Кухарки во власти

 

В статье «Удержат ли большевики государственную власть?», написанной в первых числах октября 1917 года, Ленин, признав, «что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством», требует, «чтобы обучение делу государственного управления велось сознательными рабочими и солдатами и чтобы начато было оно немедленно, то есть к обучению этому немедленно начали привлекать всех трудящихся, всю бедноту»^[1]. Менее чем через месяц ленинский призыв приобрел чрезвычайную злободневность.

В сложившейся после революции ситуации социальные лифты заработали на предельных скоростях. Так, минуя все промежуточные ступени, прапорщик Н. В. Крыленко в ноябре 1917 года становится Верховным главнокомандующим русской армии. Несложно привести множество других примеров столь же стремительного карьерного взлета в годы революции и Гражданской войны.

Вполне естественно, что по мере стабилизации новой государственной системы революционные лифты останавливаются, однако в массовом сознании вера в то, что любой чернорабочий и любая кухарка способны вступить в управление государством сохраняет свою притягательную силу. Теория, «согласно которой любой аптекарь, даже „малоопытный”, может управлять государством», по-прежнему актуальна^[2]. При этом ленинская идея проходит через неизбежную стадию вульгаризации. В поэме В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин» (1924) тезис из статьи «Удержат ли большевики государственную власть?» трансформируется в лозунг: «Дорожка скатертью! / Мы и кухарку / каждую / выучим / управлять государством!»^[3]

Более сильному искажению ленинскую фразу подвергли авторы политических плакатов. На плакате И. П. Макарычева, С. Б. Раева «Работницы и крестьянки все на выборы!» (1925) Ленину приписана такая формулировка: «Каждая кухарка должна научиться управлять государством». На плакате 1926 года «Ленин и работница» значится: «„…В стране советов каждая кухарка должна научиться управлять государством” (Ленин)».

В массовых представлениях дело обстоит еще проще, многим хотелось бы верить, что, не тратя время на образование, любая кухарка и так может управлять государством.

Обыденное сознание советского человека двадцатых годов, пожалуй, вернее других писателей отразил Михаил Зощенко. Показательны мысли и поступки Фомы Крюкова героя рассказа «Фома неверный» (1924). Получив из Москвы от сына пять целковых, он готов предположить, что тот чудесным образом вознесся к вершинам власти: «И чего только не делается на свете! Батюшки-светы! Царей нету, ничего такого нету, мужик в силе… Сын-то, может, державой правит… По пять рублей денег отцу отваливает…»^[4]

Дизайн новых банкнот как будто подтверждает самые смелые ожидания Фомы: «Ну? Не врут, значит, люди. Мужик изображен на деньгах-то. Неужели же не врут? Неужели же мужик в такой силе посля революции?» Кассир еще больше подогревает властные амбиции маленького человека: «Кассир посмотрел на мужика и сказал, усмехаясь: — Мужик изображен. Ты, ваше величество, заместо царя изображен. Понял?»

Все еще сомневаясь, Фома Крюков решается немедленно экспериментально выяснить: «Неужели же мужику царский почет?» В полупустом зале ожидания вокзала он демонстративно по-хамски будит «какого-то человека в мягкой шляпе»:

«Фома купил на две копейки семечек и присел на окно, но, посидев минуту, подошел к спящему и вдруг крикнул:

— Эй, шляпа, слазь со скамьи! Мне сесть надо…

Человек в шляпе раскрыл глаза, оторопело посмотрел на Фому и сел.  И, зевая и сплевывая, стал свертывать папироску. Фома присел рядом, отодвинул мешок и стал со вкусом жевать семечки, сплевывая шелуху на пол.

„Не врут, — думал Фома. — Почет, все-таки, заметный. Слушают. Раньше, может, в рожу бы влепили, а тут слушают, пугаются. Ишь ты, как все случилось, незаметно приключилось… Скажи на милость… Не врут”».

Фома, уверовав в особое положение мужика при новом порядке, по сути, возвращается к той модели бытового поведения революционной эпохи, которую закрепил в культурной памяти А. Блок («Двенадцать», 1918): «Ужь я времячко / Проведу, проведу. <…> Ужь я семячки / Полущу, полущу… / Ужь я ножичком / Полосну, / полосну!..»^[5]

Безнаказанно и беспричинно издеваться над интеллигенцией («мягкая шляпа» — знаковая деталь костюма), жевать семечки, сплевывая шелуху на пол, — печально известные приметы повседневности 1917 — 1919 годов. Надежда Тэффи в рассказе «Семечки» (1917) даже предположила, что историки назовут впоследствии период русской революции периодом «семеедства». Много раз заплеванные подсолнечной шелухой улицы города как яркая примета времени упоминаются в «Окаянных днях» Бунина. Одесса в апреле 1919 года кажется ему завоеванной «каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем… казались нашим предкам печенеги. А завоеватель шатается, торгует с лотков, плюет семечками, „кроет матом”»^[6]. Рюрик Ивнев, Зинаида Гиппиус, Лев Урусов и другие мемуаристы подтверждают точность наблюдений Блока, Тэффи и Бунина.

Однако паттерны революционного поведения в середине двадцатых годов уже не в моде. За свой социальный эксперимент Фома Крюков получает не «царский почет», а административное наказание. Милиционер составляет протокол о мелком хулиганстве:

«Фома поставил под протоколом крестик и, вздыхая и дергая головой, вышел из помещения.

Отвязал лошадь, сел в телегу, достал из шапки деньги и посмотрел на них. Потом махнул рукой и сказал:

— Врут, черти…»

Крестик под протоком — это, конечно, не только свидетельство неграмотности Фомы, но еще и крест на планах «кухарок» разного пола «управлять государством».

Неудачей заканчивается попытка хождения во власть героя другого произведения Зощенко тех же лет — рассказа «Столичная штучка» (1925). «Передовых надоть…» — провозглашают агитаторы перед голосованием на выборах председателя в селе Усачи, поэтому единственным подходящим кандидатом оказывается «столичная штучка» Лешка Коновалов. «Меня можно выбирать…» — соглашается Лешка, но во время предвыборной речи проговаривается о своем тюремном прошлом. «— За что же ты, парень, в тюрьмах-то сидел? <…> Политика или что слямзил?» — спрашивают из толпы. «— Политика, — сказал Лешка. — Слямзил самую малость»^[7]. После такого признания путь наверх герою закрыт, хотя еще пять-семь лет назад не имело бы никакого смысла задавать кандидату на любой пост вопрос: «Политика или что слямзил?» На эту тему в апреле 1918 года на заседании ВЦИК очень определенно высказался в «Заключительном слове по докладу об очередных задачах советской власти» Ленин: «Попало здесь особенно лозунгу: „грабь награбленное”, — лозунгу, в котором, как я к нему ни присматриваюсь, я не могу найти что-нибудь неправильное, если выступает на сцену история»^[8]. Характерно, что реплику вождя члены ЦИКа встретили аплодисментами.

Авторы статьи «Социальный лифт революции 1917 года» пришли к обоснованному выводу: «Новые революционные лифты определялись перераспределением. А поэтому революционному обществу нужны были, прежде всего, не те, кто умеет „прибавлять” (создавать, производить), а те, кто умеет „отнимать”, т. е. перераспределять. <…> Революционный лифт останавливается тогда, когда общество устает от разрушений и в нем начинает прорастать потребность в устойчивости. Вот тогда начинают формироваться другие постреволюционные социальные лифты»^[9].

Фома Крюков и Лешка Коновалов реализовать свою волю к власти не успели. Настали другие времена, востребованными оказались другие качества. Впрочем, на умение «все отнять и поделить» в стране вскоре снова возник спрос. В период коллективизации лозунг «грабь награбленное» обрел былую популярность.

Напрасна злобная ирония героя романа Леонида Леонова «Скутаревский» (1930 — 1932) — замаскировавшегося врага и вредителя Петрыгина:  «— Прогресс. Банщики единодушно идут в управление государством»^[10]. Хотя бывший банщик в роли власть имущего предстает на страницах романа всего раз, очевидно, что со своими новыми полномочиями он справляется весьма успешно. Случайно услышав в привокзальном буфете фразу какого-то человека, что его богатство «крепко спрятано», Матвей Никеич спешит записать в книжечку имя и адрес незнакомца, неосторожно назвавшего себя «последним нэпманом на вашей паршивой земле»^[11]. «Что-то темное и жестокое мелькнуло в лице Матвея Никеича» и на мольбу перепуганного нэпмана пощадить его ради детей, отвечает с угрозой: «Да не проси, приедем...»^[12] О цели такого визита догадаться нетрудно.

Вера Фомы Крюкова из рассказа Зощенко в то, что «посля революции» мужик может державой править, основана на внешнем виде советских банкнот. Раз на них «заместо царя» изображен крестьянин, значит ему теперь и «царский почет».

Герой Леонида Леонова не хуже Фомы Крюкова осведомлен о древней традиции помещать на монеты и купюры портреты правителей. После того как его избирают в столичный Совет депутатов, он извлекает из тайника свое сокровище — три золотые монеты: «Разложив монетки на столе, он пытливо разглядывал их; они носили портреты царей, отца и сына; лик отца был одутловат от водки и сытной жизни; плоский профиль сына почти вчистую стерся от жадных людских прикосновений. Цари глядели равнодушно, мимо Матвея, во мрак сырого угла, откуда появились, как фантомы. Оба были с бородами, и это в обидной степени роднило их с Матвеем»^[13].

Претензия Фомы Крюкова на «царский почет», разумеется, комична. Герой Леонова серьезен, он прекрасно понимает, что в советской реальности смертельно опасно хоть чем-то походить на представителей прежней власти. Матвей Черимов мог убедиться в этом осенью 1917 года, став свидетелем убийства отставного полковника только за то, что его фуражка немного напоминала головной убор полицейского. Поэтому Матвею необходимо избавиться от пусть и отдаленного сходства с царями: только сбрив бороду, «он стал тоже советская власть»^[14].

В тридцатых годах искаженная фраза Ленина о кухарках стала использоваться как аргумент в политической борьбы против Сталина. Лев Троцкий упрекал последнего в отходе от ленинских демократических принципов правления: «Важнейшую задачу диктатуры Ленин видел в демократизации управления: „каждая кухарка должна научиться управлять государством”. Происходит обратный процесс: число управляющих не расширилось до „каждой кухарки”, а сузилось до одного единственного повара, да и то специалиста по острым блюдам. Политический режим стал невыносим для масс, как и имя его носителя становится для них все более ненавистно»^[15].

Неточность автора «Сигнала тревоги» при цитировании ленинского текста, видимо, можно объяснить двояко: либо Троцкий считывал фразу Ленина о кухарках с плакатов середины двадцатых годов (что маловероятно), либо социально-политическая ситуация, изменившаяся в стране после смерти лидера большевиков, продиктовала новую редакцию ленинского тезиса.

Эстафету по переиначиванию ленинской мысли подхватит в пятидесятых годах Александр Солженицын. На страницах романа «В круге первом» (1955 — 1958) Сталин ведет мысленный спор с Лениным, доведя до абсурда его идею: «Образование!.. Что за путаница вышла с этим всеобщим семилетним, всеобщим десятилетним, с кухаркиными детьми, идущими в ВУЗ! Тут безответственно напутал Ленин, вот уж кто без оглядки сорил обещаниями, а на сталинскую спину они достались непоправимым кривым горбом. Каждая кухарка должна управлять государством! — как он себе это конкретно представлял? Чтобы кухарка по пятницам не готовила, а ходила заседать в Облисполком? Кухарка — она и есть кухарка, она должна обед готовить. А управлять людьми — это высокое умение, это можно доверить только специальным кадрам, особо отобранным кадрам, закалённым кадрам, дисциплинированным кадрам. Управление же самими кадрами может быть только в единых руках, а именно в привычных руках Вождя»^[16].

Ставшие уже крылатыми слова о кухарках во власти в очередной раз актуализировались в годы хрущевской оттепели. Но теперь уже как повод для анекдота. В шестидесятых годах появилась целая серия анекдотов о министре культуры Екатерине Фурцевой. Среди них такой: «Какой тезис Ленина иллюстрирует Фурцева?» — «Ленин сказал: „Мы научим каждую кухарку управлять государством”»^[17]. Полюбившаяся народу ленинская фраза окончательно ушла в массы.