Воспоминания о «Литнаследстве»

«В служении одному делу…» «Литературное наследство» в воспоминаниях  и переписке И. С. Зильберштейна и С. А. Макашина. Сост. А. Ю. Галушкин, М. А. Фролов; вступ. статья Д. С. Московской; отв. ред. М. Л. Спивак. М., ИМЛИ РАН, 2022, 544 стр. (Библиотека «Литературного наследства». Вып. 8).

Подчеркивать оригинальность, научное и культурное значение «Литературного наследства» — значило бы утверждать очевидное для всех. При этом вполне очевидное уже, например, к 25-летнему юбилею издания, пришедшемуся на 1956 год. Тогда младшие члены редакции сочиняют пародийную рецензию на очередной том «Литнаследства»: «Литературное наследство, т. 118: „И. С. Зильберштейн, С. А. Макашин и русская культура”, т. I. М., 1999». Такой том, правда, до сих пор не появился (тем более в объявленном объеме: «3022 с.»), но вып. 8 новой серии «Библиотека „Литературного наследства”»^[1] является его частичным воплощением.

Уже сильно позже, в 1980-е, когда отношения между Ильей Самойловичем Зильберштейном (1905 — 1988) и Сергеем Александровичем Макашиным (1906 — 1989) были давно и безнадежно испорчены, Макашин в мемуарных беседах подчеркивал, что замысел «Литнаследства» даже не вполне принадлежал Зильберштейну, возник во многом как попытка создать в новых условиях нечто подобное старому «Былому» (напомним, что в конце 1920-х Зильберштейн был секретарем Щеголева-старшего). И действительно, если взять в руки первые номера «Литнаследства», легко увидеть, что новое издание — во многом начинается как журнал (официально журналом оно будет именоваться еще более двух десятилетий), с обилием сообщений и статей — в том числе «идеологически-направляющих».

Собственно, здесь — вслед за самим Макашиным — можно сказать, что главным была не столько идея (к тому же в самой идее историко-литературного журнала, активно публикующего архивные материалы, трудно найти нечто сугубо оригинальное), сколько ее воплощение — по мере которого издание менялось более чем существенно.

И в чем сходились оба редактора «Литнаследства», поверх всех споров позднейшего времени, поворотное значение имел «Гётевский» том, по журнальной нумерации — 4-6-й, сразу «строенный» (вышедший в 1932 году в рамках широко празднуемого гётевского юбилея, ставшего своеобразной репетицией будущего «пушкинского» торжества). Хотя оба редактора подчеркивают важность выхода на зарубежные архивы — том стал и явлением новой концепции издания, создания тематических номеров и целенаправленного поиска материалов, стремительно преобразовавший «Литнаследство» из издания в числе прочих в оригинальную научную институцию. И одной из ее важных черт станет способность к длинной воле — подготовке, сбору материалов по задуманным томам, которые в нередких случаях будут растягиваться даже не на десятилетие, а на десятки лет. Так, в последнем разговоре, записанном в 1988 году, Макашин говорит о подготовке «Неизданного Лескова», который в двух книгах выйдет в 2000 году (т. 101), а из тома или серии томов, посвященных «Англии и России» (по аналогии с известнейшим трехтомником «Русская культура и Франция», возникшим в связи со Всемирной выставкой в Париже в 1937-м) — в конце концов появится авторский том М. П. Алексеева «Русско-английские литературные связи», вышедший только в 1982 году.

Зильберштейн в разговоре с Дувакиным в 1981 году будет с полным основанием гордиться созданным новым научным жанром — обширных, иногда воистину огромных обзоров упоминаний и отражений интересующего лица (Пушкина, Тургенева и т. д.) в переписке современников — то, что он же в письмах будет именовать «колбасой»: титанической работой по просмотру архивов, сбору многообразных сведений — становящейся одновременно и руководящей нитью для самых разнообразных дальнейших архивных и библиотечных поисков. Издание создаст новые стандарты точности исследовательской работы — педантизм редакции будет иногда казаться и некоторым сотрудникам редакции избыточным, расходованием силы и страсти на вопросы, в сущности, не такие и важные: но это будет еще и спасением в конкретном, уходом от идеологических споров и сменившей их пустой идеологической жвачки и сомнительных теоретических построений — в пусть и более чем ограниченное, но добросовестное знание.

В основу сборника легли записи устных воспоминаний (записанных дувакинским отделом библиотеки МГУ) Макашина и Зильберштейна^[2] и их переписка с 1931-го и до разрыва в 1958 году. А в приложении даны выдержки из дневника Лидии Корнеевны Чуковской — как времен ее работы в редакции «Литнаследства», так и последующие, связанные по теме (увы, выдержки довольно небольшие, но более чем любопытные и острохарактерные), — и небольшие заметки Натальи Роскиной 1953 года (пришедшей в редакцию в 1951-м и писавшей под свежими впечатлениями).

Устные воспоминания, записанные в последние годы жизни Макашина и Зильберштейна, важны еще и тем (помимо понятного разнообразия деталей и суждений), что запечатлевают, как рассказчики ретроспективно определяют главное в деле, которое стало делом их жизни. Так, в воспоминаниях Макашина не просто очень много о герценовских томах, он со страстью рассказывает о них — и как в итоге удалось довести дело до того, что весь архив оказался в оригиналах или копиях в России и будет доступен. Герценовская часть «Литнаследства» выступает для Макашина той частью истории, которая совершенно уникальна — служит наивысшей демонстрацией своеобразия уже не издания, а целой исследовательско-публикационной институции. И на это замечательно отзывается совсем поздняя запись Чуковской — о встрече с Макашиным совсем незадолго до его смерти, где он радуется, что «ныне отпущающи», что «Герцен и Огарев» будут (а ждать их выхода придется до 1997 года). Любопытно наблюдать, как играет память и выстраивается рассказ — Макашин в последние годы (а беседы с ним записываются с 1985-го по 1988 годы) воспринимает «Герцена» в «Литнаследстве» как исключительно «своего», «свои тома» — и потому в рассказе ни разу не вспоминает о двух довоенных (под двойной нумерацией) герценовских томах, как разрушающих выстроенную им историю. 

И заметно, как различны — и все более расходятся с годами — интересы, устремления И. С. и С. А. Первому чем дальше, тем все более откровенно не просто неинтересны, а чужды «советские» темы — его все влечет XIX век, а в основном первые десятилетия XX-го, от Блока до Маяковского. А Макашин, кажется, не столько «играет» с меняющимися политическими ветрами и настроениями, не лавирует посреди них, а стремится именно «разделить», стать частью. Как он формулирует уже в письме 1958 года: «Я всегда считал, что личная жизнь человека, живущего сознательной жизнью, может быть гармоничной, внутренне-согласованной, если она как-то связана с этими объективными закономерностями, попутными им. Иначе диссонанс, ощущение себя внутренним эмигрантом, чужаком среди собственного народа и страны. Поискам этой гармонии с объективным ходом вещей я отдал и отдаю многое, жертвовал и жертвую самыми большими ценностями. Я знаю, что эта позиция не раз ставила меня в положение какого-то сверх-ортодокса, потому что — это позиция „верующего”, но я из этой породы».

Даже в опубликованных выдержках из дневников Лидии Чуковской — любопытно, как она не то что не видит, но именно не приемлет самой сути «Литнаследства»: она желает осмысления, творчества и проч., для нее публикаторство и труд этого рода — не просто неблизкий, а переживаемый ею как пустота, споры о датировках — почти как трата времени. Но что удивляет — что она при этом пытается изменить стиль работы «Литнаследства», не замечая, что это ведь и введет в поле всяких насквозь идеологизированных дебатов.

Невозможно в короткой рецензии даже кратко обозначить все темы, которых касаются материалы, включенные в сборник, — здесь и история отношений с разнообразными официальными редакторами «Литнаследства», от Авербаха до Храпченко, и работа по сбору материалов, связанных с русской эмиграцией (прежде всего с Буниным), и увлекательный рассказ Макашина о том, как и откуда во владении Зильберштейна оказались бестужевские портреты декабристов, и страшные лагерные письма Макашина 1942 — 1943 годов, после ареста летом 1941-м по доносу Эльсберга. И отдельно — поразительные детальные письма-перечни 1930-х годов, времен «бури и натиска», когда выстраивается работа над «Литнаследством»^[3].

А главное — этот сборник получился живым и очень плотным повествованием об уникальном издательском и научном проекте, существовавшим на протяжении более полувека прежде всего усилиями двух людей, сумевших свое личное дело сделать институцией — пережившей не только их конфликт, дошедший до полного разрыва личных отношений, но и сумевшей пережить их. И, продолжая меняться, как менялась на протяжении 1930 — 80-х, — продолжать жить.