За незапамятным небом

Дата

 

На какой вы таитесь звезде

в перламутровой пене галактик,

что вам смотрит в немое окно, шевеля

проливными лучами на сквозном

полустанке миров, где сомкнутся

зазвёздные грани, в вязком сне о

развеянных снах не привижусь ли вам

отраженьем в анфиладе провальных

зеркал, не прислышится ль вам    

по утрам, всех вселенских ночей на

изломе, в фарандоле оплавленных солнц,

ропот сердца, что не достучалось

над терновыми чётками дат? Упадая

в кромешные хляби, нарушая заведомый

лад, этот свет вы давно не узнали б,

как и нас, кто по-детски гадает,

на какой вы томитесь звезде.

 

 

В ботаническом саду

 

В ботаническом саду всё многоцветие, всё

многодревие мира, и когда читаю таблички,

то вдруг понимаю, что эти исполины, как и

пигалицы эти, вовсе не знают своих имён, но

для нас, пока не назовём, ничего не существует,

будто и не было в мире его, и чтобы совсем

не исчезло, не растворилось под бурливым

небом воскресенья и в ручном блаженстве

бытия, именуем петунией, араукарией крестим,

этот жалобный кустик — salix viminalis, то бишь

ива прутовидная или корзиночник даже, эту

травку в лопастых цветочках — аж saponaria

officinalis, а по-простому мыльнянка лечебная,

что показана при подагре и лишае, но где-то,

где-то, где нас нет в земном помине, сохлый

тополь тихонько верует себе, что он крылатая

берёзка на умытом ветрами юру, а пропылённый

лопух лопоухий на обочине стёртых дорог, что

баобаб он неохватный на обратной сторонке

земли, и в долах нежных небожителей, в тех кущах

без докучной тени Бог ведает их первоимена.

 

 

Пьеха

 

«Город детства» на всю катушку в пустой квартире, чтоб

громче меди соседских энных похорон, и на игрушечном

вокзале допотопного парка — «Никого не вижу, никого не

знаю, никому ничего не скажу» из коклюшного репродуктора

и с акцентом нездешнего лада, а после «Горечь» прописная

у ленинградского метро, где обреталась патлатая юность,

смертельной дозой вкусившая вволю и привкус, и искус, и та

подъездная любовь на портвейной чердачной площадке

после концерта в доме культуры, что стоила сто крат и полых

лет, и зряшных зим, и зрелых прозябаний, под этот голос полно-

лунный, прошивший скошенные судьбы, как лёт нетленных

облаков над снов немыми берегами… «Где-то есть город,

которого нет», где-то есть Пьеха, которой не будет там,

где мы слыли присно собой за

незапамятным небом.

 

 

Сергею Краснову, прощальное^[1]

 

Он отлетел, наш тонкий остров, что так умело

вырвали с корнями, пером нечаянной жар-птицы,

оставив землю задыхаться в бетонном панцире,

под матрицей незрячего стекла. Всё это было,

знаешь, не про нас и даже как-то зря нам показалось,

раз эту жизнь не пережить и эту смерть не проворонить.

Новопреставленный Серёжа, как снится там тебе,

как кажется, какие вещие полотна ты слёту дописал

для смытой рамы небосвода? В Уфе метёт недвижная

метель и вьюжат тополиные бураны, без всякой там

маститой бороды ты процветаешь тамошней улыбкой

в дверях непрошенного края, где наша Надя с вечной

сигаретой расписывает мне последнюю шкатулку

с румяной перламутровой Снегуркой, что сжала

птицу зряшных снов в заиндевевших рукавицах.

 

 

Португальский триптих

 

I. Октябрь

 

В ноздреватых утёсов циклопический лад над

пологой волной океана, который из опаски тут

именуют морем, и в скалы-корабли, плывущие

недвижно из веков, которые мы бережно отжили,

в лепные соты троглодитов и в гроты млечного

свеченья, где ждёт ничейная звезда, в купальню

хладной королевы чешуйчатых сирен, бредя

по клинописи чаячьих следов, глотая пиниевый

воздух, как бирюзовое вино, легло вернуться

мне, как в сон необратимый, что ангел осени

вихрастый летучими перстами нагадал.

 

 

II. Гроты Алгарви

 

Тот валкий катерок во взъерошенных хлябях,

цепляющийся крепко за бренную волну, тех гротов

гомерических взмывающие своды с проломами

в нечаемое небо, та маленькая чеховская женщина

на костылях, с давным-давно утраченной собачкой,

которую вывернуло наизнанку и которая видала

всё в гробу сквозь замутневшие очки, тот кормчий

с несказанною улыбкой краёв обетованных, который

понимал, что больше никуда и никогда уже на свете

нам не надо, и Генрих Мореплаватель, тот принц,

на чьих ладонях августейших воздуты расписные

паруса, чей взор вовек упёрт в незнаемые дали, тот

я, что с лёту угодил в себя, как в суженую просинь,

и в то, о чём гогочут чайки и знают только облака.

 

 

III. На мысе Святого Викария

 

Мыс конца небывалого света, где обитают

жители края да боги и где садится солнце за

стёртый горизонт, где низкая стена свинцовых

облаков, за которой простёрлось ничто и откуда

налегает немолчный ветер, бьющий о грудь

серафимским крылом. Сюда не доходят седыми

холмами ни пинии, ни пальмы, ни обелиски

кипарисов, ни гравюрные араукарии. К этим

утёсам и скальным резцам в изумрудной лазури

во время оно прибило лодку с нетленным телом

небесного патрона всех бороздящих земные моря,

тут, на краю надмирного обрыва, ещё полощет

соломенная шляпка свои полосатые ленты, слетев

с садовой головы, отсюда ты навек впадаешь

в радужную волю, влетаешь в ослепительные дали,

ложишься в перламутровую гладь, чтоб не осталось

в помине по нас даже порожней ракушки.

 

 

Предапрельское

 

Я видел рыбу-солнце в Лиссабоне, над Марморой —

струящийся мираж, палаццо дожей кружевные,

разлапистые пальмы пап, глядел в глаза подлунные

Джоконды, прошившие меня, и лобызал пурпурный

бархат на темени мерцающих мощей. Было, ныло,

млело, льнуло, отболело, отошло, только милое

светило сквозь провалы мирозданья подплывает к той

меже, где уже почти наощупь продираемся сквозь сны

растворяющейся яви и чужие миражи, где нас нет

сто крат в помине, где коптят витые свечи чьим-то

ряженым богам. Улыбнись мне, пеший ангел, млечным

утром воскресенья над немеющей рекой, там, где зори

незакатно растворяют небеса, облака где отрешённо,

тронув тын сквозной подошвой, из лазурного кадила

отлетают мимо мира в продувное никогда. Всё тут

глухо, зло и скверно, грязно, пепельно, неверно,

подло, адово и тленно, не поётся и не спится,

только любится да мнится, только

снится хорошо.

 

 

 

Прощёное

 

То расколы, то распутье, то распятья

на пути, в былинном небе малоросском

дымок походных крематориев целует

вешние ветра, слепо пялятся в экраны

дигитальные рабы, и дрожит короткий

палец над зардевшейся адово кнопкой,

отключающей наши сердца. Клубок

изустной полулжи вплетаем в пряжу

чистой полуправды, и демоны заветной

нелюбви нагоняют обратные волны по

беспечной и вечной весне, что Прощёным

воскресеньем не простится никому.