Бумажные истории

Пианино

 

— Лужи — это плевки в лицо земли. Лужи — это то же, что и воздух, только вода. Лужи — это когда любишь большое черное существо, а больше никого не любишь, — говорила она вслух, чтобы развлечь себя и напрячь прохожих.

Но у нее зазвонил телефон. Она покопалась в огромном боковом кармане куртки цвета хаки. С виду она напоминала в этой куртке осенний холм.

— Может быть, и брошу, — ответила она трубке почти сразу, как сняла ее. — Я могу все бросить, если что. Бабушке же я не звонила, когда она болела. Звонить было чем, говорить было нечем. Я простыла. Тогда — горлом, сейчас — сердцем. Оно не бьется без аккомпанемента. Можно, я заберу пианино? Знаю, оно тебе не нужно, поэтому и иду под дождем к нему, а не к тебе. Грузчики? А что грузчики? Грузчиков можешь оставить себе, если хочешь.

Она нахмурила плечи от ответа на том конце провода. И пошла дальше, упаковав промокший телефон в сухой карман. В кармане еще лежало два зонта — чтобы укрыть пианино: оно хрупкое, а она — нет.

— Лужи — это недобитые зеркала. Лужи — это отражение неба, если хотите. Лужи — чувства, такие же полные, глупые и слезливые.

— Не подскажете, сколько времени? — спросил нерадивый прохожий, вывернув шею в ее сторону, а она ответила:

— Сто шагов до счастья, но вы идете в другую сторону.

А через сто шагов она стояла у деревянной, много раз крашенной двери шлакоблочного много раз крашенного в желтый цвет дома.

А еще через двадцать ступеней и девять шагов вывернула карманы, полные зонтов. Прикрепила зонты к верхней крышке пианино, натянула лямки, пришитые к пианино, себе на плечи и ушла, почти не сказав трех слов тому, кто стоял рядом.

— Лужи — это жидкое небо, — сказала она, выйдя на улицу и обращаясь на этот раз к пианино.

То брякнуло крышкой.

— А еще лужи — это выплаканная музыка. Лужи помогают не думать ни о чем другом, когда говоришь о них вслух.

Так она шла по улице, полной луж и пустой людьми. Она наступала в лужи, а ее взгляд не встречал лиц. Она шла, а за спиной черным громилой-рюкзаком мостилось черное пианино.

Дома она в первую очередь сняла со стены картину и повесила на ее место, на гвоздик, пианино. Открыла крышку — а там только белые клавиши.

— Ничего. Мне нравится. — Она похлопала пианино по боку и добавила: — Пианино, милое, знаешь? Ты само — одна большая черная клавиша.

Зазвонил телефон. На экране высветилось скромное имя того, кто стоял рядом, когда она надевала на спину пианино. Она помедлила, но решила ответить так:

— Почти не могу говорить, даже трех слов не скажу тебе. Никогда... Что? Что ты сказал? Умерла?

Она села с телефоном в руках прямо на пол, рядом с пианино.

— Но я не позвонила ей еще, — бессмысленно сказала она. — Когда она болела, звонить было чем, говорить было нечем. Не сказала ей слов.  Не сыграла ей на белых клавишах. Ты уверен, что я не смогу уже?.. ты уверен?.. ты?..

Она громко и долго вздохнула, не отнимая трубки от уха.

— Тогда послушай ты, — сказала наконец. Положила телефон на полочку для нот на пианино и сыграла на белых клавишах.

Когда ее испуганная, болезненная мелодия кончилась, она испуганно и болезненно взяла телефон, хотела сказать три коротких слова в трубку, но услышала нечто еще более короткое. Гудки.

 

 

Сын

 

Он прошелся по кухне — из одного угла в другой. Потом еще раз. И еще.

Наконец в двери заскрипел ключ, по-трусливому тихо — так делал он сам, когда приходил от друзей затемно. Теперь и она туда же.

Он замер посреди комнаты, чтобы не производить звуков, а сам прислушался. В прихожей скрипнуло — это она открыла дверь, зашелестело — снимает пальто, стукнуло — наверное, стянула сапог, а он брякнулся на пол и повалился на бок.

Он вышел в прихожую. Она подняла на него глаза и тут же опустила.

— Привет, — сказала тихо, а он не ответил. Тогда она повторила эту штуку с глазами, только опустила их еще быстрее. И покраснела. — Совещание на работе было.

— Совещание было вчера, — сказал он сухо, так, словно его мучила жажда.

— Сегодня тоже, — сказала она еще тише.

Она завозилась с молнией на сапоге. Прошла минута, вторая. Наконец сапог расстегнулся, она поднялась и, не глядя на него, прошла в кухню.

— Ужин, — показал он на тарелку с макаронами.

— Спасибо, — кивнула она и робко опустилась на стул.

— Остыл.

— Ничего страшного.

— Где ты была? — Голос звучал сдержанно. Даже как-то слишком сдержанно.

Она смотрела на макароны как на что-то очень интересное. Тогда он повторил:

— Где? — и добавил еще: — С кем?

— На совещании, — взяла вилку и возила макаронину по краю тарелки.

— Да я не верю в это! — вскрикнул он и прошелся из угла в угол и обратно. Остановился. — У тебя есть другой?

Холодная макаронина не сдержалась и выползла на скатерть.

— Что ты, нет. Конечно, нет, — промямлила она.

— Мама! Правду говори!

Она поднялась со стула и прошлась по кухне.

— Понимаешь... это трудно объяснить.

— А ты попытайся, — хрипло сказал он.

— Видишь ли... Леша, обещай, что воспримешь это нормально. Все-таки тебе уже двенадцать, ты взрослый мальчик и...

— Говори.

— Просто так получилось. Никто не виноват, Леша. Ни ты, ни я.

— Говори, — процедил он.

Брякнул телефон в ее кармане, она живо его достала. Посмотрела на экран, лицо ее смягчилось, даже почти родилась улыбка.

— Это он? Написал тебе СМС? — вскипел Леша и резво выхватил телефон из рук матери.

— Верни! Не смей! Это мое личное дело!

Леша глядел на экран остановившимся взглядом.

— Что это? Как это понимать, мама?

Она заламывала руки и смотрела на Лешу, не зная, как произнести то, что надо произнести. Давно надо — уже месяц как. Счастливый, прекрасный месяц!

— Поэтому ты не делаешь со мной геометрию? — тихо сказал Леша и безжизненно опустился на стул.

— Отдай телефон, — попросила она.

Он протянул ей телефон и прикрыл ладонью глаза.

— Леша, прости. Я должна была тебе сказать. Прости, что скрывала.

Леша убрал руку от глаз, посмотрел на мать:

— Назови меня сыном.

— Что?

— Назови меня сыном.

— Но я же и так...

— Ты называешь меня по имени. Назови меня сыном, мама.

— Но Леша...

— Назови!

— Я... прости. Я не могу.

Леша вскочил со стула, отвернулся от матери.

— Кто он?

— Ты правда хочешь это знать?

— Кто. Он.

— Я нашла... в общем, я встретила его на школьном дворе. Когда приходила на родительское собрание.

Леша провел рукой по лицу, но ничего не сказал. Тогда она продолжила:

— Понимаешь... он играл в футбол один, лупил по пустым воротам. Кстати, ни единого промаха, — с гордостью добавила она, но осеклась. —  В общем, так мы и познакомились. Я подошла, мы разговорились. Он даже предложил мне...

— Что? — резко обернулся к ней Леша.

— Ничего такого, просто встать в ворота, — поспешно объяснила она. — Но ты не подумай, я отказалась. Вставать в ворота в первую же встречу — это...

— И что потом?

— Потом... мы виделись, когда я приходила в школу по твоим делам.

— Какие еще мои дела, мама?! Ты просто бегала к нему!

Она опустила голову в раскаянии. Щеки горели. Леша смотрел на нее и не узнавал. Ей было стыдно, да, но что-то еще появилось в лице. Не сейчас появилось, давно. А он не замечал! Конечно! Этот свет в глазах — да она стала непроходимо, ужасно, преступно счастливой!

— Мама! Ты любишь его?

— Понимаешь, Леша... Мы встречались вот так, на футбольном поле. Сначала случайно, потом оба стали ждать этих встреч. Искать этих встреч. А потом...

— Что?

— Потом... Леша, обещай не расстраиваться.

— Говори.

— В общем... он показал мне свой дневник. Там столько пятерок, Леша! А у тебя, сам знаешь, тройка на тройке... А он отличник! Ходит в секцию плавания, и еще... не знаю даже, как сказать.

— Скажи как-нибудь. — Леша опустил глаза и весь напрягся, приготовившись к самому страшному.

— У него темные волнистые волосы и голубые глаза. Я всегда хотела такого сына. И... — Мать нерешительно взглянула на Лешу.

Тот окаменело смотрел в одну точку.

— Он моложе тебя. Вот, теперь ты все знаешь.

— Мама, — начал мальчик, но осекся. — Могу я тебя пока так называть — «мама»?

— Конечно, Леша, конечно, — спохватилась она. — Можешь. Пока... — и опустила взгляд на скатерть. Передвинула с места на место тарелку с безнадежно остывшими макаронами, чтобы унять дрожь в пальцах.

— Мама, может быть, это просто увлечение? — проговорил Леша холодно, но, не выдержав, упал на колени перед матерью, взял ее руки в свои и проговорил горячо: — Это просто увлечение, мама! Очередное увлечение! Помнишь, как с той кучерявой девочкой? Она была очень миловидна, и по математике у нее за год выходила пятерка, и ты не смогла устоять. Помнишь, мама?

Мать отняла руки и отвернулась.

— Леша, — расстроенно проговорила она. — Я постоянно о нем думаю. Постоянно, понимаешь? Даже когда...

— Даже когда?

— Даже когда смотрю на тебя. — Мать повернула лицо к мальчику.

Глаза его стали жесткими, они стали почти металлическими. Он вскочил и указал на дверь кухни.

— Тогда уходи.

— Леша! Но мы могли бы остаться друзьями! — попыталась смягчить ситуацию мать. — Иногда встречаться, ходить куда-нибудь — в кино, в кафе. Созваниваться.

— Уходи!

Мать еще мгновение смотрела на сына, но послушно встала и вышла в коридор. Сын бросился за ней:

— Мама! — крикнул он в отчаяньи.

— Нет. — Мать устало покачала головой. — Нет. Ты прав. Я уйду, так будет лучше.

— Мама, — тихо повторил сын, стоя на пороге и не решаясь подойти.

— Я пришлю тебе документы на разусыновление.

— Мама, — беззвучно сказал сын, опустив голову.

— Ты еще встретишь свою, единственную. Слышишь? — Мать стояла на пороге в пальто и шляпе. Она повернула дверную ручку. — Встретишь свою маму, — и вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.

Послушав появившуюся после ее ухода тишину, сын не выдержал, судорожно бросился к двери, потянулся к ней, но не донес руку, не открыл, не выкрикнул отчаянное «мама», остановился в сантиметре от двери.

Не победил новую для себя пустоту.