Первейший язык

*  *  *

 

Память слоиста — одно на другое

Лепятся воспоминанья,

Словно бы город растёт над рекою —

Новые, старые зданья…

 

Многоступенчатый-многоэтажный

Космос внутри и снаружи.

Помнишь, в колючей промзоне гаражной:

«Ну, поцелуй меня, ну же!»?

 

Игры на стройке там, в детстве жестоком:

Взяли на понт — и повис он

На проводах оголённых под током…

Безумцам закон не писан!

 

Ни год не вспомню, ни собственно день я

(И было ль со мной всё это?),

А сами редко всплывают виденья

В подвалах памяти где-то…

 

 

Два окна

 

                          Вот опять окно…

                                                  М. Ц.

 

Не спится. Без семи четыре.

В глухих домах черным-черно.

Все спят. Один я маюсь в мире.

Отчаявшись, взгляну в окно,

 

А там, хоть с виду всё в покое,

Напротив — тоже свет в окне.

Но, в самом деле, что такое?

Тебе не спится, как и мне?

 

В болезни тяжкой, за работой,

На пиршестве иль просто так?

Твоё окно пчелиной сотой,

Как и моё, глядит во мрак.

 

Кто б ни был ты, мой соглядатай, —

Старик ли, юноша без сна, —

Но луч сближает желтоватый

Две наши тени, два окна.

 

 

*  *  *

 

Ослепну на миг, сделав шаг за порог, —

И, странное дело, двора не узнаю.

У заиндевелых домов и дорог

Иная душа и природа иная.

 

Дракон или демон вдруг глянет из тьмы.

В чудовищах зимних так много коварства!

Как будто попал я не в царство зимы,

А в сказочный терем загробного царства.

 

Мой город-кроссворд, весь исхоженный мной

По горизонтали и по вертикали,

Ещё не разгадан твой образ чудной

У сна, у немого кино в зазеркальи.

 

Столбы и деревья — в сплошном столбняке.

Квартал заколдован печатей на десять.

А дымка морозная в снежном венке,

Клубясь над рекой, продолжает кудесить…

 

 

*  *  *

 

                                Не дай мне Бог сойти с ума…

                                                                         А. П.

 

 

Всё сошлось там: дремучие древние страхи

И мучительной речи утраченный дар,

Где в смертельно-смирительной рваной рубахе

То ли сон наяву, то ли вещий кошмар…

 

Так и вижу: на краткой осенней прогулке

Невесёлый по кругу идёт хоровод.

Там, у бедной души в ледяном закоулке,

То ли бес, то ли ангел незримый живёт.

 

И полжизни спустя мне отчётливо снится —

Или сна не даёт в полуночном бреду? —

Всё, что было со мной не в закрытой больнице,

Но в безбожном, тревожном, мятежном аду.

 

Там в палате одной — и сектант, и убийца,

И безумный художник, и тихий старик;

Там нельзя в коридор и на лестницу выйти;

Там внезапно срывается шёпот на крик;

 

Там остатки похлёбки сливают за ворот;

Там отхожая яма — открывшийся стыд;

Там и вяжут, и бьют; там и голодом морят,

Но раздашь свой паёк — и не будешь избит…

 

Можно лёд растопить, как бы ни было жутко,

И в конце провожали меня горячо,

Кто остались, — вдогонку жестокая шутка:

«Приходи к нам ещё!

Приходи

к нам

ещё!!»

 

 

*  *  *

 

Жить в четырёх стенах

В бессильи и бездельи,

В молчаньи, как монах

В своей пустынной келье.

 

На скуку обречён,

Но и скучать не в силах,

Ты тихо выйдешь вон,

Пополнив ряд бескрылых.

 

На привязи дома,

За гаражами глухо.

Нет, стены — не тюрьма

Для зреющего духа!

 

Среди тяжёлых тел

Душой открыт и лёгок.

Шёл, шёл — и вдруг взлетел…

Во как!

 

 

*  *  *

 

                                     Насте

 

Шепчу я герани зацветшей:

«Раскройся, заветный бутон…»

Пусть судят: «Да он сумасшедший,

С цветами беседует он!»

 

Растенья живые, и вправду,

Меж антропоморфных камней

И вторят, и внемлют ландшафту,

Людей и животных скромней.

 

Все мудрые так молчаливы,

Болтают обычно глупцы!

Растут наши яблони-сливы,

Цветут в парнике огурцы…

 

Хоть с виду безусты-безглазы,

Язык в них первейший зачат.

Так формул химических фразы

Небесной латынью звучат.

 

Бормочет в листках фотосинтез,

Смолкающий лишь по ночам:

— Слегка повернитесь-подвиньтесь

К лучам, словно к светлым речам,

 

Вы, фуксия, фикус, тагетис, —

Всех прозвищ не переведу, —

Красивые тихие дети

С корнями в Эдемском саду.