«Год литературы», «Горький», «Гостиная», «Знамя», «Иностранная литература», «Литература двух Америк», «Литературная газета», «Москва», «НГ Ex libris», «Нева», «Нож», «Русская Истина», «Урал», «Философические письма. Русско-европейский диалог», «Prosōdia»
Павел Банников. Нечто героическое в кастрюле с марципаном. — «НГ Ex libris», 2022, 23 июня <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
«Это „Мой прадедушка, герои и я” Джеймса Крюса. Впервые эта книга попала ко мне в руки лет в 9-10, и с тех пор я перечитываю ее едва ли не раз в год. Не будет преувеличением сказать, что именно эта книга сделала меня и писателем, и журналистом, и преподавателем. А может быть, и чуть более приличным человеком, чем я мог бы быть. <...> Очень жаль, что на русском эта книга, кажется, так и не вышла в полной версии. Надеюсь, когда-нибудь это будет исправлено».
Юрий Барыкин. Корниловский мятеж. К 105-летию Корниловского выступления. — «Москва», 2022, № 6 <http://moskvam.ru>.
«В статье „Неизвестный ‘товарищ‘ Керенский”, опубликованной в № 1 журнала „Москва” за 2022 год, мы постарались привести „малоизвестные, но чрезвычайно красноречивые факты”, которые, на наш взгляд, должны были показать, что Александр Федорович вполне заслужил со стороны большевиков обращение „товарищ”. Там же мы писали: „Развитие событий во время ‘Корниловского мятежа‘ требует детального разбора в отдельной статье”. Выполняем обещанное...»
«Говоря об итогах Корниловского мятежа, подчеркнем: главным из них стало то, что Александр Федорович получил поистине диктаторские полномочия, став совмещать посты председателя правительства и особо неожиданный — Верховного главнокомандующего. Столь впечатляющему успеху Керенского предшествовал тот несомненный факт, что именно он спровоцировал разрыв с Корниловым, санкционировав движение войск на Петроград, а затем объявив это мятежом. Однако в главном выигрыше оказались Петроградский совет и большевики».
«Никакого выступления большевиков 28-29 августа, разумеется, не произошло, так как „товарищ” Керенский как раз в эти дни самостоятельно крушил последнее серьезное препятствие на пути Ленина-Свердлова-Троцкого к власти. Что же касается русской армии... Представьте себе: во время войны главный военный руководитель назван изменником. Фактически — это обвинение в адрес всего офицерства, а не конкретной персоны. Как следствие по всей России прокатилась волна убийства своими солдатами командиров».
Платон Беседин. Остров Обломов: когда мы проснулись. — «Русская Истина» (Сайт консервативной политической мысли), 2022, 17 июня <https://politconservatism.ru>.
«Вот и Обломов словно осознает, что если он встанет с дивана и начнет действовать, то мир вокруг видоизменится. В какую сторону? Предсказать невозможно. Но любое вмешательство приведет к необратимым последствиям — так лучше спасать мир, как говорили во время самоизоляции, не вставая с дивана. Сохранение чистоты души возможно только без соприкосновения с внешним миром, потому что любые контакты с ним неизбежно испачкают тебя звенящей „пошлостью пошлого человека”. „Мир ловил меня, но не смог”, — говорил бродячий украинский философ Сковорода, но правильнее, чтобы мир этот в принципе не знал, кого ему стоит ловить».
«По сути, Обломов — это свой мир или, что точнее, своего рода остров, за пределы которого он и не собирается выходить. Как и Россия, инициирующим мифом которой является Илья Ильич. И тут мне логично вспоминается большой русский философ Вадим Цымбурский, который полагал, что Россия есть остров, выходя за пределы которого она рискует исчезнуть. Согласитесь, все вышесказанное удивительно перекликается с тем, что мы наблюдаем сегодня».
Сайт «Русская Истина» — это бывшая «Русская idea».
Татьяна Венедиктова. К природе эстетического радикализма: Александр Блок и Уоллес Стивенс. — «Литература двух Америк» (ИМЛИ РАН), 2022, № 12 <http://litda.ru>.
«Александр Блок (1880 — 1921) и Уоллес Стивенс (1879 — 1955) — почти ровесники. Первый остался жить в литературной истории как главный русский символист, второй — как главный американский, притом, что четкого символистского канона в англо-американской культуре не сложилось, да и Блок скорее искал пути за пределы „-изма”, с которым теснее всего ассоциировался».
«Будучи далек от политики, Стивенс питал, тем не менее, интерес к политическому радикализму, который стойко ассоциировал с романтизмом, его внутренне противоречивыми посылками. Поэт не раз обращался и к теме русской революции, в том числе на уже изрядной, в два с лишним десятилетия, временной дистанции. Так, в июне 1944 г. внимание Стивенса привлекает статья Виктора Сержа (В. Л. Кибальчича) „Революция в тупике”, опубликованная в леворадикальном журнале Дуайта Макдональда „Политика” (Politics). След чтения — прямая цитата из Сержа, открывающая четырнадцатую строфу поэмы Esthétique du Mal (задуманной и написанной как отзыв уже на другой мировой катаклизм — Второй мировой войны) <...>».
«Сравнительно с Блоком Стивенс имел несколько „лишних” десятилетий жизни и творчества, в течение которых мог упражняться в искусстве невозможного, исследуя возможности эстетики как политики „в высшем смысле”. В последние десятилетия жизни он определял свою позицию как особого рода „эскапизм”, — предполагающий способность уравновесить натиск событийной реальности внутренним сопротивлением воображения («внутренняя ярость, защищающая нас от внешней ярости»).
Вячеслав Влащенко. Тайна пророчества в «Песни о вещем Олеге» А. С. Пушкина. — «Нева», Санкт-Петербург, 2022, № 6 <https://magazines.gorky.media/neva>.
«В нашем восприятии „Песнь о вещем Олеге” — это первое произведение в творчестве Пушкина, пронизанное глубоким христианским смыслом, стихотворение, с которого начинается новая, преображающая, духовная линия в его творчестве, вершинными произведениями которой в драматургии станут трагедии „Борис Годунов” (1825) и „Моцарт и Сальери” (1830), в прозе — „Станционный смотритель” (1830) и „Капитанская дочка” (1836), в лирике, кроме уже названных и для многих исследователей совершенно очевидных стихотворений, — это и „И. И. Пущину” (1826), и „Зимнее утро” (1829)».
Возится со словами, как крот. Сергей Бирюков о Велимире Хлебникове и функции коллективного сознания народа в творчестве одного человека. Беседу вела Елена Семенова. — «НГ Ex libris», 2022, 30 июня.
Говорит Сергей Бирюков, основатель и президент Международной Академии зауми: «Пора признать, что в русской авторской поэзии, по крайней мере трех предыдущих веков, существует определенная иерархия. Так, ведущий поэт XVIII века — Михаил Ломоносов, XIX века — Александр Пушкин и ХХ века — Велимир Хлебников. Если мы займемся вычислениями в духе Хлебникова, то увидим, что Пушкин родился через 88 лет после Ломоносова, а Хлебников родился через 86 лет после Пушкина! Понятно, что речь идет о фундаментальных поэтах, совершивших три реформы поэзии в России. Разумеется, они сделали это не на пустом месте, а в поэтически насыщенном пространстве, как синхронном, так и диахронном. Хлебникову выпало вершить третью реформу русской поэзии в самом широком смысле слова и понятия».
Дмитрий Данилов. «Окружающий мир гораздо интереснее, чем извивы моей психики». Интервью с писателем и одним из самых известных современных отечественных драматургов Дмитрием Даниловым — о стиле, травме и антиутопиях. Ведущая встречи: Яна Сафронова. Текст: Елена Костина. — «Год литературы», 2022, 24 июня <https://godliteratury.ru>.
Говорит Дмитрий Данилов (на Межрегиональной мастерской для молодых писателей в Нижнем Новгороде от АСПИ): «Мы, наверное, последнее поколение, которое интересуется миром больше, чем собой. Нас так воспитывали и, слава Богу, воспитали. Я считаю, что окружающий мир гораздо интереснее, чем извивы моей психики, мои страхи, мои — как его там, трендовое слово? — а, „травмы”. Ну травмы, ну и что... все эти переживания одинаковы, а внешний мир — бесконечно разнообразен и интересен. Нынешнее поколение не готово терпеть боль. А я помню, как нас прогоняли через школьный стоматологический кабинет, и у меня изо рта буквально шел дым — об обезболивании не было и речи. Больно? Терпи, пионер. На бытовые неудобства мы просто не обращали внимания, я вырос в страшной коммунальной квартире с соседом, склонным к сумасшествию. И как человек, служивший в Советской Армии, я знаю, что человек — это лимон, который можно выдавливать бесконечно».
«Я готов солидаризоваться с феминизмом до той границы, где начинается коллективная ответственность».
К 350-летию Петра Великого. Участники: П. Вялков, Я. Гордин, А. Городницкий, Е. Лукин, С. Кибальник, А. Пурин, А. Мелихов, Е. Степанов, И. Яковенко. Материалы подготовили А. Мелихов и Н. Гранцева. — «Нева», Санкт-Петербург, 2022, № 5.
Говорит Яков Гордин: «Очень сильный рассказ (повесть?) Алексея Николаевича Толстого „День Петра”. 1919 год, Берлин, если не ошибаюсь. Куда трезвее и жестче, чем роман тридцатых годов. Очень любопытен роман Мережковского „Петр и Алексей” из трилогии „Христос и Антихрист”. Конечно, „Восковая персона” Тынянова. „Арап Петра Великого” в этом отношении — неудача. После „Истории Петра” Пушкин ничего подобного не написал бы. [Лев] Толстой бросил после длительных отчаянных попыток роман о Петре, потому что не мог вжиться в личность и эпоху. Он заходил со всех сторон — и через простонародье, и через аристократию, и через „новых людей” (Щепотев). Не получалось. Чужой материал. Не то что в „Войне и мире”. Он не умел фантазировать. Он мог писать только о том, что знал, лично пережил так или иначе. А фрагменты есть превосходные, точные, глубокие. Например, — перетекание исторической энергии от Софьи к Петру, внутренние монологи князя Василия Васильевича Голицына. Блестящая проза, помимо основательности смысловой».
Говорит Алексей Пурин: «К сожалению, в исторической науке я профан, суждения мои, следовательно, поверхностны и интуитивны. Но думаю, что это была именно Реформация — в том числе и прежде всего религиозная. <...> А в итоге — кто ж посмеет не взять рубль, на котором изображен победитель Антихрист, без бороды, в римских латах. Этика неотделима от эстетики. Он [Петр] это точно знал, не пытаясь нравиться тем, кого считал отставшим от себя и от века. Добивал их, как мог».
Говорит Александр Мелихов: «Первый, романтический, образ был задан Пушкиным: движенья быстры, он прекрасен; какая дума на челе, какая сила в нем сокрыта… В студенческие годы меня радикально переубедил мой тогдашний кумир Писарев, с негодованием перечислявший жестокие и нелепые петровские выходки. Сегодня же я смотрю на Петра как на могучее явление природы, к которому нет ни малейшего желания применять моральные критерии или судить по законам рациональности, как она понимается сегодня. Да, он постоянно разрушал своей необузданностью то, что сам же создавал своим умом и волей, этот царственный Сизиф. Но это и делает его биографию полноценной трагедией — столкновение великой личности и рока».
Ирина Кадочникова. Неоакмеист Давид Самойлов: главные стихи с комментариями. — «Prosōdia» (Медиа о поэзии), 2022, на сайте — 5 июня <https://prosodia.ru>.
«Поздние стихи Самойлова существенно отличаются от тех, которые были написаны в период с 50-х по 70-е годы. <...> Историко-культурные проекции, которые поэт так последовательно выстраивал на всех этапах творчества, не уходят из его поздних стихотворений, и нельзя сказать, что их становится меньше (взять хотя бы названия или первые строки некоторых текстов, вошедших в сборник „Из последних стихов”, — „От византийской мощи…”, „Поговорим о дряни”, „К Маяковскому возвращаться…”, „Бегство Толстого”, „Монолог Молчалина”). Но все равно невозможно не почувствовать, что это уже другая поэтика — поэтика особой исповедальности, особой прямоты, особого драматизма, связанного с предчувствием близкой смерти (стихотворения „А вот и старость подошла…”, „У окна”, „Всего с собой не унесешь…”, „Старость. Сколько протяну…”). Этим предчувствием определяется и внутреннее состояние лирического героя стихотворения „В общем, жизнь состоялась…”: первые две строфы как будто даже и не претендуют на поэтичность — обо всем сказано слишком прямо и слишком честно. Читателя, знакомого с творчеством Самойлова по I тому „Избранных произведений” (М., 1989), строки про спиртные напитки и пьяное исступление могут удивить — подобного рода высказывания Самойлов позволял себе редко, оставляя их для пародий, эпиграмм и мистификаций. А теперь — перед лицом смерти — маски снимаются, условности нарушаются».
Владимир Кантор. К вопросу о гибели петровско-пушкинской России, или Революция Петра Великого и контрреволюция Владимира Ленина. — «Философические письма. Русско-европейский диалог», 2022, том 5, № 2 <https://phillet.hse.ru/index>.
«В русской истории, безусловно, возвышаются два правителя, два человека, определивших на многие годы судьбу страны, — это Петр Первый и Владимир Ленин. По слову Тютчева, „блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые”. 1917 год предоставил эту возможность мыслящим русским людям».
«Петр строил государство, Ленин — тоталитарную деспотию. Нельзя историей ХХ века подменять петровскую историю, говоря об их похожести».
«Поразительно трагическое стихотворение Мандельштама 1930 года под названием „Ленинград”, где поэт слышит голоса умершего Петербурга, ищет адреса умерших петербургских друзей. Этим стихотворением я хочу закончить статью».
Глеб Колондо. Бриллианты мутной воды. За что мы неиронично любим книги Дарьи Донцовой: ода к 70-летию писательницы. — «Нож», 2022, 7 июня <https://knife.media>.
«Когда героини и герои Донцовой не заняты расследованиями, они с упоением страдают фигней: рассуждают о кулинарии, попсе, напиваются в стельку, целуются с мопсами — короче говоря, живут нормальной жизнью среднестатистического россиянина начала XXI века. В этой жизни нет ни сюжета, ни смысла, в сущности, в ней вообще ничего нет, кроме набора хаотичных, иногда повторяющихся мерцаний и бестолковых обстоятельств. И наблюдать за ними по-своему прекрасно, как залипать на солнечные блики или на узорчики в дешевом детском калейдоскопе. Во всяком случае, писать о таком без прикрас — занятие честное».
«В утопическом романе Яна Ларри „Страна счастливых” был персонаж с идеями немного в духе метода нарезок Берроуза. Он мечтал „покромсать” книги всех мыслителей от Аристотеля до Ленина, оставив только самое главное, чтобы каждый смог прочесть и усвоить мудрость человеческую за одну жизнь — иначе ведь не успеть. Примерно такая же хирургия в самый раз подошла бы к Донцовой: ампутировать детективам „детективность”, оставив коллаж иронической неструктурированной чуши. Да здравствует чушь! Не зря же Хармс писал в дневнике: „Меня интересует только ‘чушь‘; только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении”».
«А безусловный порок в том, что в своей несерьезности она все же очень серьезна, любовь к „чуши” для нее — не игра, как для Хармса, а истина в последней инстанции и средство к существованию. А когда чушь, вопреки Хармсу, имеет практический, финансовый смысл, то это, увы, уже не полная чушь».
Борис Колымагин. Он высок, прозрачен, неповторим. Велимир владеет всем миром: Хлебников в поэзии «второй культуры». — «НГ Ex libris», 2022, 23 июня <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
«Владимира Маяковского андеграунд читает одновременно в двух регистрах. В одном он прилагает огромные усилия к тому, чтобы не слышать то, о чем говорит поэт. Воспринимает слова о революции как шум автотрассы. Если же речь достигает сознания, то ее отталкивают как подплывшую к лодке льдинку. В другом регистре внимательно прислушиваются к тому, как он говорит. С Хлебниковым ситуация немного другая. Его политические взгляды практически не обсуждают. Есть редкие исключения. Например — реплика Сергея Кулле. В заметке „О Хлебникове” (1979) он проводит разграничительную линию между Хлебниковым-поэтом („Он высок, прозрачен, неповторим”) и Хлебниковым — певцом русской революции. Кулле цитирует строчки из стихотворения „Не шалить!”: „Не затем у врага / Кровь лилась по дешевке…” И спрашивает: „Ну а зачем? А зачем же, Велимир, Председатель Земного Шара?” В ситуации с Хлебниковым андеграунду не приходится искусственно не замечать большевистской риторики. Это не проблема, как в случае с послереволюционной поэзией Маяковского и „Двенадцатью” Блока. Сердце поэта лежит в области стиха, а все остальное и прежде всего идеология — по касательной. Об этом внятно пишет Геннадий Айги: „Думаю, что сейчас уже — не вина поэта, если кто-то продолжает искушаться в нем теми его ‘благими намерениями‘, которые пережили себя, которые пережила его блестящая поэзия”».
Марина Кудимова. Пушкин как вид нищенства. Глава из книги «Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература». — «Гостиная», выпуск 114 (Лето, 2022) <https://gostinaya.net>.
«Я бессчетно слушала чтение стихов. Я слушала их в Лужниках и Политехническом, на кухне и кладбище. Я по молодости и сама их читывала в разных местах, включая молочно-товарную ферму и плавбазу. Правда, всегда испытывала от этого неловкость. Старуха взялась обеими руками за держалку, приделанную к спинке сиденья. Чего угодно можно было от нее ожидать в плане способов выпросить маленько на пропитание. Чего угодно, а пуще всего — прибеднения, достоевщины этой склеротической, мармеладовщины самоупоенной. Старуха посмотрела в себя черными — сплошное антрацитовое яблоко — глазами и членораздельно выговорила: „Буря мглою небо кроет…”».
«Старуха была явно не в себе. В маразме она была. Ей щедро подали, и по законам жанра следовало переходить в другой вагон, в тамбуре переложив выручку за пазуху, с глаз долой. Нет, продвинулась подальше, дала выйти партии обитателей „спального” района, и продолжала урок. Потому что она, несомненно, была в прежней жизни учительницей. И профессиональный навык в ней залег в такие недра сознания, что и маразм его не тронул, не нашел, как хлеб, зарытый в период продразверстки. И сконцентрировался этот первичный — он же последничный — навык на Пушкине Александре Сергеевиче, угнездился в нем. Все ушло, рассеялось. Вполне возможно, она не помнила, как ее зовут и есть ли у нее дети. Учительницы про них, своих в смысле, и в лучшую пору часто забывают, сосредоточившись на чужих. Лев Толстой в старости путал имена сыновей и писал в дневник, что это не имеет никакого значения. А Пушкин остался в этой практически сданной крепости последним бойцом, самураем, гвардейцем: „Умираю, но не сдаюсь!”, мол. Национальный гений превратился в ген, хранящий основание национального бытия, — язык. Здесь подобная апелляция не просто уместна — без нее не обойтись. Пушкин стал „языком”, приведенным из разведки в подсознание. Почему-то старуха помнила только хореические стихи — с ударением на первой стопе: „Сквозь волнистые туманы…”».
«Меня нужно понять — либо меня нет». Марина Цветаева на итальянском языке. С Мариленой Реа беседует Татьяна Быстрова. Перевод и вступление Татьяны Быстровой. — «Иностранная литература», 2022, № 5 <https://magazines.gorky.media/inostran>.
Говорит переводчица Марилена Реа: «Самые большие трудности всегда возникают при переводе звуковой игры, основанной на суффиксах и глагольных приставках. Цветаева великолепно обыгрывает метаморфозы слова, эти метаморфозы происходят не только в пределах строки, но и в пределах строфы. Подобная парономазия у нее не только в поэзии, но и в прозе. Это основная характеристика цветаевского языка. Подбирать нечто похожее в итальянском — невероятно трудоемкая работа, которую приходится проделывать каждый раз, когда я перевожу Цветаеву. Правда, в отличие от моих первых переводческих опытов, теперь я уже выработала технику, чтобы справляться с этой задачей».
«За вычетом гуманитарных факультетов, Цветаева в Италии известна, прежде всего, по письмам и прозе тридцатых годов. Тем не менее из семи книг Цветаевой, которые вышли в моем переводе (пять книг стихов и две прозы) наибольший успех имела антология любовной лирики под названием „Простите любви”, она вышла в 2013 году. Эта книга уже неоднократно переиздавалась, что говорит о том, что и к поэзии Цветаевой итальянцы не равнодушны».
«Сегодня очень выгодно выставлять Цветаеву радикальной феминисткой, акцентируются сомнительные факты ее биографии. Для многих издателей это осознанная коммерческая стратегия, помогающая увеличить продажи. На книжных ярмарках и встречах Цветаева часто подается как образцовая феминистка, или, что еще хуже, как образчик женской популярной литературы. Мне совершенно не нравится подобная тенденция».
Александр Мещеряков. Почему единой японской культуры не существует. — «Горький», 2022, 21 июня <https://gorky.media>.
В книжном магазине «Фаланстер» состоялась презентация новой книги япониста Александра Мещерякова «Япония. В погоне за ветром столетий», специально для «Горького» автор подготовил письменную версию своего выступления.
«Осмысление среды обитания сильно зависит от общего эмоционального настроя общества. А он зависим от политической, культурной и экзистенциональной ситуации. В знаменитом эссе Камо-но Темэя (1155 — 1216) „Ходзеки” („Записки из кельи”) описана череда природных бедствий: ужасный тайфун, пожар, землетрясение. Камо-но Темэй утверждал, что землетрясение 1185 года нанесло громадный ущерб. Однако из дневников современников выясняется, что последствия этого землетрясения были на самом деле минимальными. „Записки из кельи” — произведение публицистическое, в нем отражен свойственный эпохе катастрофизм сознания аристократов. Он был обусловлен упадком централизованного государства и усобицами. Кроме того считалось, что в 1052 году наступил век конца буддийского учения, когда расстраивается и жизнь людей, и сама природа. В это время Япония воспринималась как страна с просяное зернышко, в которой нет ничего хорошего. А ведь несколькими веками раньше японцы считали свою землю большой, обильной и урожайной. Когда же в начале XVII века сегунам из рода Токугава вновь удалось объединить страну, выпутаться из череды войн и достичь мира, представление о среде обитания вновь меняется — японцы превозносят ее как лучшую в мире. И это несмотря на то, что тайфуны, землетрясения и пожары никуда не делись».
«Японское сознание радикально меняло свое отношение и к морю. В древности и Средневековье море — это не столько рыбное богатство, сколько страшная стихия, порождающая губительные бури и тайфуны. При сегунах Токугава, когда Япония подвергла себя добровольной самоизоляции, море начинают хвалить за то, что оно предохраняет страну от вредных иностранных влияний. Когда же во второй половине XIX века Япония приступает к модернизации и открывается миру, море превозносят за то, что оно — среда не изолирующая, но проводящая и приносящая стране достижения мировой культуры и цивилизации».
Александр Панфилов. Облачко, полное огня. Исполняется 155 лет со дня рождения Константина Бальмонта. — «Литературная газета», 2022, № 24, 15 июня <http://www.lgz.ru>.
«О Бальмонте говорить нелегко. Хочется предельной объективности и трезвости взгляда, но тут вмешивается эмоция — Бальмонта по-человечески жалко, рука сама пытается отретушировать его портрет, добавить в него „значительности”. Нужно ли? „Писатель, переживший свою славу” — номинация известная. Жестокая номинация. Но вряд ли с кем из таких писателей судьба обошлась столь жестоко, как с Бальмонтом».
«Константин Бальмонт никогда не был мыслителем и идеологом. Эти роли достались другим, но именно его стихи стали ярчайшим художественным выражением русской модернистской эстетики. Блок писал о нем позже: „Рано или поздно про Бальмонта скажут и запишут: этот поэт обладал совершенно необыкновенным, из ряду вон выходящим отсутствием критической и аналитической способности и потому оставил нам такие-то и такие-то самоценные, ни на кого не похожие напевы и стихи”. Однако не стоит считать Бальмонта только интуитивистом, человеком „умственно” неглубоким — он поражал всех своей эрудицией, своей способностью осваивать в кратчайшие сроки огромные по объему культурные материалы (и учить во множестве языки, в частности)».
«У него не могло быть учеников и последователей в русской эмиграции, потому что он будто застыл в начале ХХ века, продолжая как заведенный твердить одно и то же на совершенно невозможном для молодых современников языке. Те стремились к трагической простоте, тихому, почти шепотом, и мужественному проговариванию своей тоски, а Бальмонт оставался совершенно архаичен, никакой творческий диалог тут оказался невозможен».
«Племя младое, незнакомое…» Самопрезентация нового поколения прозаиков: Вера Богданова, Оксана Ветловская, Владислав Городецкий, Анна Гринка, Рагим Джафаров, Юрий Каракур, Анастасия Карпова. — «Знамя», 2022, № 6 <http://znamlit.ru/index.html>.
Говорит Вера Богданова: «Я совершенно не чувствую себя одинокой, так как писать книги в наше время — это значит быть частью литературного сообщества, хочешь ты этого или нет. Так же и с трендами — они безусловно оказывают на меня влияние, но не сказала бы, что я в них встраиваюсь. Всю жизнь я говорю о том, что болит — не только у меня, но у многих моих соотечественников вне зависимости от возраста. Хотя следующий роман будет не о насилии — по крайней мере, не в общепринятом смысле».
Говорит Владислав Городецкий: «Литература началась в тот день, говорит Набоков, когда из неандертальской долины выбежал мальчик с криком „Волк, волк!”, а волка за ним не было. Соплеменники мальчика пусть и перепугались сначала, но потом, конечно, обрадовались положению дел. Такова литература, которую все любят — она дарит возможность пережить экзистенциальные потрясения, ощутить острые эмоции, ничем при этом не рискуя. Я тот мальчик, который говорит про волка нарочито спокойно и как бы не всерьез. „Да, волк там, волчища с воттакенными зубами, жуть”, ему не верят, потому что он делает все, чтобы не поверили, — улыбается, подмигивает, не торопится в укрытие. Ну а волк действительно приходит. Первому мальчику с каждым новым розыгрышем верят все меньше, второму — все больше. „Почему бы тебе, глупый жестокий мальчик, не изъясняться понятнее?” — „В чем же тогда искусство?”».
Ян Пробштейн. Влияние европейской и русской литературы на Второй американский авангард и Нью-Йоркскую школу. — «Литература двух Америк» (ИМЛИ РАН), 2022, № 12 <http://litda.ru>.
Среди прочего: «Небезынтересно также и то, что в стихах Эшбери так же, как и в стихах О‘Хары и Коха, много русских аллюзий. Собственно, само название книги Эшбери „Некоторые деревья” — аллюзия на манифест Бориса Пастернака 1922 г. „Несколько положений”, которое было переведено на английский под названием Some Trees („Некоторые деревья”), а примечательному стихотворению из этой книги „Картина маленького Дж. А. на фоне цветов” („The Picture of Little J. A. in a Prospect of Flowers”, 1950), предпослан эпиграф из „Охранной грамоты” Пастернака, которой тогда зачитывались поэты, впоследствии составившие ядро первой Нью-Йоркской школы: „Он с детства был избалован будущим, которое далось ему довольно рано, и, видимо, без особого труда”. Как известно, эти строки, завершающие автобиографическую повесть Б. Л. Пастернака, посвящены В. Маяковскому».
Путешественник во времени. К 210-летию со дня рождения Ивана Гончарова. Беседу вела Юлия Скрылева. — «Литературная газета», 2022, № 24, 15 июня.
Говорит профессор СПбГУ Михаил Отрадин: «„Высочайшее соизволение прикомандирования Гончарова к исполнению должности секретаря адмирала Путятина и отправке на фрегате ‘Паллада‘ в экспедицию для обозрения североамериканских колоний” — так в официальном документе значилось, куда и зачем отправляется писатель. Это кругосветное плавание длилось с осени 1852-го до лета 1854-го: Кронштадт, Англия, мыс Доброй Надежды, Китай, Япония… Гончаров совершил грандиозное путешествие не только в пространстве, но и во времени: в разных землях люди находятся на разных стадиях исторического развития. Гончаров признавался, что он „избегал фактической стороны и ловил только артистическую”. Она-то и формирует внутренний сюжет книги. Путешественник-интеллигент, который не только пытается осмыслить себя в русском мире, но и открывает Россию в себе. <...> „Фрегат ‘Паллада‘” — не педантичный репортаж о плавании на фрегате, а итог творческих усилий художника. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочитать подробные рассказы об одном дне русского помещика и „новейшего” англичанина. Кругозор путешественника расширяется до всезнания. Это шаг от очерковой к романной поэтике».
Ирина Роднянская. Развилка: о природе фрагмента у Пушкина. Памяти Валентина Непомящего. — «Гостиная», выпуск 114 (Лето, 2022) <https://gostinaya.net>.
«То, что я собираюсь ниже предположить (без претензий на „научную гипотезу”, скорее — опираясь на анализ живого читательского впечатления), — по сути, маргиналия на полях разыскания Валентина Непомнящего об отношениях Пушкина и Мицкевича „Условие Клеопатры” („Новый мир”, 2005, № 9, 10). Занимаясь, в связи со своей темой, композицией „Египетских ночей”, автор пишет: это „тот случай, когда внешняя незаконченность — не незавершенность произведения, а важная черта его поэтики, притом наглядно демонстрирующая, что художник и его творческая воля — не одно и то же. Художник, быть может, и хотел бы, и намерен был продолжать, но его творческий гений не захотел: раз можно не завершать — значит, все сказано. После появилось понятие ‘открытой формы‘ — выражающей огромность не сказанного, его неисчерпаемость, невыразимость, непостижимость, тайну, — символизирующей последний шаг искусства, за которым молчание <…> Причины [по которым Пушкин оставлял работу] могли быть и бывали разные; и вот это-то составляет одну из самых значительных и влекущих материй среди тех, с какими имеет дело наука о Пушкине”. Тезисы эти несомненны, но подспудно взывают к дальнейшему размышлению. Во-первых, между досказанностью незавершенного (незачем и продолжать!) и неисчерпаемостью не сказанного („открытая форма”) — между этими двумя „диагнозами” есть некоторое логическое противоречие. Нельзя ли, примиряя оба утверждения, предположить, что в знаменитых пушкинских „фрагментах” недосказанность не безбрежна и тайна их несостоявшегося продолжения, оставаясь тайной, не лишена неких подсказок к тому или иному ее постижению?»
Ирина Роднянская. Оборванная нить. Заметки о романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита». — «Гостиная», выпуск 113 (Весна, 2022) <https://gostinaya.net>.
«Эта моя заметка — сугубо читательская. Роман „Мастер и Маргарита” никогда не занимал в моем пристрастии к М. А. Булгакову привилегированного места; „Белая гвардия” и „Записки покойника” стоят у меня впереди. Вместе с тем я не принимаю клерикальной критики романа, широко распространенной в узких иерейских кругах. „Теология” Михаила Афанасьевича (напомню; сына богослова и автора, в подобных вещах осведомленного) — вопрос по-своему интересный, но перекрываемый верховным торжеством художественной свободы, благодаря которой роман обаял несколько читательских поколений, оказав на них и — далеко не худшее — духовное влияние. <...> Моя непосредственно читательская заметка рождена заминкой, загвоздкой — если угодно, охотничьей стойкой, — перед лицом одной из подробностей, влекущей к гипотезе с серьезными последствиями».
Сергей Михайлович Соловьев. Шаламов — Воронский — Мандельштам: Литература как воля к сопротивлению. — «Философические письма. Русско-европейский диалог», 2022, том 5, № 2 <https://phillet.hse.ru/index>.
«Сочетание трех имен, вынесенных в заглавие этой статьи, может вызвать недоумение. Александр Константинович Воронский — профессиональный революционер-большевик, литературный критик, редактор и писатель, расстрелянный как „троцкист” в 1937 году. Варлам Тихонович Шаламов — писатель, автор великих „Колымских рассказов”, который как „троцкист” провел 20 лет в сталинских лагерях и ссылках, из них почти 17 — на Колыме. Осип Эмильевич Мандельштам — великий поэт Серебряного века, погибший в лагере под Владивостоком и только поэтому не попавший на Колыму».
«Для многих современных политиков, политических активистов разных идеологических направлений революционная традиция, равно как и попытка причислить к ней Шаламова, тем более Мандельштама — оксюморон».
«Воронский был важен Шаламову не только как сторонник оппозиции, в которой участвовал и сам будущий автор „Колымских рассказов”, воспринимавший в молодости книгу „За живой и мертвой водой” как „катехизис подпольщика, где читающий мог научиться элементарным правилам конспирации, поведению на допросах”. Менее очевидный факт: эстетическая программа Шаламова, которую исследователи чаще всего сопоставляют с наследием ЛЕФа, отталкивалась так же и от взглядов Воронского на литературу».
Гаянэ Степанян. Анна Бунина и прочие женские вопросы. Преподаватель и писатель Гаянэ Степанян с трех точек зрения разбирает книгу Марии Нестеренко «Розы без шипов: женщины в литературном процессе России начала XIX века». — «Год литературы», 2022, 10 июня <https://godliteratury.ru>.
«Книга Марии Нестеренко — это больше, чем филологическое исследование: она относится и к гендерной истории, и к „фем-повестке”. Так что я сама читала ее, с позволения сказать, в трех лицах: 1. Как филолог. 2. Как исследователь истории идей. 3. Как просветитель».
«Мария Нестеренко показывает, что узел, в который сплелись вопросы истории литературы и гендерной истории, запутаннее Гордиева узла: историческая полемика „карамзинистов” и „шишковистов” не сводилась к вопросу об употреблении или неупотреблении заимствований и старославянизмов, она касалась и права женщин на писательский труд».
«Литераторы начала ХХ в. видели в Буниной почитаемую, но нечитаемую „старшую родственницу”. Исключением не стал даже ее дальний родственник — И. А. Бунин. Восполнение культурных лакун позволяет не только вернуть утраченные имена таких мастеров слова, как Анна Бунина, но и объяснить малое число женщин в искусстве прошлых веков не биологией или теологией, а социальной действительностью».
Вера Терехина, Алексей Зименков. Мексиканская записная книжка Владимира Маяковского: факты и гипотезы. — «Литература двух Америк» (ИМЛИ РАН), 2022, № 12 <http://litda.ru>.
«Изучение истории записной книжки № 32 и ее текстологического статуса началось недавно в связи с подготовкой очередного тома Полного собрания произведений В. В. Маяковского, работа над которым ведется в ИМЛИ РАН. Впервые в практике научных собраний наследия Маяковского в 19-м томе будут опубликованы тексты его записных книжек, хранящихся в архивах. Их основное содержание — творческие записи, черновые наброски произведений, поиски рифм. Это обширный материал, лишь частично использованный в качестве вариантов основного текста. В большинстве книжек есть также записи делового характера, фамилии, адреса, телефоны, чужие записи. Если же вернуться к рассматриваемой записной книжке № 32, окажется, что это единственная книжка, где нет ни слова, написанного самим Маяковским, ни одной заметки, сделанной его рукой. Перед составителями тома возникла задача: на каком основании можно публиковать эту записную книжку в основном корпусе книжек с автографами Маяковского? Требовалось установить, каково могло быть содержание записной книжки, и почему Маяковский сохранил ее в своем архиве».
Виктория Шохина. Веселая наука: философия и Набоков. — «Философические письма. Русско-европейский диалог», 2022, том 5, № 2 <https://phillet.hse.ru/index>.
«Из его сочинений можно вычитать много чего. Впрочем, еще больше в них можно вчитать».
«Притом говорить о философии Набокова вряд ли возможно — он не был философом в строгом смысле слова. Да и в нестрогом тоже! К философии он относился, как пчела к цветам, с которых она собирает нектар. Но можно назвать, по крайней мере, четырех философов, которые повлияли на Набокова, точнее — оказались в чем-то ему созвучными. Это Гегель, Бергсон — в симпатии к их идеям он, в той или иной форме, признавался, — и Кант, о котором он высказывался в шутливой форме, но тем не менее... Особый случай — Блез Паскаль, ему Набоков придумал родственника в лице французского мыслителя Пьера Делаланда».
Сергей Эрлих. Как Онегин стал Евгением. Следует ли пушкинистам игнорировать дилетантов? — «Урал», Екатеринбург, 2022, № 5 <https://magazines.gorky.media/ural>.
«В последнее время я обнаружил несколько любопытных книг дилетантов, посвященных пушкинской тематике:
Барков А. Н. Прогулки с Евгением Онегиным. М.: Алгоритм, 2014. 416 с.
Козаровецкий В. А. Тайна Пушкина. Издание третье, исправленное и дополненное. М.: Новый Хронограф, 2021. 408 с.
Лацис А. А. „Почему плакал Пушкин?” М.: Алгоритм, 2013. 400 с.
Минкин А. В. Немой Онегин: роман о поэме. М.: РГ-Пресс, 2022. 560 с.
Петраков Н. Я. Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали. М.: Алгоритм, 2013. 272 с.
А одну, которую отвергли все, наше издательство даже опубликовало:
Гуданец Н. Л. «Певец свободы», или Гипноз репутации. Очерки политической биографии Пушкина (1820 — 1823). М.; СПб.: Нестор-История, 2021. 292 с.
Дилетанты, как правило, не имеют специальной подготовки и поэтому часто пренебрегают „формальностями”, тем, что в профессиональной среде именуется „аппаратом”, т. е. пишут свои работы без обзора трудов предшественников и критики источников, не дают сносок и т. д. Такая небрежность часто приводит к поспешным выводам и нелепым ошибкам».
«Тем не менее позиция дилетанта имеет, пусть профессионалам это покажется абсурдным, ряд преимуществ. Он независим как от иерархических отношений, присущих научным корпорациям, так и от идеологического давления тех, кто „заказывает музыку”, а именно государства и различного рода „спонсоров”, которые влияют на выбор тем и источников, методов и цитируемых авторов, на стиль изложения и, в результате, на выводы наших исследований. Тому, кто станет утверждать, что все перечисленное осталось в советском прошлом, а у них на кафедре/на факультете/в университете царит полная свобода творчества, могу порекомендовать, например, исследования П. Бурдье о роли „символического капитала” в среде „новых мандаринов”. Да, сегодня наши тексты не калечит главлитовская цензура, но автоцензура („сама, сама, сама…”) по-прежнему начеку. Дилетант свободен от ограничений, накладываемых научными корпорациями и финансированием науки. Это порой позволяет увидеть нечто существенное, остающееся за пределами профессиональных точек зрения».
«Приведу для затравки пример, когда дилетанты насухо утерли нос профессионалам. Причем речь идет не об „интерпретации”, а о непреложном „литературном факте”. Задумывались ли вы, почему Пушкин дал главному герою своего „реалистического” романа в стихах достаточно редкое в то время имя?»
Дискуссия о дилетантах и пушкинистах, начатая С. Эрлихом, продолжается в июньском номере «Урала»: Виктор Есипов, «„Как Онегин стал Евгением”… И только!»; Андрей Ранчин, «О дилетантизме в современной пушкинистике»; Владимир Козаровецкий, «Не следует ли „дилетантам” игнорировать „пушкинистов”?».
Опубликовано в Журнале №8