывает семечками, какими-то конфетами. Старый автобус привозит спящих рабочих на первую смену. Осторожно паркуется, будто боясь разбудить. Рядом красная мерцающая пончиковая, похожая на дешевый секс-шоп. Краснота отражается в мокром асфальте, переливается бензиновой радугой. В радуге лежит замерзшее яблоко какого-то мертвого цвета, и Ася пинает его ногой.

— А что потом? — снова появляется Вова. — Палый сказал, ты без загрузки сегодня.

Ася посмотрела на Вову. Глаза у него большие, внимательные, неровные усы от холода будто бы присыпаны солью.

— Без загрузки.

— И что?

— А ты чего не работаешь?

— Перекур. Хочу с кем-нибудь поговорить.

— Вот с Палым и поговори.

— А куда поедешь? — Вова делает шаг еще ближе.

— Не твое дело.

— Я знаю, куда ты поедешь.

— Чего?

— Координаты получила, ну, ты поняла меня. В тайное место. Где собираются только те, кто на колесах.

— Проспись иди.

— И зовут тебя не Елизавета.

Ася делает шаг навстречу, она подсмотрела это движение еще давно у каких-то гопников. Выдвигает нижнюю челюсть. Вова давит сигарету ботинком и отходит. Автобус со спящими строителями так и стоит, люди в нем как забытые куклы.

 Вдалеке ползет тягач: вверх тянется черная густая туча. У «Фотона» внутри — как на спине дракона, а в старом тягаче — как в брюхе у древней рыбины. Грузчики тянутся к тягачу, Ася смотрит на них со стороны. Из тягача босиком выпрыгивает дальнобой, крепко пожимает всем руки. У него белоснежная облачная борода, круглый живот, грубое лицо. Санта Клаус из рекламы колы, но если не смотреть издалека.

— Загрузишься тогда потом в Красноярске, — к Асе подходит Палый и возвращает ей документы. — В деревню поедешь? Праздновать Новый год?

Ася кивает, снова пересчитывает листы.

— Надо ехать по навигатору, там РЖД пути кладет новые. Будет как Транссиб, говорят. Поедешь в объезд… Пользуйся, пока есть, куда ехать. Скоро распилят всю землю рельсами.

Палый подходит еще ближе.

— Таким, как этот Вова, нельзя ничего говорить, — шепчет он, и Ася чувствует его горькое табачное дыхание.

— Это почему?

На последнем листе вместо подписи набор цифр. Координаты. Только для тех, кто на колесах.

— Очень ему надо. И знаешь, на чем он ездит? На яндекс-самокате.

У Палого в руках стаканчик такого же кофе, что и у Аси. Мизинец с заточенным ногтем оттопырен и чуть дрожит.

— Хоть на лошадке детской пускай ездит, — говорит Ася.

Ноготь Палого рисует в воздухе дрожащие восьмерки.

— Спокойной ночи.

В отеле всегда селят быстро, без паспорта, без лишних вопросов. Над администратором устало висит облезлая мишура. В номере голо, просто, Ася заходит и первым делом нюхает подушку: здесь могут не менять белье. В душе огрызок мыла от другого владельца, но это можно. Ася с удовольствием моется. Ей кажется, что с нее стекает та же туча, что поднималась из тягача.

После душа Ася ложится в кровать. За стенкой шум, кто-то невидимый возится, разговаривает. Ася переворачивается на бок, прячет голову под подушку — так лучше, надо только вытащить нос для воздуха. Она боится задохнуться, поэтому не плавает на глубину, не накрывается с головой одеялом. Но никому из людей не расскажет, об этом знает только «Фотон».

Шум меняется, становится ритмичнее, и под подушку лезут стоны, толчки. Ася стучит в стену, но ритм с той стороны сильнее. Она отодвигает кровать в середину комнаты и снова ложится. Все здание стыдливо двигается, Ася злится еще больше: скидывает одеяло, одевается, собирает все свои вещи. Несет их в «Фотон» — что-то вываливается по дороге, как из туго набитого рта. Ключи Ася оставляет торчать из замка номера.

На парковке в сторонке сидят дальнобои и, кажется, жарят шашлык. Вот Санта Клаус, вот Палый, они похожи на злых волшебников. Вова стоит в стороне и смотрит на них с любопытством. Наклонен, как слабое дерево, будто качается на ветру.

Ася ложится на узкую кровать «Фотона» за передними креслами. Тихо. Ни единого движения, ни единого звука, кроме дыхания.

Наутро все лобовое стекло в ледяных шишках. Ася завтракает в пончиковой, смотрит на людей — сейчас здесь уже одни грузчики. Хотя и эти надолго не засиживаются, пьют горячий кофе залпом.

В «Фотоне» Ася снимает берцы, носки, надевает домашние шлепанцы. Солнце подсвечивает заледеневшее стекло, в кабине от этого еще светлее. Ася берет документы и забивает цифры в навигатор. Около суток в пути, крюк из-за стройки, но в выходные дороги свободные. Святая Анастасия с иконки смотрит на Асю с завидным спокойствием. Больше всего Асе хочется быть такой же спокойной, но она не знает, с чего начать.

Ася выезжает со стоянки и видит, как на самокате перед ней едет Вова. Вся спина у него заляпана грязью, один из карманов рюкзака расстегнут, а внутри лежат какие-то папки. Ася останавливается, открывает пассажирскую дверь.

— Неужели ты настолько одинока? — кричит ей Вова.

 

3. Ока

 

Ядвига запомнила так: перед Новым годом пришел серый человек и не разулся, наследил. Ему предложили тапочки, но он на них не посмотрел. Ядвига пошла на кухню, чтобы из вежливости налить серому человеку компот. Когда вернулась с компотом, серый человек уже что-то рассказывал детям, сидя рядом с голой елкой (ее еще не успели нарядить, потому что все перессорились). Ядвига и сама была тогда ребенком, если вот так подумать, просто самым старшим.

— У деревни забрали название. Вы знаете, что так бывает? Раз людей нет — нет и названия. Таксофон прямо на болоте, пустой магазин, один почтовый ящик на одном столбе. Все в этой деревне по одному. Одна яблоня, одна береза, одна сосна. И я вот тоже был там один. Дома сгоревшие, черные. Было наводнение, в следующий год пожар, люди ушли. Дождь шел неделями, без остановки. Воды было выше крыш, люди жили на крышах и на деревьях, как птички. Деревья тогда еще были. А потом вода ушла — и огонь, в общем. За сгоревшими домами большое поле, но на нем ничего не растет, только ягоды... эти… вороний глаз. По одной ягоде на кустик.  И паутина, а в ней пауки, вот такие.

Ядвига не запомнила лицо, но запомнила руки, потому что он все показывал руками. Вот такого размера тайна. Поле — вот такое. Ягоды вот такие. Может измерить, а значит, все правда видел. А Вова хлюпал без остановки носом и раздражал. Остальные слушали и скучали. Да Вова всегда много плакал, всегда всех раздражал. Серый человек дал ему конфету. Или Ядвига придумала, и не было конфеты?

— Никогда не поверил бы, если бы и меня туда не позвали. Ты, говорит, тридцать лет ездишь, заслужил. День я провел один, а потом к полю начали собираться люди на больших грузовиках. А еще на автобусах, бетономешалках, газелях. И все больше, больше и больше. Фуры пасутся, как коровы, смотрят фарами в фары, а люди общаются. Ночуют все, конечно, в грузовиках. Водители так привыкли: всю жизнь в дороге. Там у каждого уютнее, чем у вас дома. Елка даже может быть, наряженная. Общаются, а потом разъезжаются, потому что им больше не нужно. Они увидели таких, как они, отъединились, так скажем, на несколько дней. Хорошее это слово: отъединиться. А раньше там собирались контрабандисты. Пока всех их не расстреляли или не посадили. Такое было время. Сейчас лучше.

Ядвига налила себе попить, но у воды был вкус какого-то сыра, и поэтому она пить не стала. Вова не отводил блестящих глаз от серого человека, и под носом у него тоже блестело.

— Как моряков тянет постоянно на север, так и в эту деревню тянет. Там можно жить, прямо в доме, на сгоревшей мебели, она не разрушается. А если проехать через поле, там будет заповедный лес, где всегда осенние листья, и в нем есть разные животные, все какие-то не такие. Двухголовые лисы, трехногие олени, у белок по четыре хвоста. Я оттуда привез мамонтов бивень, сделали экспертизу — молодой совсем мамонт, умер недавно…

— Мне страшно, — жаловался Вова.

— Ядвига, накрой Вову одеялом, чтобы не боялся.

Ядвига накрыла Вову одеялом с головой, но тот сразу высунулся.

— Не бойся, — вроде бы сказала Ядвига. — Это сказки. Как вот найти это место?

— Передают координаты через доверенных лиц, лишних людей там нет, потому что никому не придет в голову ехать в место, у которого нет названия. А с другой стороны от заповедного леса живут орлики. Это такая национальность. Но фуры им не интересны, они никуда не ездят, ходят пешком.

— Нерусские, что ли?

— Русские, почему нерусские? Просто орлики.

Весь свет у них был с улицы: Ядвига подходила к окну и высматривала большой грузовик. Но почему-то только маленькая «Ока» стояла, похожая на оставленный кем-то чемодан.

— Ну, вот и познакомились. Дети, дайте обниму вас.

Когда серый человек ушел, Вова подставил табуретку к окну, чтобы быть повыше. Тоже высматривал, наверно, грузовик. На улице через снежинки серый человек двигался к «Оке». Он сел в «Оку» и будто сложился для этого вдвое.

— Как он вообще туда уместился? — кажется, сказала Ядвига. —Такая маленькая, как игрушечная. На такой к утонувшей деревне и не проедешь.

— Ну все же помещаются, вот и он уместился, — сказал кто-то.

— А может и проедешь! — рассердился Вова. — Я тоже хочу «Оку».

И захлюпал, и начал опять раздражать.

— Тебе права никогда не дадут.

— Почему это не дадут?

— А потому что ты чудик. — Ядвига сказала и сразу же вроде бы пожалела. — Хочешь компоту?

Она многое помнила, но почему-то не могла вспомнить главного: кто это был и зачем пришел. Кто-то из младших думал, что это их папа такой, а кто-то решил, что это Дед Мороз или почему-то почтальон. Было неловко за все это: и за обиженного Вову, и за голую елку, и за что-то еще, что Ядвига забыла, и оно нудело теперь необъяснимо. И вроде бы был какой-то ответ, а переспросить уже не у кого. Даже у Вовы не спросишь: она не видела его уже много лет. Хотя, наверно, он ответил бы ерунду, сказал бы, что серый человек — орлик. Да уж, он мог ответить как-нибудь так.

 

2. Шишига

 

Лена смотрит в поле, на котором собираются фарцовщики. Правила объясняет старик Михаил. Он учит, как не попасться КГБ. Почему-то все говорят так: в зубы КГБ, в лапы КГБ. Лена представляет КГБ людьми, но с лицами старых волков. Про волков ей рассказывала бабушка Зоя.

Вот летит стрекоза, и Лена радуется, она любит птиц. Лене помогают подняться на подушки, и она быстро моргает. Так она показывает, что все слышит. Перед Леной в поле стоит стол, за столом сидят женщины и лепят пельмени. Бабушка Зоя щиплет Оксану за живот, а та хохочет. В один из пельменей кладут много перца. Если Лена съест такой пельмень, то сразу умрет.

У Михаила машина — «Шишига», полностью забита контрабандой, и чем он ближе к городу, тем меньше в «Шишиге» контрабанды. Михаил прячет товары, как белка, а потом откапывает. Так рассказывала бабушка Зоя. Вот здесь у него под кустами очки «зеркальные капли», а здесь — трикотин. Очень хорошая ткань, трикотин. По ней прыгают лягушки, потому что на ткани цветы. Лягушки путают ткань с землей. Лена хотела бы сказать об этом бабушке Зое, но не получается даже пошевелить мизинцем. Она давно уже ничем не шевелит. В следующей жизни Лена хочет быть лягушкой, чтобы высоко прыгать и крутить глазами. А может, быть слоном, чтобы ходить стаей.

Когда-то давно такую лягушку закинули Зое за шиворот. Зоя стояла в поле, а со спины к ней подошел загорелый мужчина. Он кинул лягушку Зое за воротник, и Зоя визжала. Скорее всего, от большой радости. Лена так и не увидела, как эта лягушка выскочила. Может, она до сих пор живет в Зоином платье.

Куда делся тот загорелый мужчина? Наверно, он хотел жениться. Но почему передумал?

Когда фарцовщики собираются в поле, становится хорошо. Горит огонь, где-то поют песни, жарят еду. Сюда к фарцовщикам приходят жены: толстые пальцы в кольцах, запястья в браслетах, а шеи в цепях.  В городах и деревнях сразу столько колец не наденешь — вызовешь подозрение, могут побить. Мужчины танцевать не любят, и женщины танцуют друг с другом, водят хоровод. В поле хорошо танцевать, потому что нет стен.

Лена знает, как выглядят люди, но не знает, какое у нее лицо. Зато очень хорошо может все вообразить, особенно с каким-нибудь моряком. Лена кое-что знает, видела. Она задрала бы перед моряком юбку, сняла бы пеленки и наклонилась, чтобы удобно было рассматривать.

В поле и правда приезжают моряки, чтобы продать товар, здесь меняют рубли, юани. Фарцовщики помогают людям. Не было бы этого КГБ. Когда люди говорят о КГБ, их лица некрасивеют. А так — Лена и сама хочет быть фарцовщицей. Она бы села в большой грузовик и подбирала бы грустных, собрала бы всех в одном месте.

Лена наблюдает. Хотя знает и что-то о том, чего не видно. Например, здесь вдалеке заброшенная пустая деревня. Все лишние уехали, остался только один спящий дед-колдун. Кто-то предлагает в тех местах охотиться:  на медведя, на лося, на кого хочется. Предлагает тихо: в прошлом году вместо медведя убили толстую женщину в шубе. Она думала там что-нибудь украсть, но красть было уже нечего.

Она торговала с китайцами икрой и подкупила всех пограничников. Она ходила пешком через горы и носила китайцам икру и водку. Переплыла Амур, примотав банки с икрой к ногам. А потом ее перепутали с медведем. Все плакали. Похоронили так, как всегда хоронят фарцовщиков: пустили по реке в лодке из тополя.

Зоя, конечно, похожа только на человека. Вот как у нее болит спина: иногда Зое не разогнуться. Чтобы поднять Лену, нужно просить Оксану. Оксана — силачка, может Лену поднять одной рукой. Но потом весь день ходит недовольная и шепчет всем что-то в уши про будущее, глядя на Лену. А что Лена? Что будущее?

Осенью Лену кладут в «Шишигу» вместе с тканью. Михаил садится за руль, рядом с ним — бабушка Зоя. Она плачет всю дорогу, а Михаил тянет ухо.

Едут они очень долго. Иногда «Шишига» останавливается, и Михаил выносит куда-то ткань. Лене лежать от этого все неудобнее. Ткань скупают люди со спрятанными лицами. Ткань берет человек, у которого на голову надет красивый несоветский пакет. Такие пакеты дорого стоят.

Зоя меняет Лене пеленки.

— Так будет лучше, — говорит. — Вот увидишь. Должно же у нас у всех быть какое-то будущее.

Просыпается Лена среди высоких домов. Все такие дома одинаковые. Сделали бы их разных цветов. Бабушка Зоя встает за Лениной спиной и пахнет полем.

— Пришлось изменить тебе фамилию, имя. Тебя теперь зовут Анастасия Петрова. Оксана написала там на бумажке.

Бабушка Зоя кашляет и уходит. Так вот он какой, город. Может быть, там, где фарцовщики, тоже построят город. Можно ли что-то сделать, чтобы в тех местах реже шел дождь? Может быть, какие-то трубы, чтобы всасывали облака.

Поле похоже на море. Хорошо жить у моря. Можно есть рыбу, пить морскую воду и мыться. Легко представить: бабушка Зоя в поле похлопает себя рукой по спине, и из ее платья выпрыгнет лягушка. Лягушка перепутала платье с землей. Хорошо, что есть фарцовщики. Как бы люди жили без красивых платьев? Только и делали бы, что грустили.

 

1. Бат

 

С восходом орет соседский петух, а Яков не любит петухов и куриц, у него в хозяйстве только черные бакланы. Идет слабый дождь, уже несколько дней идет, в саду пахнет пионами. Яков берет большую палку, закидывает на плечо, и на нее, как на жердочку, взлетает баклан Тимоша.

Утро — время охоты. Яков ходит на охоту пешком, завтракает по дороге: прямо на ходу посыпает вареное яйцо солью из кармана, заедает пупырчатым огурцом. На половине пути Якова обгоняет мотоцикл. Мотоцикл подпрыгивает на дорожных позвонках, в коляске вместо пассажира гремят пустые ведра.

Все двигаются сейчас к реке: когда идет дождь, рыбы много. Вот только у Якова нет удочки, и мотоцикла нет. Он не рыбачить едет, а идет охотиться и по земле всегда ходит только пешком, он и по воде бы ходил пешком, если бы так было можно.

Лодка у Якова — старый бат, пережил и японцев, и паводки, и пожары. Такого бата ни у кого в деревне больше нет: узкая долблёнка из цельного тополя. Яков выплывает на середину реки, зачерпывает ладонью воду и нюхает. Рыбное место пахнет чешуей, а если рыба крупная, то еще и сырым мясом. Он гребет сначала в одну сторону, потом снова нюхает воду и гребет в другую. С полчаса Яков ищет нужное место, а красноносые сердитые рыбаки водят по нему взглядом и перешептываются.

 

Здесь мало людей, а земли много. Много воды и ветра, а до ближайшего города если кто-то все-таки добирается, то уже без возврата. Соседи говорят, что как останется меньше двадцати человек, деревню лишат названия, перестанут отмечать на картах. Но пока приезжает автолавка раз в месяц, бело-голубой грузовик с водителем Мишей, то деревня все-таки есть.

Тимоша переступает в нетерпении с лапы на лапу. В нужном месте Яков снимает с него поводок-красное колечко, и Тимоша взлетает в небо. Дождь вроде бы кончился, и все блестит на осторожном солнце.

Яков подзывает Тимошу обратно резким свистом и дает птице мелкую рыбешку: Тимоша заглатывает рыбешку за раз, как слюну. Потом ныряет под воду, а через несколько минут выныривает с крупным хариусом в клюве. У хариуса, как павлинье перо, переливается чешуя. Из неба празднично сыпется блестящая пыль, и начинается дождь, поднимается ветер. Но все спокойно, потому что в меру: если дождя и ветра станет не в меру, то люди, наоборот, пойдут прочь от реки.

Яков не говорит, кто его научил такой охоте, и почему-то у других рыбаков выучить бакланов так же не получается. Бакланы мало кого слушаются, до крови кусают за нос. Яков предложил отдавать соседям часть рыбы, а не тратить время на обучение, потому что с кем-то охотничья птица делится, а с кем-то нет. Можно обманом заставить баклана охотиться, если надеть на него тугой поводок и, пережимая горло, не давать заглотить крупную рыбу. Но бакланы тогда умирают рано, потому что так они угнетенные, и кусаются от этого еще больнее.

Свой улов Яков делит на части: соседям-лесорубам, соседям-пахарям, на продажу в лавку, а еще немного себе. Автолавка с Мишей приедет сегодня по расписанию, если только не развезло окончательно дорогу — тогда автолавка будет только через месяц, а может быть, весной, а может, не приедет никогда.

 

После охоты Якову нравится спать на террасе, у открытого окна, накрывшись скатертью. Рядом с ним шелестит яблоня, потому что сильнее становится дождь. Яблоня у Якова украшена ленточками и колокольчиками, чтобы слышать ветер, а еще для красоты.

Яков спит всегда так, что нельзя разбудить. Когда просыпается — дождь идет прямо в комнате, все вокруг мокрое и покрыто листочками. Яков закрывает окна, а как дождь успокаивается — выходит из дома, прихватив улов.

На развилке тропинок стоит Катя: у нее синяя вязаная кофточка, красный платок накинут на голову и на ногах почему-то большие мужнины сапоги. Увидев Якова, она сразу разворачивается к нему лицом, но пойти никуда не может, только улыбается.

Когда Яков проходит, Катя говорит ему в спину, что в их доме затопило подвал. Они с мужем ранним утром поднимутся от беды в верхние деревни искать другое жилище. Яков останавливается и смотрит на небо: где-то далеко видно белый просвет. Небо, как и вода, всегда показывает, что будет дальше, разве что его не понюхать, чтобы сказать точнее.

— Дождь скоро кончится! — говорит Кате Яков и идет дальше.

— Это рыбы тебе сказали? — кричит снова Катя, но Яков не оборачивается.

 

Миша из автолавки выглядит по-городски: в ботинках, клетчатой рубашке. Никто, кроме Якова, не приносит ему таких крупных хариусов и уж тем более не охотится с бакланом. Миша пытался, как и многие, научиться, но мало что выходило. Поэтому он хариусов покупает, а после продает втридорога.

Яков думает почему-то о Кате, о том, какая у нее синяя теплая кофточка, и не сразу замечает, что Миша с плохим настроением. Кто-то сказал ему про новый тайфун, такой сильный, какого не было уже сто лет. Когда у японцев, китайцев (в общем — далеко) тайфун или ураган — в деревню приходят затяжные дожди и ветер.

Миша не хочет застрять в деревне, он давно уже мечтает остаться в городе или хотя бы в такой деревне, где есть леспромхоз, а не только вросшие в землю лесопилки. Он хочет разговаривать по телефону, иметь электричество и стоять с незнакомыми людьми в очередях за товарами. Но Яков Мишу успокаивает, рассматривая небо: почти каждый год тайфуны, а все нормально. Даже неделю если дождь, то только подпол топит. Миша закручивает мочку уха до красноты и отвечает Якову, что вообще не знает, что это такое, тайфун, и почему если в океане далеко тайфун, то им от этого плохо.

— Раз в сто лет такое наводнение, — шепчет Миша. — Нет ли какого оберега, Яков? Ты — чудной человек, может, знаешь?

Он смотрит снизу вверх, ухо у него красное, глаза голубые, влажные. Яков покупает себе такие же городские ботинки, как у Миши, хотя вроде не собирался, и возвращается в них домой. По дороге снимает — пятки растерты в кровь. Домой идет босиком.

 Дождь к вечеру еще сильнее, и приходится опустевшее рыбное ведро подставить под протекающую в сарае крышу. К тому времени, как нужно спать, ведро набирает воды до краев.

Наутро Яков идет проверять сарай: воды там набралось много, и недовольные птицы гогочут. Мокрые соседи ходят кругами по деревне и ругаются. Кто-то сразу садится на транспорт, чтобы подняться наверх. В опустившемся на деревню тумане дерутся, но мало что видно, появляются только из белого облака то грабли, то головы, то пятки. Один из соседей подходит к Якову и спрашивает, не знает ли он, когда придет ураган. Яков пожимает плечами: не знает, и сосед плюет ему под ноги.

Пока нет дождя, вокруг много огней: люди жгут свои брошенные дома, сараи, старые вещи. Про тайфун говорят все больше, и про то, что могут эвакуировать. Яков только удивляется: как можно эвакуировать, когда даже войну здесь пережили так тихо?

Вот стоит Катя, наматывает платок на запястье. За ней горит ее дом, в небо тянется черный дым. Яков отворачивается, потом забирает себе кем-то покинутую, бредущую по тропинке корову, после старую лошадь, тоже уже ничейную.

Кого-то из людей берет к себе в кузов Миша, он и Якова зовет, но тот не идет.

— Я — один твой друг здесь, понимаешь ты? — шепчет Миша.

Катин муж-лесоруб говорит громко, и каждому его слову радуются. Нельзя уже жить в деревне, которой скоро не станет, которую, если залезть на крышу, видно всю за раз. Мало что бывает случайно, место здесь проклято, а природа к человеку прислушивается. Сама смывает ненужное, как белоснежный городской унитаз.

— Надо все сжечь, — кричит кто-то из толпы, — как Иван-лесоруб свой дом сжег, чтобы больше никогда не вернуться. Там, наверху, всё будем строить заново.

Яков идет домой, а за ним корова и лошадь. В доме он прибивает гвоздями к полу все, что можно прибить, заколачивает окошки, относит важное на чердак: питьевую воду и всю еду, что есть, а еще книги, охотничье ружье и одеяло. Потом идет к реке, и мало что видно из-за тумана и дыма. Мимо проезжают люди, но они глядят друг на друга или вперед, а Яков — на посыпанную дорожной пылью траву с незабудками.

 У переполненной реки Яков ходит по пояс в воде, затаскивает бат на волокуши и тащит его ближе к дому. Волокуши ломаются от камней и кочек, и Яков взваливает бат на спину и несет как пьяного друга. Небо режет молния, оглушающе бьет гром, Яков хлопает дверью. До позднего вечера скоблит бат изнутри и снаружи, прогревает березовыми лучинами. Всюду вокруг запах гари: и снаружи дома, и внутри.

Когда главное сделано, Яков осматривается: вокруг его дома всё теперь по одному. Вот было четыре плодовых дерева, а теперь одно, остальные переломаны ветром. Одна чужая корова стоит во дворе под хилой крышей и смотрит в грязную лужу, разочарованно свесив один некрасивый хвост.

 

Яков ходит по деревне, подходит к каждому дому. Знает, где спрятан соседский ключ: под ковриком или за наличником. Если дверь не заперта — закрывает, а все ключи прячет в карман. Забивает досками двери и окна, тушит огонь, забирает случайную книгу. Смотрит на соседскую морковь: вот из черной земли она торчит уже почти вполовину, надо тоже собрать.

Соседские ключи Яков приносит в свой дом, а потом забивает и свою дверь крепкой доской. Идет спать и спит так крепко, что нельзя разбудить. Просыпается в темноте: в небе над еще сухим куском желтой дороги темно-синий с розовым вихрь, будто кто-то намешал красок с чернилами и закрутил все это толстой кисточкой. Из такого вихря начинаются другой дождь и другой ветер. Яков заворачивается в одеяло, ложится на чердачный пол. Подперев голову, поет на незнакомом языке, чтобы не думать над рифмой, не напрягать память.

Снаружи что-то постоянно скрежещет, лопается и бренчит. Яков поет все громче, чтобы не слышать. Когда звуков становится меньше, он все-таки смотрит во двор — вода поднимается по чуть-чуть, и течение ее усиливается. Вот плывет соседское пугало лицом вниз, вот чье-то яркое платье.  А потом снова дождь, и ничего уже не видно, кроме текучей воды.

После обеда Яков спит, а когда просыпается — дождь вроде бы тише, и можно вылезти на крышу. Вокруг большая вода: землю видно, но где-то в стороне. Яков собирает главное в холщовые мешки, прячет в бат. До воды с крыши можно уже дотянуться ногой. Небо над домом чужое, будто в синяках и укусах.

Он движется по течению, куда бат тянет вода, сложив в ногах весло и шест. Яков всегда верит воде, это его стихия: ему так говорили соседи-китайцы, пока их не сослали обратно в Китай по какой-то неясной причине.

 

Яков плывет мимо затопленного леса, и кажется, что бат летит, раз глаза теперь так высоко. Яков знает здесь каждое дерево, потому что многие деревья росли вместе с ним, но никогда не видел верхушки. В кронах шуршат и чирикают птицы, в незатопленных дуплах кто-то прячется. Иногда Яков застревает, но снизу будто бы чья-то мягкая ладонь поднимает его и толкает дальше. Лес из зеленого становится синим, в нем все больше незнакомых звуков.

Потом он ложится спать, и спросонья кажется, что рядом плывут русалки, и у каждой Катино лицо. Яков переворачивается на другой бок, закрывается мешком с головой и снова спит так, как дома, что нельзя разбудить. Когда просыпается — небо становится чище, а лодка на чем-то стоит. Яков пробует оттолкнуться веслом, потом прыгает в воду, пытаясь сдвинуть лодку с места.

Нырнув, открывает глаза: под лодкой маленькая церковная маковка, и днище бата зацепилось за крест. Яков плавает кругами, потом сдвигает все-таки бат с места и плывет вместе с ним, поменявшись на время местами. На брюхе у бата древние узоры, его расписывали еще таежной краской: из жирной сажи, лососевой икры. Вот широкоплечие рогатые люди, вот олени и медведи, а вот птица, похожая на Тимошу.

 

Яков лежит в лодке, как в яичной скорлупке, смотрит на небо. Плыть ему некуда: может, каждое утро он проплывает над своей утонувшей деревней, по кругу. Когда заканчивается еда, Яков поднимает над собой палку: Тимоша садится на нее, вылетев из леса. Яков делает вид, что кладет Тимоше в клюв рыбешку, хотя вместо рыбешки кладет пустоту, но Тимоша послушно опускается на дно и выныривает с рыбиной. Яков достает нож, вырезает кусочки, дает и себе, и Тимоше, и кидает остатки в лес. Он слышал, что путешественникам надо кормить дорогу, потому что сытая дорога спокойнее.

В одно утро Яков видит дым, выстроенные на деревьях домики. На крышах такие же узоры, какими украшен бат. Звонит колокольчик, и из домика на ближайшем дереве появляется низкий человек с бородой, заплетенной в три косы. Увидев Якова, он сразу же исчезает, остается только какое-то движение вдалеке, как если вроде бы заметить дикого зверя. Яков знает про этих людей, их нельзя беспокоить: наверно, это люди в рыбьей коже, о них часто говорят в деревнях.

Еще через день появляется земля, пускай и болотистая. Яков затаскивает бат, потом прячет его на самый широкий дуб и идет вперед, закинув на плечо палку. С каждым шагом в лесу все больше запахов: вот жарится мясо, вот чей-то табак, а вот Катины промытые крапивным отваром волосы. Кто-то из-за дерева смотрит внимательно за Яковом, а когда Яков поворачивается — убегает в сторону домов и что-то кричит.

Яков переставляет отвыкшие от ходьбы ноги, видит, как на растянутой между деревьями веревке сушится красный платок. Вдалеке стоят какие-то грузовики, ходят люди, недоверчиво друг с другом перешептываясь. Яков подходит к одному из грузовиков: темно-зеленая морда, а кабина откинута куда-то вперед, будто корова щиплет траву.

— Золотая медаль в Москве.

Яков оборачивается и видит Мишу. Миша обнимает Якова, потом делает шаг в сторону, всматриваясь с подозрением в его лицо.

— Где-где? — спрашивает Яков.

— В Москве. Рад, что ты живой. Только бы дождь с собой не принес, а то как уехали от тебя — сразу ушел тайфун.

— А как можно дождь с собой принести?

— Люди так говорят. — Миша пожимает плечами.

— Красивая машина.

— Колхозу дали пять штук. Я теперь у такой водитель.

Яков смотрит на Мишу: в волосах у него седые непривычные прядки, на лбу новые морщины.

— А мы здесь надолго не задержимся, — продолжает Миша и по привычке закручивает опять мочку уха. — В город пойдем, будем настаивать на регистрации. Ты ведь не с нами?

Яков подходит к ближайшей избе, и почему-то ему кажется, что если зайдет внутрь — не сможет выпрямиться.

— Повезет — буду другие товары доставлять, — щурится Миша. — Новые, несоветские. Есть канал, понимаешь?

— Не понимаю, — честно признается Яков.

Его все удивляет, потому что все теперь не по размеру. Вот садится на дерево лимонная бабочка, и как будто бы она очень крупная, а усики у нее толстые, как шнурки. Ночь он спит в деревне, в пустой избе какого-то пропавшего рыбака, и впервые за всю жизнь ворочается. Матрас слишком мягкий, ногам горячо. Якову кажется, что в окне он видит Катино лицо, слышит аккуратное постукивание, но ответить ему нечем.

Когда Катино лицо исчезает — Яков открывает окно. На краю деревни снова видно огонь. Комната наполняется дымом, и от дыма тяжелеет голова. Яков сидит всю ночь на кровати, с прямой спиной: через неслучившийся сон ему кажется, что и его избу подожгут вместе с ним, заживо. Ближе к утру он вылезает через заднее окно и крадется к реке. Когда поворачивается — и правда, ходят какие-то люди вокруг избы.

При первом солнечном луче Яков залезает в бат и плывет по реке, но рыбы вокруг него нет. Яков нюхает воду: вода пахнет так, как ведро с дождевой водой. Солнце до конца не встает, светит, как через полузакрытые веки.

Течение тянет вниз, а значит, к затопленному дому. На закате следующего дня Яков видит знакомые деревья, а потом свою крышу и направляет к ней бат. Воды здесь уже меньше: затоплен только первый этаж, и река от закатного солнца кажется розовой, будто разбавленной ягодами. Яков нюхает воду, и она пахнет хвоей и брусникой. Привязав бат к своему дому, Яков залезает в чердачное окно и ложится спать.