За душу отвечаешь ты

Алексей Пурин. Астры. Книга новых стихов. Книжные серии товарищества поэтов «Сибирский тракт». Сер. «Срез». М., «СТиХИ», 2021, 64 стр.

 

Весьма непросто в наше время подобрать емкое и оригинальное название для книги стихов. Особенно такое, чтобы оно в своей кажущейся простоте и незатейливости сочеталось с целым букетом содержащихся под обложкой литературных аллюзий. Алексею Пурину это удалось. В этой двусложной краткости с ударением на первом слоге есть известное изящество, присущее Серебряному веку: вспоминаются кузминские «Сети» или, например, ахматовские «Четки». Тут же и «Маски» Андрея Белого, хотя это и название романа (и уж если продолжать этот ряд, то сюда же подверстаются и совсем далекие от поэзии «Вехи», и даже какие-нибудь поздние «Грани»).

Возможно, нужное слово было подсказано одноименным стихотворением Готфрида Бенна, которое, собственно, и открывает книгу (как всегда у Алексея Пурина, оригинальные стихи перемежаются с переводами столь любимых им Рильке, Бенна, Леопарди).

 

Астры — томленье, мленье,

заговор, чары, плен,

медлящее мгновенье

на весах у Камен.

 

Ещё раз: златое стадо

в лазури — и свет, и цвет,

и старческая досада —

крыльев-то нет как нет!

 

Еще на ум, конечно, приходят мандельштамовские «военные астры».  И приходят по делу. «Военные астры» — звездообразные ордена времен наполеоновских (и не только) войн. Пить за эти самые ордена — значит пить за барскую шубу, за розу в корзине «рольс-ройса», отдавать должное парадному блеску военной столицы, признавать свое родство с «миром державным». Одним словом — вспоминать молодость. Мандельштам, написавший свои «астры» в сумеречном 1931 году, был уже не молод. Не без некоторой ностальгической грусти вспоминает он спаленную мировым пожаром Российскую империю. Алексей Пурин делает то же самое, оглядываясь назад, на империю советскую. Дистанция между ранней книгой «Евразия», блистательно хоронившей Советский Союз, и «Астрами» — три десятка лет. Снисходительное, полное иронии, но в то же время нежно-интимное, грустное, местами жалостливое вспоминание советской юности — один из главных мотивов новой книги. География памяти обширна. Тут и Петрозаводск, где довелось когда-то послужить в армии:

 

Шиномонтаж, увы, на месте ратном…

Но город — тот же, что тогда…

Воспоминания о невозвратном —

как глыбы льда!

 

Тут и Стрельна, некогда — место купания и флирта, а ныне — новая императорская резиденция с оградой и стражей:

 

Ни гулящих дев, ни курсантов пьяных

у дворца — охрана да этикет...

Завалялось, может? Пошарь в карманах...

Ничего, кроме дырок, в карманах нет.

 

Здесь и Грузия (куда без нее, когда вспоминаешь советскую молодость!):

 

Вновь я выпил цинандали

через сорок лет.

Да не та лоза в бокале —

молодости нет.

 

Та пьянила, не горчила,

а теперь, горька,

чуть сочится из точила,

что твоя строка.

 

И давильщику ногою

не ступить в одно

это очень дорогое,

бодрое вино.

 

Впрочем, пуринская ойкумена, конечно, гораздо шире, причем пространство географическое понимается прежде всего как пространство культуры и мысли:

 

Подсознанье — это Барселона,

Пикассо, Эль Греко, Гауди…

 

А сознанье — это Апеннины:

вечные тосканские холмы…

 

Но главный лирический маршрут книги пролегает не в пространстве, а во времени, главное занятие лирического субъекта — ворошение прошлого. Примечательно, что включенный в книгу цикл «В старой империи» написан без враждебности, без досады — но с добродушной иронией и легкой грустью. С явным удовольствием вспоминаются даже служба в стройбате, лесоповал, ночевки на болоте (привет все той же «Евразии») — потому что молодость, бирюзовые рассветы и — спасибо, что Карелия, а не Афганистан… Даже поездка в предвоенную Чечню, социалистический раек с местным колоритом (мимоходом подпущена аллюзия на «Кавказскую пленницу»), где уже как будто проглядывает грядущий ад, но ад все-таки будет потом, лет через десять, а пока перед очарованным странником — милая провинциальность имперского захолустья, знаменитое кавказское гостеприимство, красота горных пейзажей и опять-таки — молодость.

Из той же оперы — культпоход в Кировский (Мариинский) театр с институтским другом-театралом, где балет и буфет хоть и неслиянны, но уж точно нераздельны в целокупном восприятии жизни двумя молодыми и взыскующими индивидуумами. Сунувшись в антракте за деликатесами и коньяком и обнаружив там двух кафкианских персонажей, преграждавших путь к вожделенной кормушке (точка общепита занята партийным бонзой, принимающим иностранную делегацию), на второй акт уже не остаются и вообще собираются вернуть билеты Создателю. Проблема лишь в том, что ни горней Кассы, ни Кассира в этой реальности, как констатирует лирический субъект, нет. Хотя на самом-то деле еще как есть — свидетельств тому в «Астрах» много. Впрочем, если прелесть земной жизни уловима поэтической мыслью, как бабочка рампеткой, то Бог — нечто непостижимое, иногда чуждое, неподвластное даже фантазии художника. Отсюда — естественная для человека оторопь перед тем мигом, когда

 

         …обрушимся во тьму,

где не будет сладостного края —

Пиренеев, Альп и Апеннин,

Бежецка, Торжка, Бахчисарая…

Только Бог неведомый один.

 

Горестное осмысление прожитого, грустное предощущение расставания со «сладостным краем», констатация непостижимости высшего замысла — неизменные мотивы всех книг Алексея Пурина. Однако в «Астрах» достаточно велика доля иной поэтической материи — экзистенциальная мрачность в одних стихах уравновешивается здесь высокой степенью анакреонтической жовиальности в других. Под этой срезанной наискосок обложкой (узнаваемая «фишка» серии «Срез») много стихов как бы несерьезных, шуточных. Есть тут стихи на случай, обращенные к друзьям и товарищам по литературному цеху, с называнием имен и фамилий («фишка» на сей раз вполне пушкинская). Немало внимания уделяется вакхическим забавам и гастрономическим удовольствиям. Жизнелюбие здесь опять-таки пушкинское, а еще — пожалуй, булгаковское, неразлучное с кулинарным сладострастием, с простительным грехом гортанобесия (одно перечисление грузинских вин занимает едва ли не половину стихотворения!). Литературная тусовка с обязательным выпивоном, бесконечные фуршеты — казалось бы, если и могут быть предметом лирического описания, то только в сугубо ерническом ключе, но тут — не без любови и нежности, хотя и не без иронии, разумеется. Да и почему, собственно, поэтам пушкинской поры можно было воспевать дружеские попойки, а их прямому наследнику — нельзя? «Астры» благоухают лучшими ароматами жизни, и ароматы эти будут сохранены навеки:

 

Бог сохраняет всё — руины

Равенны, Рима, гул Ла-Скал,

громады гор, простор долины,

холмы Тосканы, что искал

в тоске, не дочитав Назона…

Души же призрачны черты —

хранить их Богу нет резона.

За душу отвечаешь ты.

 

Бог сохраняет всё. Всё, кроме человеческой души. Потому что за нее в ответе сам человек. Чтобы присвоить себе то, что сохраняет Бог, то есть — саму жизнь, необходимо ее, жизнь, принять, на что способен далеко не каждый. Жизнь дана для того, чтобы ее проживать. Или отказаться от нее ради чего-то большего. Ахилл обретает бессмертие только в собственной гибели на поле брани. Идея спрятать героя под женским платьем равна попытке заживо похоронить его, девичий наряд для воина — погребальный саван. А звук военной трубы, пронесенной в пиршественную залу хитроумным Одиссеем, — звук пробуждения, возвращения к истинной жизни, подлинного воскрешения. Об этом — блестящая стилизация под древнегреческую трагедию, с обязательным участием хора («Ахилл, Ликомед. Одиссей»):

 

Отпрыск Пелеев

славы вкусил.

Сгинула Троя.

Смерть не страшна,

если она

на поле боя

примет героя.

Вечен Ахилл.

 

Единственным надежным образчиком поведения в любой период жизни, пусть даже в позднюю пору ностальгических воспоминаний, может являться античный герой. Мужество в принятии своей судьбы — вот что необходимо человеку нашего времени — времени, оказавшегося вполне себе историческим. Чуткость поэта к шуму времени дает уверенность в том, что следующая лирическая книга Алексея Пурина станет попыткой осмысления тех трагических реалий, современниками и, в известном смысле, соучастниками которых мы, его читатели, стали.