Синодик

Утро в раю

 

Просыпаешься мгновенно, словно не спал.

При мысли, что все эти люди тоже где-то здесь,

рядом, —

никакого припоминания, подобного алкогольному палимпсесту,

осторожного переступания из былого в должное,

самостной неизбытости —

только предвкушение.

 

Даже умываться не надо,

сохранять лицо:

во всех комнатах, распахнутых в сад —

ни одного зеркала.

 

И сам выйдешь, и мяч вынесешь.

Можно махнуть через подоконник.

Такой росы по колено ты никогда не видел

(такой росы!

по такое колено!).

 

Впереди — только встреча и встреча.

И не спрашивай, по ком звонит колокол —

он больше не зазвонит.

 

 

Папа Карло

 

Не хватает веществ для обмена.

Сколько ночи, скажи мне, сверчок.

В очаге догорает полено.

Это мог быть сынок.

 

Неужели оно догорело,

В очаге нарисованном, пламя моё?

Что ж, пора приниматься за дело,

За столярное дело своё.

 

 

Пузыри земли

 

Дух — вертикальный свет.

Сын — горизонтальная кровь.

В перекрестье прицела — Церковь.

 

В этой точке кипит, пузырится земля.

Пузыри растут и растут,

никак не лопаются.

 

 

Расцерковление

 

Выгорело всё:

аксиосы, многолетия, аллилуии,

варикоз статических нагрузок,

кальянный уголь, софринский ладан,

обруч камилавки, сжимающий макраме головы, как пяльцы,

потный хладок цепи

наперсного креста, за шиворот запавшей,

молодёжка, социалка, постановления съездов,

требы, требища и подтребки,

пустоты, тяжести церковных кружек,

километры исповедей, одинаковые, словно полосы

дорожной разметки,

власть вязанья, решенья,

проповеди на церковнославянском,

вдохновение под прорись,

«батюшка, благословите на молочное»,

тяжёлая звенящая вода в голове, немочь

ночной вешней службы: «Не спать, отцы! кто

читает послание владыки?»,

помавание перстов над антиминсом.

 

Собрал пепел, вынес к мусорным бакам:

бомжи разберут.

 

От одного, правда, так и не избавился:

по ночам не может уснуть,

встаёт, включает свет, лезет в комп,

открывает свой пост в группе:

«Отдам Христа в хорошие руки»,

проверяет комментарии.

 

Какое там — ночь за ночью, из года в год,

ни одного лайка (вероятно,

из-за того, что так и не смог написать Имя

с маленькой буквы).

 

 

*  *  *

 

Пока они спорят:

«Вы там положьте нашего Бога

и меряйте вашу нравственность чем-нибудь своим!»,

а им:

«А вы там положьте наш мир

и теодицируйте вашего Бога чем-нибудь своим!» —

 

тут и придёт антихрист.

 

И не сказать, чтоб хуже татарина:

и заранее позвонит в домофон,

и потом ещё раз в дверь (правда, дверной звонок

в этой квартире вечно починить некому),

и вытрет ноги о половичок,

и раза два вежливо покашляет, войдя

в прокуренное дымом коромыслом помещение.

 

Но никто не заметит.

 

 

*  *  *

 

«Ну и зачем ты принесла мне эту

коричневую, зелёную и золотистую

картинку со стариком?

Моя вера — моё личное пространство,

и не надо мне этой религии,

и нечего лезть мне в душу!»

 

«Ну что ты!

Никто и не думает лезть тебе в душу.

Просто религия — это часть культурного кода.

А ты ведь культурный человек?»

Долго сопел, думал, уставясь в стенку,

потом пробурчал: «Ну культурный.

Лампу выключи, а комп не трогай».

 

Тик-так, тик-так.

Пришёл сон с семи сёл,

прошептал компу: «Спи, режим, спи, другой!»,

комп мигнул, втянул в себя синюю мерцающую влагу,

погас.

Вот и луна.

 

Коричневый, зелёный и золотистый старик

выждал ещё минуту,

аккуратно подобрал полы, вылез из рамочки,

покряхтывая, спустился по ножке стола вниз,

забрался по ножке кровати вверх,

немного постоял, глядя на спящего,

приподнял край одеяла, нырнул внутрь

и полез в душу.

 

 

Выписывая цитату

 

Цитата!

О, приёмный найдёныш!

 

Осторожно, слой за слоем,

снимаю с тебя, укутанной, спящей,

пелены ссылок,

скобок, кавычек,

имена цитаторов, цитаторовцитаторов,

автора.

 

Смотри-ка, в такой мороз

найдена — но жива!

Крепкая, знать, родовинка.

 

Дам тебе имя,

выращу как свою (или, хочешь,

как своего), будешь

жить в моём стихотворении,

как мальчик-звезда в семье дровосека,

только начавший сразу

с конца сказки — с милосердия, справедливости и любви

(а преемник твой, бывший, как сказано, тираном —

выходит, твой предшественник,

скорее всего, это я).

 

 

Киплинг

 

Писать стихи в столбик

В наше время нелепо, говорят мне.

(Кто говорит? — «наши»: те, кого время).

И то верно: жизнь

Изъяла, истратила, высосала, что могла, своё,

Влажное её время вытекло, выкапали и его капли,

И силлабо-тонику вымыло, как тестостерон и гормоны всхлипа,

Остался скелет (длиннопротяжённое,

Не приспособленное к звучащей речи

Слово «обызвествевший»).

 

Того и гляди, столбик

Сухо обрушится, осядет,

Защёлкает трещоткой, костной пылью,

Позвонки застучат, канут,

Как в детстве — старый да малый, тат

Твам аси —

Неудержимо рушилась возведённая

На наивном неведении,

На детской вере,

На слюнном затаённом дыханьи,

Башня домино.

 

Но я всё равно складываю эти стихи в столбик,

По-другому я не умею,

И вот он растёт выспрь, бледно и разяще

Покачивается предо мною

На кончике хвоста, словно

Умершая и обызвествевшая нагайна

Из книжки умершего и обызвествевшего сагиба,

И я зачарованно смотрю, смотрю на него,

И не смею иначе, — я, пережившая белую мёртвую славу колониализма

Старая мускусная крыса, от века и доныне

Боящаяся выбежать на середину комнаты.

 

 

Cинодик

 

Сердце моё —

записная книжечка в тёртых обложках.

Там заседает мой маленький

священный синодик.

Два столбика, все в родительном,

никого в умирательном: тебя,

тебя, тебя,

тебя, тебя,

вас четыре,

и тебя, и вас.

В ночи тихо позванивают

протокольцы его заседаньиц.

Голоски, вежественные

мановения ручек.

Издаёт указики,

имеет сужденьица обо мне.

Я просыпаюсь: свет, как звёздный ветер,

перелистывает странички.

 

 

Бижутерия

 

Читал утреннее правило,

Почувствовал пустоту за грудиной.

Схватился — сжать края,

Стянуть обратно — и чётки

Порвались: нить истлела.

Звонко зёрна застукали, дробно

Запрыгали по полу.

А это не чётки — шопотки, щепотки,

Тенётки — это

Мамины красные пластмассовые бусы

Запрыгали по пятнам солнца, пыли,

По старому, звонкому молодому паркету.

Оставь, не подбирай. Приложи, словно обрёл впервые,

К деревянной тёплой беспредельности

Ладони, потом щёку,

Потом всего себя, прищурь веки: видишь,

Каким золотым, огромным стал деревянный конь у стены.

Солнце всё шире поёт. И его не застят

Эти стаи синиц, треща, славословя нахлынувшие,

Множащиеся неимоверно,

Налипающие на стёкла

С той стороны окна кельи,

Привлечённые сухим летающим цоком

Рассыпавшейся псевдорябины.

 

Паркет всё теплее, бусины

Всё звонче. Мама

Скоро придёт.

 

 

2020 — 2021