Fragmenta

«Лермонтовская энциклопедия» (1981) открывается статьей «Абай Кунанбаев».

 

Заботой о деревьях объясняют беление их стволов. Получаются деревья в больничных бахилах.

 

Много поэтичных рассказов о том, что человек видит в отражении в луже: облака, звезды и т. д. Но видит-то он только самого себя, заглядывающего в лужу, все остальное беллетристика.

 

Пианист Григорий Соколов у рояля похож на уставшую ласточку, ухватившуюся за карниз дома.

 

Два озера соединены протокой — земля смотрит в небо сквозь очки в круглой оправе.

 

В документальном фильме о Бахтине три литературоведа — С. Г. Бочаров, В. В. Кожинов и Г. Д. Гачев — приехали на могилу Михаила Михайловича с тряпочкой, которой затем Сергей Георгиевич протер памятник. Не с цветами, а именно с обычной тряпкой, так как к памятнику, видимо, давно никто не приходил, надпись загрязнилась и едва читалась. Цветы были бы здесь лицемерием.

 

Вечером начинают летать летучие мыши, бесшумные. Ощущение, что задевают крыльями щеку, будто бархатом проводят по коже.

 

Все разводные мосты на Неве «голосуют» двумя руками, а два только одной.

 

В Михайловском увидел В. Я. Курбатова, идущего вечером по направлению к дому Пушкина. Подошел, выразил писателю свое почтение и попросился идти с ним рядом. Курбатов согласился, но с условием, что всю дорогу будем молчать. Сначала так и было, только гул атакующих комаров вокруг. «Нет, давайте лучше говорить, — сказал Валентин Яковлевич, — будем делать вид, что их не слышно».

 

ЫЩЫ — такое кириллическое сочетание букв на клавиатуре будет соответствовать международному сигналу бедствия SOS.

 

Форма и содержание: под оберткой с нарисованным зайцем, поедающим морковку, оказалась шоколадная фигурка Деда Мороза. Но общее у них все же было — пустота внутри фигурок была одинаковой формы.

 

В ноябрьском номере «Нового мира» за 1984 год был помещен фрагмент из неопубликованного романа Леонида Леонова («Мироздание по Дымкову»). Текст этот, сделанный как будто не из словесной ткани, а сплетенный из колючей проволоки, читается очень тяжело. Приходится все время возвращаться к началу предложения, читать еще и еще раз, продираясь сквозь этот смысловой терновник. Русские слова в арабской графике и синтаксисе машинного перевода с суахили. Неудивительно, что один из следующих материалов этого номера «Нового мира» читатель уже готов «расшифровывать» так же, как и текст Леонова, но это не удается. Подписчик журнала читает: Дожоогийн Цэдэв, Шаравын Сурэнжав, Жагдалын Лхагва, Лувсандамбын Хуушан, Бавуугийн Лхагвасурэн, Мишигийи Цэдэндорж, Тоомойн Очирхуу, Очирбатын Дашбалбар. Кажется, что сделанная из антивещества проза Леонова поглотила уже весь русский язык. Наконец, не без облегчения понимаешь, что это — имена авторов рубрики «Из монгольской поэзии».

 

Ребенок решил помочь улитке, пересекавшей дорогу (чтобы уберечь от машин). Показал чудесное создание родителям, но потом забыл, в какую сторону она шла. Плачет, но ведь дилемма и для улитки: куда ж теперь ползти?

 

Речка Друйка несколько раз пересекает шоссейную дорогу. Для дорожных строителей она — преграда, надо строить мосты, укреплять опоры. Но ведь она как бы показывает себя, позволяет любоваться собой. Вертлявая, вертихвостка.

 

Молодая девушка, выдающая уменьшенного формата дипломы доктора наук, улыбнулась, поздравила, а затем простодушно и очень искренне спросила: «И зачем это вам?»

 

Муравей на нераспустившемся пионе: кажется, что он не пьет нектар, а пытается разгрызть последние скрепы, которые не дают цветку раскрыться.

 

Нельзя любоваться костром, разожженным для приготовления шашлыка: все время думаешь не об огне, его красоте и изменчивости, а о том, достаточно ли добавлено уксуса и подойдет ли кетчуп к мясу.

 

В течение полугода не получал ответа из одного нестоличного журнала. Наконец, нашел личный электронный адрес главного редактора и написал ему.

— Редакция не читает писем, присылаемых по электронной почте.

— Зачем же тогда вообще указали свои электронные контакты?

— Ну, мы же современный журнал!

 

Сильный дождь. Мокрый воробей залетел на лоджию и, посмотрев на человека, сделал вид, что не заметил его. Иначе пришлось бы испугаться и улететь. А там — ливень.

 

Воробей — недооцененная птица. Синица ловка, настойчива и изобретательна. Голубь неповоротлив и глуповат. Ворона нагла и нахальна. Но все они не выходят за рамки одной-двух своих определяющих примет. Воробей же может быть обиженным, возмущенным (при этом возмущение его не выражается в прямой агрессии), растерянным, трогательным и даже смущенным. Так, голодный воробей наблюдает за синицей, которая может, ухватившись лапками и повиснув вниз головой, клевать кусочек подвешенного сала, а он — не может. Воробей не завидует, не издает возмущенного писка, не старается напасть на соперницу, понимая, что это все бессмысленно. Он чуть наклоняет голову, прищуривается и долго смотрит на орудующих синиц, а потом отворачивается, распушает все свои перышки и чешет лапкой за ушком, как бы говоря: «Да, не дано мне так». Воробей — простая душа. Невозможно представить себе воробья, стучащегося на морозе в окно и просящего пустить согреться (как это делают те же синицы). Серый воробей знает себе цену, живет и умирает без всякой претензии к этому миру.

 

Гербарий из анютиных глазок на длинных стебельках выцвел, голубые цветочки стали желтыми. И теперь это больше похоже на жирафов в выжженной саванне.

 

Полное взаимопонимание: глухой и комар.

 

Клетка, внутри которой еще закреплена металлическая сетка. Сквозь сетку натянута проволока, через которую пропущен электрический ток. И это вовсе не какой-то лагерь смерти, а зоопарк. А в клетке сидят две обезьяны с безразличными глазами: одна в одном дальнем верхнем углу, другая — в противоположном. Дети, приметив обезьян, с радостными криками бегут к клетке, жестикулируют, показывают на них пальцем. Но затем примечают весь этот тюремный антураж и, как правило, замолкают. Обезьяна нехотя почесывается, она вовсе не забавна. В молчании дети отходят от клетки.

 

Деревянный дом был выкрашен в темно-каштановый цвет, а наличники в голубой. Только рядом с окном на южной стороне виднелся кусок снаряда, попавшего сюда в 1944-м. Снаряд выкрасили в серебряный цвет — получился галун на мундире: за легкое ранение.

 

Сначала почти правильной формы Л, затем что-то напоминающее М с одной укороченной перекладиной. Наконец, все вытягивается в С, лежащее на спине. И вновь — Л. Осень. Летят птицы на юг.

 

Вещунья-паразит — кукушка: не только откладывает яйца в чужие гнезда, но и предсказывает чужое долголетие. Ни один звук в птичьем мире не воспринимается людьми так благоговейно, как ее кукование. Куда там соловью!

 

Кот, первый раз в жизни поймавший скворца. Ни домашний сытый кот, движимый инстинктом, ни толстый скворец, всеми своими мыслями уже пребывавший в теплых краях, не знают, что теперь делать. Хищник растерянно озирается, еще живая жертва не вырывается, но изредка издает какой-то робкий, вовсе не отчаянный, а какой-то недоуменный писк. Полная бессмыслица!

 

Клен в этом году раздумал краснеть, видимо, не за что.

 

Сморщенные сухие каштаны, собранные на протяжении нескольких лет, лежат в стеклянной вазе и, как старички, смотрят в окно.

 

Умная муха устроилась зимовать в корешке четвертого тома «Словаря языка Пушкина»: тут просторно и шансов, что этот фолиант раскроют, почти нет.

 

В белорусском городе Браславе, основанном почти тысячу лет назад, в качестве сувениров продают почему-то глиняных слонов с надписью «Привет из Браслава». Может быть, стоит заняться пересмотром даты основания города?

 

Морозный узор на окне, как будто палехский мастер забыл разукрасить свою шкатулку.

 

Школьником был на экскурсии в лагере смерти Саласпилс. Экскурсовод рассказывала, что на месте сегодняшних сосен были деревья без коры (пленные голодали и, где могли дотянуться, обрывали кору). Тут же стояли свежевыкрашенные «подновленные» бараки. Когда кто-то спросил, почему же не оставили те деревья и те бараки, то экскурсовод ответила: «У них же был неэстетичный вид!»

 

Конечно, плачет скрипка, но бьют-то барабан!

 

Известная актриса по телевидению читает стихи (Цветаева, Ахматова), но что-то мешает сосредоточиться на чтении: чуть заметно шатается изящный столик, на котором стоит ажурная лампа и лежит раскрытый томик. Актриса наконец сама понимает, что столик живет своей собственной жизнью, решительно подвигает его к себе так, что покачивание прекращается. На ее лице на мгновение показывается улыбка победительницы, но уже через секунду актриса берет себя в руки и продолжает выступление. Уже ничего не мешает ни ей, ни зрителям. Но теперь укротительнице изящного столика почти никто не верит.

 

— Прожил, ни разу не пересчитывая полученной сдачи.

— Гордый был?

— Нет, плохо считал.

 

Дождь и ветер стучат в окно. Неужели они думают, что кто-то выйдет?

 

Довольно грузный и немолодой мужчина идет впереди и неожиданно подпрыгивает (смещаясь при этом в прыжке влево), приземляется на цыпочки так, что одной ногой даже не касается земли. Потом, как балерина на пуантах, делает два мелких шага и один длинный, будто перешагивает лужу. Опустив голову, продолжает свой путь уже нормально. Все объяснилось, когда я достиг этого места: по асфальту в этом месте взад и вперед шмыгают лесные муравьи.

 

Дымящийся окурок в бутоне красного тюльпана. Это уже эстетический жест, своеобразный перформанс. И зритель нашелся.

 

Люди в очереди для таможенного досмотра опускают глаза. Пред неминуемым обыском включается презумпция виновности.

 

В гостях у одного крупного филолога. Изучаю книжные стеллажи до потолка и решаю выяснить (по подсказке Шерлока Холмса: по стертой пыли), какой книгой хозяин библиотеки пользуется чаще всего. Не без недоумения и смущения выясняется, что это третье издание книги «Художественное творчество, действительность, человек» небезызвестного М. Б. Храпченко. Всякое, конечно, бывает, но чтобы такое читать… Все оказалось проще: именно за этой книгой в стене был выключатель света.

 

У сорвавшейся с крючка рыбы заячья губа.

 

В отделе редких книг сделал заказ на несколько изданий полузабытого писателя-эмигранта. Приносят книги, и по формуляру становится ясно, что до меня в течение восьмидесяти лет никто этими произведениями не интересовался. Хотел только пролистать, сделать библиографические выписки, но теперь придется читать, иного выхода нет. Стыдно перед писателем.

 

С. Р. Минцлов перед кончиной попросил положить в гроб коробку с шахматами. «Седьмая печать» Бергмана во многом объяснила эту странную просьбу писателя, автора «Чернокнижника» и «Мистических вечеров».

 

«Вам убить?» — любезный вопрос продавщицы живых карпов.

 

Нежный мышиный горошек, розовая кашка, солнечная куриная слепота, белопенный морковник, купальница и желтогубая ромашка — все это волшебное разнотравье из писательского пейзажа прошлых лет сейчас напрочь исчезло из литературы. Пришло время экономного описания: «здесь росли цветы». Только это не из экономии только, а потому, что нынешний писатель (и его читатель, конечно, тоже) просто не знает, как все это разнотравье назвать.

 

Ресницы à la Вий.

 

На халате, произведенном в Белоруссии из вторсырья, этикетка с надписью: «ЧТУП „Виталич-торг”. Остатки легкой промышленности».

 

Осенние листья, летавшие на ветру, все время норовили за что-то дать пощечину.

 

Учительница младших классов, которая ко всему добавляет уменьшительные суффиксы (деточки, мамочки, книжечки), представляет пришедшего на собрание директора школы:

— А сейчас перед вами выступит директорик.

 

За неимением других способов противостояния существующей власти (кроме пресловутой «тайнописи», столь скрытной, что ее либо не решались публиковать, либо она не прочитывалась без специального авторского комментария) некоторые советские писатели принялись демонстративно разводить кактусы, эти колючие создания природы.

 

В уютном кафе в Старой Риге огромный выбор вкуснейших булочек; рядом с каждой ценник и название. Вот булочка с рабарбаром (ревенем), вот с маком, сырная… Рядом с одной очень аппетитной загадочная надпись: «Розовая булочка». На вопрос, что внутри этой, продавец как-то смущается и, наконец, признается: «Она без ничего, ну, без начинки». Но тут же спохватывается и добавляет:

— Но ведь так красивее, правда?

 

Когда начинаешь играть в игру — «разгадывать» на что похожи плывущие по небу облака — рано или поздно домысливаешь и придумываешь, будто каждая туча на что-то да похожа: поросенок, толстый гусь, засунувший шею под крыло, вытянувшаяся рука с четырьмя пальцами, шляпа с пером и т. д. И тогда уже сложно вернуться к исходному, что это — только облако, и все тут. Облако как таковое существует только тогда, когда на него не смотришь.

 

То ли гладила, то ли вытирала руки.

 

Разговор в фойе академического театра в антракте:

— Не понравилось!

— Почему?

— Была на той неделе в Александринке, там бутерброды на тридцать рублей дешевле.

 

После долгой жары прошел дождь, и из потрескавшейся морщинистой земли показался дымок, как будто старик выбрался, наконец, из хаты и с облегчением закурил долгожданную папиросу.

 

Скромные телевизионные фильмы, показанные пару раз, а затем прочно забытые до второго рождения на ютубе, почему-то до сих пор оставили глубокий след в памяти. Всего какими-нибудь небольшими своими сценами, но оставили. Вот герой Юрия Соломина в костюме Деда Мороза сидит на кухне и о чем-то обреченно думает («Свет в окне»), вот героиня Натальи Вилькиной как-то по-антониониевски бродит по пустой квартире («Всем — спасибо!»), а героиня Риммы Быковой говорит (голос — железным прутом по стеклу) о чем-то со своей дочерью (Терехова), а после нелепо выключает свет на кухне, оставляя Терехову сидеть в темноте («Дневной поезд»). Режиссеры этих картин ставили перед собой большие задачи, бились над той мыслью, которую хотели донести до зрителя, а остались эти осколки. Значит — что-то все же можно разглядеть и в осколке.

 

Покраснела первая вишня, а все остальные еще белые. Радостно сияет своей спелостью. Ее же первую и съедят!

 

Покупаю в питерском магазине миниатюрную книгу. Простодушная продавщица советует: «Там есть с нормальным шрифтом, посмотрите!»

 

Кот на двадцатом этаже внимательно смотрит в окно. Пятимесячным его принесли в эту квартиру, и с тех пор он ни разу не выходил из нее. С двадцатого этажа даже рассмотреть своих собратьев невозможно. Знает ли он о существовании других котов или верит в свою уникальность?

 

Дуб со слоновьей кожей.

 

На базаре продолжает работать нехитрый торговый прием: пока покупатель в нерешительности рассматривает дыни, расположенные на прилавке, продавец заговорщически прищуривается и с бывалым и одновременно понимающим видом достает дыню (ничем, в сущности, не отличающуюся от остальных) из-под прилавка. «Вот эта красавица только для вас!» Удовлетворены, естественно, обе стороны.

 

Цапля на одной ноге смотрит на свое отражение в воде и подумывает: не поднять ли вторую?

 

Самые постоянные в своих увлечениях и разочарованиях — деревья. Они одеваются каждую весну в такую же одежду, какая была в прошлом году, а к зиме гордо и решительно сбрасывают листву, чтобы повторить все заново.

 

Бомж роется в мусорнике, по-детски привстав на цыпочки в ожидании чуда.

 

Комары очень любят отдыхать под листиками земляники. Уж они-то точно знают, что человеческие руки сами потянутся к красной ягодке, так что, собственно, и летать никуда не нужно.

 

Пес рычит, прежде чем укусить; змея шипит раньше, чем жалит, и только гром грохочет после появления молнии. Значит — это не проявление божьего или природного гнева, а то состояние, когда напряжение спало и звук должен не напугать, а только разрядить создавшееся напряжение. Гром — выдох после гнева.

 

Чистое небо — сцена без декораций. Но это только первый акт, будет и второй.

 

— Разучились стоять в очереди! Куча какая-то, а не очередь. Вот раньше: очередь, словно ручеек льется, длинный-длинный!

 

Один литературный журнал, весьма популярный шестьдесят лет назад, вернулся к стилизованным под 60-е обложкам, старым рубрикам и пр. Это напоминает опыты средневековых естествоиспытателей, которые собирали ветошь и старые тряпки: ждали самозарождения жизни.

 

Мать, увидав, что муха сидела на груше, говорит дочери:

— Не ешь, я помою!

— Не надо мыть, муха мыла лапки, когда прилетела.

 

О жизни и о смерти.

— Этот сорт суккулентов может обходиться без влаги долгое время.

— И месяц можно не поливать?

— Зимой и больше!

— А если вовсе не поливать?

— Ну, в принципе, растение погибнет, но вы не заметите никакой разницы: в горшке оно будет выглядеть как живое.

 

Закладки в книгах — как крылышки. Вот толстенный том с одной закладкой, а вот тонкая в мягкой обложке книжечка с десятками. У последней все шансы взлететь, а первый только помашет ей рукой.

 

Вороной конь на летнем лугу. Такое чувство, что под палящим солнцем он из белого превратился в черного: остались седые ресницы над умными его глазами.

 

Не исключено, что в будущем смерть будет изображаться не с косой, а с ручной бензиновой газонокосилкой. Ведь миф, по А. Ф. Лосеву, — это подлинная и максимально конкретная реальность.

 

У выдающихся вокалистов сталинского времени на удивление прекрасная дикция и артикуляция: слышно каждое слово даже в очень сложных по технике ариях и пассажах. Объяснимо это, кажется, не только особенной и утраченной школой исполнительского мастерства, но и тем обстоятельством, что для главного слушателя и покровителя певцов Большого театра было очень важно расслышать исполняемое на сцене как можно более определенно, понятно. Все же это не был его родной язык.

 

Актер Геловани, игравший роль Сталина в кино, ни разу не встречался с вождем. Это вызывало недоумение в среде кинематографистов. Между тем объяснение этого может быть довольно простым: Сталин хорошо помнил, что произошло в «Принце и нищем» Марка Твена.

 

Во что должен быть одет душегуб? Конечно же, в душегрейку.

 

С одиннадцатого этажа санатория пляж представлялся вытянутой сковородой, на которой шевелятся красные (уже с корочкой) и белые (еще не поджаренные) сосиски, а между ними расплылись шатры раздевалок — желтой глазуньей.

 

Проклинает пришедшую весну засохшее дерево — всю зиму оно было неотличимо от живого.

 

Ночью собор светился: вроде бы просто — за витражами установлена подсветка, а все же — чудо! Когда набегает ветер, где-то наверху, слева, чуть дребезжит стекло. Это отошел всего-то один гвоздик, но в ночи это дребезжание, как биение испуганного сердца.

 

Пятьдесят пять секунд — это время, которое вечно спешащий человек потратит, чтобы прочесть стихотворение Пушкина «К***» («Я помню чудное мгновенье…»). Даже не минуту!

 

«Я вас предупреждала!» — Бабушка решительно вырывает сорняки на грядке.

 

Капля падает на землю — и сразу становится мокрой землей. Капля грохается на песок и несколько мгновений остается самой собой, микроозером. Капля садится на цветок или лист и тотчас превращается в пучок света.

 

На старых вокзалах так неуютно и часто неприбрано, так дурно пахнет, чтобы скрасить горечь от расставания досадой и брезгливостью. Потому так по-своему жаль, когда эти замызганные и неказистые здания перестраивают, заменяют на новые, пластиково-безразличные к встречающим и провожающим.

 

Хозяйка деревенского дома моет полы исключительно тряпкой, по старинке: низко согнувшись. Но пока медлит почему-то, не приступает.

— Не настроилась еще. Азарта нет пока, злобы. Без нее полы не помыть, как следует.

 

Что осталось от детства: модель грузовика «Урал» с поломанными передними колесами; разорванная и даже чуть подпалившаяся с одного края книжка сказок Чуковского с надписью учительницы за хорошую учебу и примерное поведение; пластмассовая игрушка — слоненок с оторванным хоботом. Как будто произошел катастрофический взрыв, выкинувший меня из своего эпицентра и оставивший все в прошлом.

 

Первый снег как будто решил состарить зеленую ель: ветви с сединой.

 

Из письма от М. О. Чудаковой: «Лучше поздно, чем никогда... Напишите, Павел, — очень прошу! — удовлетворит ли Вас этот текст. Если не понравится, то поскрежещу зубами — тоже ведь развлечение!»

 

Пушкин датировал «Капитанскую дочку» 19 октября 1836 года — днем Лицейской годовщины. Что это значит для текста романа? Скорее всего, ничего, но предъявляя читателю свое, наверное, лучшее творение в прозе, Пушкин как бы говорил: «Вот крона». А ставя дату: «Вот корни».

 

Вспоминаю как в детстве «ловил» густой туман в кружку, то и дело заглядывая внутрь: там ли? Ничего не вышло, но в ту же кружку налили молока и, смеясь, предложили: «Пей!»

 

Рихтер — врач-нейрохирург: отточенные движения и концентрация. Горовиц — фокусник, который в финале достает из рояля белый платок (он клал его туда, чтобы вытирать рот и лицо). Юдина — большая птица, которая бьется после меткого выстрела охотника.

 

Если верить «Интернационалу», то революционеры явно находились в необычном для здорового человека температурном режиме: «Кипит наш разум возмущенный». Школьнику известно, что температура кипения — сто градусов по Цельсию. Им бы прилечь, а они: «И в смертный бой вести готов».

 

Реклама: «Мороженое со вкусом прошлого».

 

Самое уютное, что может быть: глубокая ночь и голос из радио. Космос и одинокий голос человека в нем. При этом нет ощущения космической диспропорции: безмерного и ограниченного, потому что стоит чуть повернуть колесико — вдруг возникают еще голоса, много голосов, они беседуют и спорят, поют на разных языках. Их-то как раз много, а вот ночь — одна.

 

Туман ровно остановился у заасфальтированной дорожки, как нерешительный провинциал.

 

Лодка с прогнившим дном стала яслями для лягушек. Они радостно плещутся здесь; те, кто постарше, уже забираются на перекладины, а самые отчаянные — на нос лодки. Пока это их теплая и относительно безопасная галактика, но скоро они узнают, что вселенная расширяется.

 

На праздничном фуршете в посольстве всегда можно безошибочно определить бизнесмена, к которому в данный момент благоволит посол: рядом с дорогим гостем будет поставлено самое пышное угощение (как правило, фаршированный осетр и черная икра).

 

Ночь. Фонарь на ветру все время с кем-то упрямо не соглашается, покачиваясь со стороны в сторону.

 

Я наблюдал, как ворона делает свое гнездо. Она переплетала прутики, добавляла принесенную откуда-то глянцевитую ленту, затем прыгала на сооруженной конструкции, утрамбовывала гнездо, проверяла на прочность. Но я не видел главного — как все начиналось, как и на чем удерживалось это сложное сооружение. Как закладывался «фундамент» гнезда, первый его элемент, несущая конструкция, замковый камень, точнее, замковая веточка или прутик.  И, кажется, видеть это не довелось никому, потому что это был акт не строительный, а таинственный, ритуальный.

 

Солнце зашло, свет давно погашен; припозднившийся жук в полной тишине ударяется в жестяную трубу, пытаясь зацепиться, скользит: ч-ч-ч. Как будто щелкнул выключатель: ночь.

 

Мальчик, приехавший погостить к бабушке из Дании, не знает, что делать со старомодным бумажным письмом.

— Открой его!

Недоуменно поднимает глаза на взрослых и затем нерешительно «нажимает» пальцем на марку.

 

В документальном фильме «Остров Бергмана» (2004) шведский режиссер показывает изготовленную по его чертежу печь необычной формы (на ней можно сидеть, глядя вперед). Идея соорудить у себя такую печь, по словам Бергмана, появилась у него, когда он рассматривал какие-то русские картинки. Чтобы показать, насколько удобна и одновременно непривычна для Швеции эта конструкция, режиссер тут же усаживается на свою печь к изумлению документалиста. Действительно, печка Ингмара Бергмана только отдаленно походит на традиционную русскую печь, но любой ребенок легко узнает, откуда явилась такая «шведская модификация» — это волшебная печь Емели из сказки «По щучьему велению».

 

Ингмар Бергман перечислял своих демонов, и список этот был довольно большой. Здесь был демон гнева, демон злопамятности, демон ожидания катастрофы и другие. Если бы меня спросили о моих демонах, то список был бы, как ни удивительно, гораздо меньше. Но это не значит, что я, например, чем-то лучше Бергмана — наоборот: он осознал и назвал свои страхи, свои стихии, своих демонов, я же пока еще делаю вид, что их у меня нет (или они только случайно гостили в моей душе и оставили ее в покое). И еще: единственный демон, которого я по-настоящему боюсь, — этот тот, имя которого я не знаю, тот, которого я не видел еще, но чье присутствие все же ощущаю.

 

Дуб посреди большого поля гармонически пропорционален, у него нет соперников, и он не обращает внимания на своих столпившихся по краю поля собратьев. А пшеничное поле вокруг него, как золотое кольцо, надетое на палец.

 

Во дворе дома Ояра Вациетиса находится памятник: невысокая стела с рельефным изображением лица поэта. За день камень наполняется солнечным теплом, и к вечеру на него садятся бабочки, греющиеся на лице поэта. Ояр улыбается.