Каждому, занимающемуся русской интеллектуальной историей XIX века, памятны и дороги разнообразные «Архивы…» — от графов Мордвиновых и Воронцовых до Остафьевского и братьев Тургеневых, последний из которых продолжает выходить и в наши дни. Замечательным образчиком такого рода изданий является «Славянофильский архив», начавший выходить при Пушкинском доме с 2012 года — и если первый том был, вопреки названию, куда более «современным», являясь коллективным описанием истории славянофильского журнала «Русская беседа» (1856 — 1860), то последовавшие за ним вполне оправдывают выбранное редакцией заглавие. За минувшие годы были изданы: дневник Веры Сергеевны Аксаковой, переписка Ивана Сергеевича Аксакова с Юрием Федоровичем Самариным и его же переписка с Надеждой Степановной Соханской (Кохановской), а теперь, уже в качестве V-й книги продолжающегося издания, вышла в свет переписка Ивана Сергеевича Аксакова с Екатериной Александровной Свербеевой[1].
Если о корреспонденте Свербеевой существует множество работ, то о Екатерине Александровне (1808 — 1892) до сего времени сведения, имеющиеся в литературе, были весьма ограниченные и преимущественно разрозненные — прежде всего ее знали как жену своего мужа, Дмитрия Николаевича (1799 — 1874), памятного поздними мемуарами, посвященными прежде всего 1-й четверти XIX столетия[2], знали как заметную фигуру московского общества 1830 — 40-х годов, хозяйку «салона» — и как адресата нескольких стихотворных посланий той же эпохи.
Уже из сказанного понятна по крайней мере одна из ролей предпринятого издания — освещающего не только тот период жизни Екатерины Александровны, который ранее находился почти в совершенной тени (как до сих пор нет достаточно плотного, объемного повествования о московском дворянском интеллектуальном быте пореформенной поры, о «людях 40-х годов» после того, как они — по крайней мере в глазах «молодого поколения» — стали «стариками», «устаревшими», но при этом не старыми и, главное, сохранившими силы и интересы людьми), но и представляющей ее заинтересованному читателю и любопытствующему исследователю как самостоятельного персонажа. К тому же к 1860-м годам брак Свербеевых — некогда послуживший для Языкова поводом к восхвалению Екатерины Александровны и противопоставлению ее западной, чужеземной красавице, знаменитой Смирновой-Россет[3] — фактически распался, супруги практически не пересекались, зажив каждый своей жизнью (18 — 24[4]). Стареющий Свербеев старательно оберегал — и оберегался родными — от соприкосновения с тяготами жизни, уклоняясь от решения житейских проблем и преодоления бед, а Екатерина Александровна жила не только делами семьи и близких, но и — как можно хорошо увидеть из публикуемых писем — откликалась на множество вопросов русской/московской общественной жизни.
Переписка Аксакова и Свербеевой сохранилась весьма неполно — в найденных и опубликованных письмах содержатся многочисленные отсылки к другим, утраченным. Однако и независимо от этого обстоятельства — переписка не была для Аксакова и Свербеевой основной или предпочтительной формой общения. Так, с осени 1865-го и по осень 1874 года письма отсутствуют — хотя общение продолжалось, как видно и из публикуемых в этом же томе писем Свербеевой к Елагиной[5]. И дело даже не в том, что они в основном жили в одном городе и имели возможность встречаться и беседовать лично — и тогда, когда они оказывались отделены друг от друга значительными расстояниями, они не испытывали особенной потребности делиться друг с другом на письме мыслями и сведениями о происходящем, если к этому не было конкретного делового (понимая под этим прежде всего дела родных и близких) повода. Отсутствие многие годы развернутого эпистолярного общения связано со склонностью Аксакова прежде всего делиться в письмах своими суждениями общего порядка, вопросами общественного свойства — переплетая их с конкретными обстоятельствами жизни, отталкиваясь от последних, от разговора, новости, прочитанной в газете, и т. п. (что и делало его столь выдающимся публицистом — и благодаря чему, плотности связи с конкретным, многие из его писем, именно как публицистика, лучше или во всяком случае не хуже статей). Общение со Свербеевой не давало ему возможностей развернуть свои наиболее сильные эпистолярные качества — она была близка его семейному и дружескому кругу (сам Иван Сергеевич познакомился с ней где-то в середине 1840-х годов), была особенно близка к Федору Ивановичу Чижову, с которым многообразно связана жизнь Аксакова[6] — но при этом все-таки достаточно далека от его воззрений, была частью «его» московского мира — но отнюдь не единомышленником и не противником, то есть теми двумя позициями, которые прежде всего пробуждали его эпистолярную страсть.
Собственно, все три основных эпизода оживления переписки — это результат замечательной душевной отзывчивости Екатерины Александровны, когда она подает весточку Аксакову в тот момент, когда он в этом сильно нуждается:
— во-первых, это сам момент начала переписки, 1861 год — когда Аксаков возвращается в Москву с телом брата, переживая себя слабым наследником дела тех, кто только что умер, — прежде всего Хомякова и своего брата Константина, дела, от которого он до того несколько критически дистанцировался, — и когда обнаруживает себя в ситуации, что ему не от кого «отстраиваться», напротив — он если и не единственный, то один из немногих, кто может попытаться не дать их делу погибнуть окончательно. Голос Свербеевой оказывается одним из важных ободряющих, придающих сил — в моменте, когда отклик столь необходим: так, она шлет по городской почте короткое письмецо, радостно откликаясь на первый номер «Дня» (45, письмо от 14.X.1861) — говоря именно то, что во многом говорит другим и себе самому Аксаков, — и этот резонанс, несомненно, важен — как голос со стороны, подтверждающий то, что думаешь и на что надеешься сам;
— во-вторых, переписка, возникающая летом 1878 года, в напряженных общественных переживаниях после русско-турецкой войны 1877 — 1878 годов и Берлинского конгресса, речи Аксакова в Славянском обществе с протестом на решения последнего и последовавшей за этим ссылкой в имение Екатерины Федоровны Тютчевой (сестры жены Аксакова, Анны Федоровны) Варварино (Владимирской губернии). В тот момент Свербеева не только поддерживает аксаковское семейство, но и сопровождает Анну Федоровну до Троицы — и откликом на эту новую близость становятся теперь уже развернутые, полные разнообразных мыслей и переживаний, послания Аксакова,
— после чего она становится в конце 1870-х и вплоть до последнего года жизни Аксакова его постоянным собеседником — одним из немногих людей старого мира, уход которых не устает оплакивать он, отзываясь на все новые вести смерти — концом чего именно, какой именно связи, общности, начавшейся десятки лет назад, становится она, ведя хронику отходящей жизни.
Переживание смертей общих для них людей — объединяло их едва ли не в первую очередь, как возможность разделить скорбь не только как эмоцию, но и в общем понимании ушедших — и себя в связи с ними и через них.
Так, отзываясь на речь Аксакова о Федоре Ивановиче Чижове, прочитанную 18 декабря 1877 года в Славянском благотворительном обществе и напечатанную в 1-м номере «Русского Архива» за 1878 года[7] — перед отправкой которой в типографию Аксаков читал ее Свербеевой, сверяясь с ее суждением, — Екатерина Александровна писала: «Вы крепко полюбили его. А как он Вас любил, Иван Сергеевич, как высоко ценил Вас, как гордился Вами. Вы остались теперь одиноки» (67, письмо от 25.XII.1877). И в тот же день Иван Сергеевич отзывается коротким письмом, заключая его словами: «Но трудно, как трудно оставаться одному!» (там же, выделено автором — А. Т.). Примечательно не только и не столько переживание своего одиночества — более или менее присутствующее с 1860-х годов и усиливающееся во 2-й половине 1870-х, по мере череды смертей (Самарина, Попова, Чижова — в 1878 году Черкасского и матери, Ольги Семеновны) — а то, что «общественный подъем» 1876 — 1877 годов не меняет этого переживания и не ослабляет его. Общественный подъем не расценивается как «время славянофильствует» — или, точнее, не приводит к появлению, включению в общение новых лиц как интеллектуально/духовно сродных в достаточной степени, чтобы можно было сказать: «теперь не одинок»[8].
Как, наверное, любая переписка двух умных и глубоких, проживших большие жизни людей, длящаяся многие годы, — переписка Аксакова и Свербеевой полна деталями, оборотами, над которыми можно и нужно размышлять долго и специально, которые не укладываются в короткий обзор, выстраивающий из фрагментарности переписки некий последовательный рассказ. И эти детали и отступления — фрагменты для помещения в другие повествования, о конкретных событиях, о ходе идей, об устройстве московской жизни 1860 — 1880-х годов или отношений между людьми, некогда бывшими частью «московского общества 1840-х годов». Но позволим себе остановиться лишь на паре сюжетов — в порядке иллюстрации.
Так, в большом письме от 29 и 31 августа 1878 года, посланном Свербеевой в Варварино, куда отправился в ссылку Аксаков за произнесение речи против итогов Берлинского конгресса, Екатерина Александровна, в числе прочего, благодарит его за присланные ей стихи[9]: «…Вы воскресили во мне прошлое, то время, когда стихи Языкова, Хомякова и Константина Сергеевича так славно, так громко говорили нам правду, давно, давно прошло это время. Слезы полились градом из глаз моих, когда читала мне дочь Ваши стихи, отрадно мне было и грустно сильно было, как передать это двойное чувство, которым была полна душа моя» (83). На Аксакова по приезде в Варварино нахлынуло лирическое вдохновение — не писавший почти двадцать лет (последние его стихотворения датированы 1860 годом), он пишет одно за другим три («Варварино», «Анне» и «Ночь», датированы соответственно: 18 августа, 8 и 10 сентября 1878 года), а до исхода года напишет еще несколько («Среди цветов поры осенней…» и «29 ноября»)[10] — и первое, на что он откликается, начав писать ответ Екатерине Александровне, это именно на слова о стихах, оставляя все деловые рассуждения на потом:
Отрадно было мне читать Ваше последнее письмо, дорогая Екатерина Александровна, и я тем более был утешен приемом, оказанным Вами моим стихам, что в Москве большею частью они произвели какое-то странное, не совсем благоприятное впечатление: ожидали, вероятно, чего-то вроде речи в стихах, какой-нибудь громоносной гражданской оды и т. д… Всего этого было довольно в моей жизни, и была потребность души в иных звуках, в ином строе. Впрочем, хорошо или дурно, а так оно есть, — так написалось и пишется. Посылаю Вам еще два стихотворения, мною написанные; одно из них, первое, посвящено Анне Федоровне… Мне приятно делиться этими отзвуками моей поэзии с старыми, очень, очень немногими друзьями, оживляя в памяти то время, когда прежняя поэзия была такой деятельной стихией в нашей общественной, интеллигентной жизни.
(83 — 84, письмо от 13.IX.1878)
Варваринская ссылка вызовет и дружеский оклик от Василия Алексеевича Елагина — единственной части большого семейства Киреевских-Елагиных, игравших такую заметную роль в русской интеллектуальной жизни 1830 — начала 60-х годов, оставшейся в живых. Он обосновался в Дерпте, где учился его сын (и где скончалась в 1877 году, переехав незадолго до этого к оставшейся части семейства, Авдотья Петровна Елагина). Свербеевой Аксаков писал: «<…> от Вас. Ал. Елагина я получил несколько строк, очень дружественных, из Москвы и уже отвечал ему в Дерпт. Он для меня вполне отголосок прошлого, когда мы были очень коротки. Впоследствии мы разошлись; в настоящем, т. е. во всей современной истории последних с лишком 10, 12 лет, у меня с ним не было товарищества, — да, кажется, эти годы скользнули по нем, его не затронув» (92, письмо от 21.XI.1878). Развело их прежде всего отношение к Январскому восстанию (восстание в Царстве Польском и крессах в 1863 году)[11], которое вообще очень многое изменило в русской общественной жизни[12]. Уже в следующем году, откликаясь на пересланные ему Свербеевой письма Елагина и Муханова[13], Аксаков писал: «Елагину мешает ко мне писать его отрицательное отношение к моей деятельности за весь последний период времени; так я думаю. Я получил от него еще в Варварине письмо (единственное), в котором он выражает желание, чтоб я, бросив все, занимался только стихотворством, как в старину» (96, письмо от 23.II.1879). Елагин умрет в том же году, 11 июля — и Аксаков теперь, в письме от 25.VII.1879 отзовется на это известие: «А мне так хотелось и так нужно было с ним видеться. Он последний из моих сверстников нашего московского круга… Как досадно на этот Дерпт, совершенно оторвавший его от нас» (101) (выделено автором — А. Т.).
В письме, уже приходящемся на новое царствование, Иван Сергеевич делится со Свербеевой: «В Москве, к сожалению, мало стало людей, мне сочувствующих… Завелись новые славянофилы вроде Юрьева[14], которые одновременно в одной и той же книжке журнала восхваляют Хомякова и ползают перед памятью Чернышевского, угождая и вашим, и нашим» (109, письмо от 28.III.1881) — для Аксакова эти опыты нахождения нового, за пределами конфронтаций и разделительных линий споров прошлого, представлялись радикально неприемлемы, как не находил он в начале 1860-х никакого смысла в «почвенничестве» «Времени» братьев Достоевских, кроме попытки воспользоваться популярностью славянофильских идей. Но этот интеллектуальный ригоризм не исключал и чувствительности к движениям общественных настроений — так, летом 1880 года он предполагал, что «период деятельного нигилизма едва ли уж не пережит. Он выходит из моды и кредита, выдохся и отчисляется молодым, нарастающим поколением к „старому” поколению 60-х, 70-х годов!» (107, письмо от 20-26.VII.1880) — впереди будет еще «1 марта», которое создаст понятный ретроспективный взгляд, сильно отличающийся от процитированного суждения, но наступление нового, того, что получит название «восьмидесятничества» — которое затем будут связывать прежде всего с реакцией именно на гибель Александра II от «Народной Воли» — в этом уже предчувствуется как перелом общественного настроения.
Одна из прелестей архива — это собрание документов, но соединенных отнюдь не обязательно, более того — довольно редко логикой рассказа (что и позволяет со времен Ранке использовать архив как инструмент и критики уже существующих рассказов о прошлом, и выстраивания собственных повествований). Изданный том «Славянофильского архива» включает не только переписку Аксакова со Свербеевой, но также три дополнения: (1) писем Свербеевой к Елагиной, (2) писем разных лиц, адресованных Аксакову в период его Варваринской ссылки в июле — ноябре 1878 года, и (3) письмо дочери Екатерины Александровны, Екатерины Дмитриевны Свербеевой к вдове кн. Черкасского, Екатерине Алексеевне, с известием о московских делах, прежде всего о положении Анны Федоровны Аксаковой, после кончины Ивана Сергеевича. Наибольшую ценность в этом собрании представляют письма Свербеевой к Елагиной — своеобразные, очень насыщенные известиями сообщения об их общих родных и знакомых. Письма эти вряд ли доставят большое удовольствие читателю, пестря массой сжато передаваемых известий об отъездах, приездах, болезнях, смертях и рождениях, — но дают важный материал исследователю, вводя в ту самую повседневность, которая не отражается или отражается скупо в письмах «мужского круга» — в том числе и в письмах самой Свербеевой, адресованных Аксакову.
[1] Переписка И. С. Аксакова и Е. А. Свербеевой (1861 — 1885). Изд. подгот. Т. Ф. Пирожкова. СПб., Издательство «Пушкинский Дом», 2022 (Славянофильский архив. Кн. V).
[2] См. недавно вышедшее академическое издание: Свербеев Д. Н. Мои записки. Изд. подгот. М. В. Батшев, Т. В. Медведева; [отв. ред. С. О. Шмидт]. М., «Наука», 2014.
[3] Стоит заметить — довольно близкой знакомой Свербеевой в 1860 — 1870-х годах, известия о которой (или известия об отсутствии вестей) она неизменно сообщала в письмах к другому ключевому персонажу дамской части стародавнего московского общества, Авдотье Петровне Елагиной.
[4] Здесь и далее ссылки на соответствующие страницы «Переписки И. С. Аксакова и Е. А. Свербеевой…» даются прямо в тексте, если цитируется конкретное письмо, то одновременно указывается его дата.
[5] Например, в письме от 9.XII.1867 г. Свербеева сообщала Елагиной: «Я не видала Аксаковых уже месяца с два. — Соберусь к ним на днях. Но охоты нет выходить. Только вижу своих. <…> У Одоевских не была с месяц. Соболевский выздоровел» (190). — Упоминание о Соболевском вызвано не только его человеческой близостью к семейству Одоевских, но и по пространственной смежности: они жили в одном доме (№ 107 по Хамовнической части) — Одоевские нанимали верхний, а Соболевский — нижний этаж, где и помещалась его известная библиотека (см.: Кунин В. В. Библиофилы пушкинской поры. М., «Книга», 1979, стр. 170 и сл.).
[6] Так, благодаря Чижову и его связям в купечестве стало возможно основание и издание под редакцией Аксакова в 1867 — 1868 годах ежедневной газеты «Москвич», Чижов же во многом способствовал избранию Аксакова в члены правления московского Общества взаимного кредита (1869, с 1874 года Аксаков стал председателем совета правления этой банковской конторы, служба в которой обеспечивала его материально, давая порядка 15 тысяч в год). Через Чижова Аксаков сблизился с Галаганом, в 1840-е годы воспитанником первого, в конце 1870-х — 1880-е годы сделавшегося одним из близких Аксакову людей.
[7] Вышедшую также отдельным оттиском.
[8] Так, летом 1881 года Аксаков пишет кн. Е. А. Черкасской (и аналогичные цитаты можно подобрать из писем другим корреспондентам в изобилии): «Что Вам сказать об общем положении дел? На душе так же смутно, как и прежде, ибо не чувствуется ни силы мысли, ни силы воли, стоящей не только выше, но хоть бы в уровень с задачами нашего времени. Благонамеренных величин немало, но умственных величин и величин нравственных, с характером и волею, нет, кажется, вовсе… Веду я борьбу — совсем одиноко» (95, письмо от 31.VII — 3.VIII.1881).
[9] Аксаков прислал Свербеевой стихотворение «Варварино». — Аксаков И. С. Стихотворения и поэмы. Общая ред. А. Г. Дементьева. Л., «Советский писатель», 1960, стр. 116 — 117. См. стр. 82 и комментарий на стр. 276.
[10] См. подробнее: Тесля А. А. «Последний из „отцов”»: Биография Ивана Аксакова. СПб., «Владимир Даль», 2015, стр. 542 — 546. На стр. 232 переписки Аксакова со Свербеевой воспроизведен чистовой автограф стихотворения «Варварино» (отметим попутно — отличающийся от текста, данного в собрании стихотворений и поэм Аксакова, вышедшем в «Библиотеке поэта», см. предыдущую сноску).
[11] См. подробнее: Цимбаев Н. И. И. С. Аксаков в общественной жизни пореформенной России. М., Издательство МГУ, 1978, стр. 84 — 85.
[12] Отметим, что Свербеева, по крайней мере в 1863 — 1864 годах, сама ближе к Вас. Елагину — для нее оказывается неприемлемо активное участие части бывшего славянофильского круга в новой администрации Царства Польского, призванной проводить реформы после Январского восстания, прежде всего аграрную реформу, разработкой которой занимался, по поручению Н. А. Милютина, Ю. Ф. Самарин. Так, отзываясь на назначение Кошелева на пост директора (министра) финансов Царства Польского, Свербеева пишет Елагиной 20.V.1864 года: «Кошелев был у меня, довольный — он как бы пьян от радости. Оправдается ли это чувство радости? Министерство, основанное на деле правды, может принести удовлетворение — а тут таково ли дело? Ни деньги, ни почести не дадут душе мира и радости. — Мне жаль Кошелева — его закрутила какая-то безумная деятельность и кружит его беспощадно, отнимая сознание. Часто мне думается, что сказал бы Киреевский (Ив. В.), смотря на Кошелева? — при нем Кошелев не уехал бы в Варшаву. <…> Нынче именины Хомякова — хочется съездить в Данилов монастырь помолиться за Алексея Степановича. Нет, он не поехал бы в Варшаву» (175, 176).
[13] О Мухановском семействе см.: Чагин Г. В. Мухановы. Отв. ред. серии В. А. Котельников. СПб., «Наука», 2007.
[14] Юрьев Сергей Андреевич (1821 — 1889) — публицист, переводчик, историк литературы, редактор журналов «Русская Беседа» (1871 — 1872, издававшийся на средства Кошелева) и «Русская Мысль» (с 1880-го), представитель либерального славянофильства, в котором Аксаков отказывался видеть что-либо собственно славянофильское (подобно тому, как К. Н. Леонтьев в эти же годы опознавал славянофильство Аксакова как разновидность европейского либерализма, обряженную в национальный костюм — что и делало его, собственно, вполне либерализмом и что, в свою очередь, ничуть не служило похвалой в глазах Леонтьева).