Три рассказа

Дом Шибуши Сайджэ

 

И в этом океане, в его толще, сквозь которую проходит свет, разбиваясь на множество лучей, — дрейфует во взвеси шкаф. Мне почему-то важно складывать записки в этот шкаф. Не всегда сразу его нахожу, иногда в его поисках провожу так много времени, что забываю, что искала или зачем его искала; иногда чувствую удовлетворение от того, что он есть, что это не плод воображения. Нередко испытываю стыд, даже просто подумав о нем. Когда мне нечего туда добавить, я достаю оттуда случайно выхваченные бутылки, хорошо запечатанные и никем более не видимые. Внимательно разглядываю их на просвет, некоторые взбалтываю, чтобы было лучше видно, проверяю, плотно ли подогнаны крышки, ставлю бутылки на место, закрываю дверцы шкафа. Отплывая, оборачиваюсь («скажи ей, чтобы не оборачивалась! Нельзя оглядываться!») несколько раз, чтобы убедиться и запомнить, что он есть.

 

1

 

Шибуши Сайджэ непременно нужно было найти три коробки, пустую деревянную катушку, широкую ленту, ленту поуже и самую узенькую, две стеклянные бутылки с вытянутыми горлышками, зеленую и синюю, чтобы они пригодились Джьэджьэ там. Шибуши Сайджэ вошла в отделение приемного покоя, но совершенно не помнила, как она туда добралась. За стойкой сидели две медсестры в синих халатах и шапочках: одна — худая вытянутая, другая — маленькая круглая. Ни на что не надеясь (а куда ей было еще идти, времени в обрез, и сил нет), Шибуши Сайджэ выдохнула:

— У вас есть набор для уходящих?

— Откуда у нас! Сами знаете, что сейчас делается. Для своих не найти, не то что вот так, — отрезала вытянутая.

— Что же делать? — Шибуши Сайджэ застыла на месте. Куда теперь бежать, не успеть ничего.

Вторая, посмотрев на Шибуши Сайджэ, локтем поддела вытянутую:

— Ну дай ты ей, видишь же…

— «Дай!» А потом где возьму, а? — и, ворча, стала искать в нижнем, самом большом, ящике стола.

Шибуши Сайджэ, не веря своим глазам, стояла не шелохнувшись. Тем временем первая медсестра открыла большую коробку:

— Эта самая большая, внутри еще две, ленточки тоже там, вот бутылки.

— А катушка?

— Катушка под лентами.

Бутылки по форме были те, что нужно, но сделаны были из толстого бесцветного стекла — выбирать не приходилось, других не было.

— Девочки, спасибо большое! Даже не знаю, что бы делала, если бы не вы! Сколько с меня?

— Четыре девятьсот.

— Сейчас, сейчас, — но денег не было ни в сумке, ни в карманах пальто, ни в карманах брюк. Забыла, оставила. — Девочки, прошу, пусть здесь побудут, сейчас принесу, я быстро, тут рядом.

Шибуши Сайджэ побежала домой, в сумке зазвонил телефон, она ответила на ходу:

— Да, да, я уже почти все нашла, скоро принесу, Джьэджьэ, держись.

— Да мне что, я жду. Ты где вообще?

— Была в приемном покое, сейчас домой за деньгами, потом опять туда, я нашла все, даже две бутылки, только они не те, нет ни синей, ни зеленой, но попробую в центр.

— Да пусть их, эти бутылки, это неважно. Ты где?

— Через пять минут буду дома, а знаешь, я уже от дома такси закажу, оттуда в приемный, потом в центр заеду, вдруг там будут, и привезу тебе.

— Да не надо в центр!

— Ладно, где-то полчаса.

— Ну какие полчаса? Нет тут полчаса.

— На такси я быстро. Ты, главное, никуда не уходи! Тебя не пустят без коробок и ленточек! А второй попытки не дадут, вот и будешь маяться.  Лу тебе плед передает, захвачу дома.

— Да, дождусь. Лу дозвониться не могу, никому не могу, только тебе, пусть даже не смеет сюда смотреть. Слышишь? Передай, что все нормально, не нужен тут плед, мне уже не холодно.

 

2

 

Я дома, у меня гости, тепло и приглушенный свет. На улице поздняя осень, сумерки, мокрый асфальт и деревья с последними листьями, упорно болтающимися на ветру. Совсем скоро и их не останется, а самые стойкие так и покоричневеют и скукожатся на своих черенках.

Вижу в окно, что кто-то идет, вглядываюсь и понимаю, что это Джьэджьэ проходит мимо моего дома. Выбегаю, в чем была, чтобы остановить ее. Окликаю. Она идет ко мне лицом, но не видит меня. И я снова зову, громко, отрывисто:

— Джьэджьэ!

Она фокусирует свой взгляд на мне, ее глаза наливаются слезами,  я подхожу и обнимаю ее крепко. Джьэджьэ молча обнимает меня в ответ, я глажу ее по спине, повторяя, убаюкиваю ее:

— Джьэджьуш, все пройдет, все обязательно пройдет, всегда проходит, не может длиться вечно, это точно пройдет, закончится навсегда.

Она кивает. Уже почти два года, но пока не проходит. Я продолжаю обнимать и гладить ее, и шептать, а что я еще могу сделать.

— Зайдем, пожалуйста, — тяну ее за руку, дома тоже знают. — Пожалуйста, зайдем.

Она качает головой, отрывается от меня и бредет дальше. Я вижу, как она уходит, и не могу ничем помочь. Гости кричат мне что-то в окно, а я не могу отвернуться.

 

3

 

Я не слышала, как звонил телефон, но почему-то подношу его к уху, и тут же раздается:

— Шибуши! — Этот голос я не слышала очень давно, но не спутаю ни с чьим другим. 

— Джьэджьэ! Где ты?

— Я вернулась.

— Ты уже здесь? — не можешь не плакать — плачь беззвучно.

— Да, я здесь, в Тимур-Халга.

Я дышу через рот, чтобы мой голос звучал ровно, без всхлипываний, это может ее расстроить:

— Ты уже вернулась из Тимур-Халга?

— Да, уже вернулась.

— Ты дома, да?

— Я в Тимур-Халга. Все нормально, слышишь? Все нормально, я вернулась.

 

 

Песня десятой воды^[1]

 

1

 

Мое первое имя было старше меня. Оно было воздушно-прозрачным, густо мерцающим, синим. Оно было ясным, теплым и высоким. Оно было у меня еще до того, как мои родители решили, что я скоро должна появиться. Мама называла меня первым именем задолго до того, как стала двойной. И так же обращалась, когда стала двойной, и не смотрела, как и предписывалось, на страшное, не поднимала тяжелого и не сердилась. Мама чаще чувствовала мои шевеления с левой стороны острого посередине живота, а вставая всегда опиралась на правую руку. Сомнений быть не могло.

Когда я родилась, папа назвал меня моим вторым первым именем, оно было белым, стремительным, но легким, а мама больше никогда не называла меня первым первым, но всегда о нем помнила.

Мое третье имя было маленьким и быстрым. У всех в нашем роду до меня было не по одному имени, и у всех были и первое, и второе. И только у меня было два первых.

У моих родителей по два произносимых вслух имени. Я унаследовала одно из имен моего папы и всегда понимала, кого зовут, папу или меня. Оно было сильным и очень чистым, с четко очерченными гранями там, где оно не задевало облака. И это было мое четвертое имя.

А потом я сбилась со счета, но помню их все: и нестерпимо проворное, что шипело, исчезая; и выносливое с развивающимися знаменами в такт ходу; и то, которое пушистым белыми шариками катилось сразу во все стороны, но никогда не терялось; и еще одно, похожее на меня, но будто оно упало рассыпавшись и его сложили в новое, подвижное; и то, что не хотело видеть, и не могло взлететь; и то, что всегда следовало за мной по пятам; и то, которое умело находить, но не заботилось; и то, что всегда могло прошмыгнуть незамеченным.

Были и другие: одно похоже на первый после долгой зимы порыв теплого ветра; другое будто свистит в ушах, даже если его не произносить; и то, что не пощадит никого; и то, что услышу откуда угодно, если ты меня позовешь.

2

 

Вот так получилось, что я осталась без второго имени, тогда я пришла: 

— Дайте мне второе имя.

— Тебе не нравятся твои имена, ты хочешь сменить их?

— Все мои имена со мной.

— И их у тебя много.

— Это так, но ни одно из них не второе.

С того дня меня стали звать другими именами, но я не откликнулась ни на одно из них, ни одно из них не стало моим. Тогда мне сказали:

— Ты можешь сама выбрать себе имя и взять его себе, мы не будем против.

И я взяла. И они не были против.

 

 

Сейши

 

Представляю идеальную картинку: не потревоженная поверхность озера, тусклый солнечный свет пробивается сквозь морозный воздух и ветви высоких деревьев. Усилившийся ветер мягко подталкивает в спину («Ветер, ветер, ты могуч»), иду к озеру, которого пока не видно, но знаю, где оно. Обернулась посмотреть на дом с окном-иллюминатором — предусмотрительно оставила свет в прихожей включенным, не люблю, когда совсем темно; и вовсе не похож он на избушку на курьих ножках, а говорили «домик, домик». Ну да, не такой большой, но и не маленький, и он, скорее, жилище благоразумного английского подданного, а не любительницы ступ: мой дом — моя крепость; и никаких соломы и прутиков, только дерево и шифер.

Чем дальше от дома, тем лес гуще, почти девственная чаща (низким голосом Мартыновой: «местами девственна»). Когда стало казаться, что из-за деревьев сделалось темнее и лучше бы вернуться, впереди замаячил просвет, и очень скоро я оказываюсь на краю обрыва высотой не меньше трех метров (помнишь, я сижу на краю такого же, но у моря и летом, и не слышу, как ты подходишь, а вижу, что ты уже садишься рядом), а в низине — озеро.

Ну течет, ну меняется, а тут озеро: не течет, подпитывается дождевой и талой водой, пресная вода замерзает быстрее, чем соленая, а Волга таки впадает в Каспийское, а оно — реликт древнего океана Тетис, поэтому Каспий называется морем, а не огромным озером. В закрытых водоемах при интерференции волн, вызванных внешними силами, и волн, отраженных от берегов бассейна, возникают стоячие волны, seiche, сейши, а еще бывают бегущие волны — что это? «Нешто вспомнишь сейчас? Та-та-та…», класс восьмой, вторая четверть, перистые облака.

Осматриваюсь и вижу справа менее крутой склон, начинаю спуск, неловко спотыкаюсь о вырванные цитаты, рассеянно перебираю отсылки, отчаянно перевираю фабулу, по щеке паутиной-ниткой скользят слова, перенося меня в то лето, где она спрашивает в кирхе, есть она или нет? Но я не была тому свидетелем, да и рождена-то еще не была, наверное, и не решилась бы так заговорить; или решилась бы, но зачем, а помнить — помнить могу.

Я уже внизу, поверхность озера действительно совершенно не потревожена, как и предполагалось. Еще бы. Она просто заледенела. Солнце уже низко, вижу его неясное отражение («лица необщим выраженьем»), «спокойно дышат моря груди», спокойнее некуда. Интересно, основательно ли оно промерзло, можно ли по нему идти. Нужно найти что-нибудь потяжелее. «Вероника, вы уже давно его несете. Осталось — всего пару метров. Вы справитесь». И она протягивает ему платок, чтобы он вытер лицо. Где же платок? Кто на нем запечатлен, безымянная женщина? А потом Форрест Гамп возьмет чью-то футболку и сделает то же самое. «Кто-то скажет — плагиат, а я скажу — традиция». 

Обхожу озеро по часовой стрелке, но моя цель не обход, а найти что-нибудь, что можно бросить в море, то есть в озеро, но не для того, чтобы вернуться (при определенной настойчивости можно продышать зазор, только где взять монетку — орел или решка, или это откуп?), а чтобы проверить, крепок ли лед («Монсеньор, надо быть крепким в вере»).

Бреду, глядя под ноги, попадаются только палки и ветки, где все камни? Бросить нечего. Чуть поодаль импровизированная скамейка — два огромных пня и два бревна, первое бревно съехало с одной стороны, образовав со вторым бревном гигантские ножницы, но мне его не поднять, пробую, не сдвинуть даже. Как их вообще удалось так взгромоздить? Озираюсь по сторонам, как будто могу увидеть того, кто мог это сделать. Вокруг только зимнее благодатное спокойствие, ветер в низине слабее, но есть. Достаю кофе и пачку, рюкзак — на пенек, сама — на рюкзак. Продолжаю поглядывать по сторонам: мне ничего не подходит, вокруг все те же ели и сосны и, кажется, одна осинка затесалась (или «There is a willow grows aslant a brook», или «Что это? Похоже на иву. А где листья? Оно, наверное, засохло. Не плачет больше. Возможно, не сезон»), невысоко над землей болтается один скукожившийся листок, держится до последнего, до последнего чего, хотела бы я знать. Нет, не хотела бы. Обладают ли деревья сознанием? Зависит от того, что под этим имеется в виду (ну, ну). Или мы наделяем все кругом, «отражаем и отражаемся», хотим того или нет.

«Солипсизм», «суицид или стоицизм». «А я хм-хм?» И она падает в постель, а там уже бассейн с синими водами: море волнуется раз, воды смыкаются два, фигура замри — три. Пташка певчая, лети! Если когда-нибудь захочешь вернуться — я буду рада; если не вернешься — значит, там тебе лучше — тоже буду рада (и роса ни при чем). Лети, лети, моя улитка, у тебя есть Fuji, и щеки мои вспыхивают, как от всполохов раскаленной лавы. «Милое Хокайдо, я тебя Хонсю, за твою Сикоку я тебя Кюсю». Домо аригато гозаимас! As your leader, I encourage you from time to time (and always in a respectful manner) to question my logic. И Meiko Kaji начинает свой неторопливый рассказ о распускающемся кровавом цветке последней битвы, который переходит в «Фейерверк» Хисаиши с внезапным как выстрел Китано финалом (почему «как», потому что нет запятой).

Эк тебя, матушка, размотало, а он все врал, выходит, «вторая трубочка всегда хуже». Айнанэ, да не ври уж, мне-то не ври, прав был Поццо.  А ты, Горацио-рацио, мой дельфинчик-финчик, наблюдаешь пример мысленного недержания себя (тыгыдынк eigentlich) — возрастного, что ли? Да нет, рано, я скажу, когда пора. Ну да, а кто увидит: только озеро, но оно никому ничего не скажет. The eye of a little god, four-cornered. Свет мой, зеркальце, скажи. And she never sins by telling the tale To the same person twice.

Так тихо, откашливаюсь, с шумом выдыхаю. Здесь совсем никого нет, совсем. От кофе — запах тепла, светло еще и дом недалеко. Снова встаю, прохожу совсем немного и почти спотыкаюсь о толстую пластину выдавленного из лужи льда, довольно тяжелую. (D’accord) поднимаю ее, она так и норовит выскользнуть, (Allez! Allons-y!) размахиваюсь всем корпусом и бросаю как можно дальше (c’est bon). Пластина с гулким грохотом разбивается, осколки разлетаются с затухающим хрустальным отзвуком. 

От грохота с деревьев поднимается стая (не замечала ее раньше) — в почти белом небе несутся с криками шумные черные и снова стихают, от чего тишина делается еще прозрачнее. Небо чистое-чистое, ни единой точки, и в этой чистоте, откуда ни возьмись, широко раскинув крылья, планирует птица покрупнее — орел? Пусть для меня будет орел. Орнитолог из меня похлеще географа и физика, орлы здесь вообще бывают? Разве они на месте зимуют? И тут снова парит такая же птица. Орел. Долго слежу за ним глазами. Или это один и тот же? Потом появляется еще один. Провожаю и его. Здесь бы птицегадатель пригодился, а лучше — два: два гадателя — три мнения. Где-то позади меня сухой негромкий щелчок, как будто ветку сломали, оглянулась — никого и ничего. Снова смотрю в небо: ни орлов, ни ширококрылых следов.

Снова шорох. Внимательно вглядываюсь — никого («тебе мерещится то ли Большая, то ли Малая Медведица!»), а я даже не догадалась почитать, что делать, если из леса выйдет медведь или лось. Стоять не шелохнувшись: обнюхает и уйдет? Или повыше поднять руки с растопыренными пальцами, чтобы казалось, что я больше, чем есть? Нет, этим широтам такая эквилибристика вряд ли подойдет. Может, нужно включить фонарик или громкую музыку на телефоне? Угу, если что — так с музыкой! Ну да, выбора нет, я уже здесь, буду действовать по наитию. По чему? Где ж взять-то его, наитие это: «найти наитие». Тьфу. «Наитие мое». Тпру. «Цепляясь за крохотную основу реальности, воображение прядет свою пряжу и ткет узоры: смесь воспоминаний, переживаний, свободной фантазии, вздора и импровизаций», И. Бергман уже цитировал А. Стриндберга, после него, «право, неловко». Интересно, а Сири фон Эссен стала фру Стриндберг после замужества или всегда была фон Эссен? Могла ли она тогда называться фру фон Эссен, хотя это имя ее отца? После развода-то понятно: фон Эссен. И тут же иглой — фон Эссенбеки. «Остановись! Ни с места, одержимый!»

Хочется пойти по льду, иду пока льду, осторожно ступаю, проверяю перед собой на шаг — твердо, делаю еще шажок и еще. Все мое внимание снаружи, прислушиваюсь, уловила бы любое движение под ногами, всматриваюсь на пару метров вперед и замечаю что-то светлое под совершенно прозрачным льдом. Осторожно подхожу ближе, сажусь, подогнув под себя ногу, чтобы лучше рассмотреть: это маленькая кувшинка с желтой сердцевиной, она вмерзла совершенно живой, сияет белизной. А интересно, впадают ли кувшинки в анабиоз, застыв на якоре длинных тонких корней в илистом дне, а весной оттаивают и живут ли новой жизнью? Ну нет, она не должна была так замерзнуть, еще до холодов разбросала бы вокруг себя семена, неуклонная программа на следующий поворот вокруг солнца, и потом погибла бы. То есть завяла бы by any other name, ода яхм? Ничего не поделать. Каким случаем она оказалась подо льдом? Пожелала бы она участи иной? Покатилась бы, цепляясь за корни, или сразу отдалась на волю судьбы? Спела бы на прощание? Или — и в хрустальном том, спит царевна крепким сном. Так или иначе, она — здесь. Сейши стихли, и она зависла в заледеневшем пространстве неподвижной розой ветров, «розочкой разбитых песочных часов», застывшей в набалдашнике из оргстекла, венчая рычаг переключения передач. Понижаю градус и градус понижается.

Солнце зависло совсем низко, предзакатная тишина разлилась повсюду, иду к берегу как по катку, лед под ногами начал чуть поскрипывать.  «О чем ты? Чего ты?» — я оглянулась: «и сразу же среди всех узнала ее» — кувшинка была все еще видна.

 

 {«Сказывают, широкий океан-море Шартг сверкает, как прекрасный лотос»}