Ничейное, неважное

Минувшим летом Елизавета Макаревич с отличием защитила в Литературном институте им. Горького свой дипломный сборник. В него вошла лишь незначительная часть написанного ею. Все эти годы Лиза работала много, напряженно, с азартом и в то же время — с мучительными сомнениями.

Слово «работала» тут не случайно: она именно работала и не только над своими произведениями, но и над текстами товарищей по семинару. Внимательно вчитывалась в них, глубоко и тонко разбирала. Однако придирчивей всего она относилась к своим собственным сочинениям, частенько недооценивая их. Полноформатные повести именовала рассказами, а вполне самодостаточные рассказы — этюдами. Именно так было и с представленным в этой подборке циклом «Снимки, сделанные за лето». Бабушка, отец, Леша — все эти персонажи описаны бегло, но ярко. И все же объемней всего получился образ повествовательницы. Эта наблюдательная и остро чувствующая девушка присутствует и в других Лизиных работах, в том числе и в «Ничейном, неважном», несколько рваное повествование которого предопределено драматизмом описываемых событий. Однако знакомясь с ними, читатель «Нового мира», уверен я, не ощутит удушья. Крепкая и вместе с тем легкая фраза наполняет прозу Макаревич воздухом.

Признаюсь, мне было жаль расставаться с этой студенткой, но я не сомневаюсь, что еще не раз встречусь с ней на просторах большой литературы.

 

Руслан Киреев

 

 

Снимки, сделанные за лето

 

Бабушка

 

Бабушка живет в городе, в котором ничего не происходит.

Здесь, в Чехове-8, бывшем военном поселении, меня встречал заброшенный пропускной пункт. Я была еще ребенком, когда он действовал. Тогда приходилось подолгу ждать: автобус тормозил на обочине, водитель спрыгивал навстречу солдатику, долго проверяли документы, долго открывали ворота. Кстати, словечко «солдатик» я подцепила у бабушки: ее юность прошла здесь, а потому военных она кличет по-девичьи ласково.

Здесь, в Чехове-8, нет поликлиник, и даже зимой старухам и кормящим матерям приходится сорок минут ехать до соседнего поселка. Здесь только два магазина — сельпо и хозяйственный. Во втором приторговывают водкой. На одноэтажных кирпичных домиках — таблички «сдается», на гаражах — «продаю». Часть бараков сожжена, в оставшихся до сих пор горит свет.  У одного их них, в неказистой пристройке, живут домашние утки. Беленькие.

Я давно не видела бабушку — пару лет точно. В детстве все бабушки, особенно родные, кажутся большими. Я пряталась в широких дряблых руках, представляя себя мышкой в сене: мягко, тепло и никто меня здесь не достанет.

Теперь я выше бабушки сантиметров на пятнадцать и меняю цвет волос каждые полгода. Бабушка смеется: «Ну разве тебя узнаешь!»

В этом городке от силы восемь домов, а на улицах непривычно, неприятно тихо. Мне беспокойно гулять здесь одной, и я ежесекундно оборачиваюсь, чтобы убедиться: никто не идет следом. Я здесь чужая, слишком неусидчивая и по-московски нервная. Я б никогда не смогла жить здесь.  А бабушка не хочет уезжать.

— Меня подружки гулять зовут. Ну, как — подружки… Бабули местные. — Бабушка без нужды суетится на кухоньке. — Да все не хожу, а они и звать перестали. Мол, все ходим к ней, ходим, зовем, зовем, а она не идет.

— Так ходи, бабуль, — прошу я. — Это и для здоровья полезно, и ты не будешь себя накручивать в одиночестве.

— Да! — радостно подхватывает она. — Мне и Иринка говорила: «Рая, пойдем с нами, что ты сидишь... со своими мыслями».

Бабушка в этом городе одна-одинешенька. Показывает мне семейный альбом: Сережа, ее муж, умер в таком-то году; Вадим, сын-«афганец», — практически следом; Слава, мой брат, умер шесть лет назад. А еще Нина, Маня и много-много других. Бабушка разглядывает снимок за снимком.  Я уже сотню раз пожалела, что попросила показать фотографии. Вижу, что бабуле больно, но она отмахивается, переворачивает страницы альбома.

Бабушке в следующем году восемьдесят, и, говоря об умерших, она всегда упоминает их возраст:

— Баб-Нина-то… она ж меня на три года младше была. А нашу соседку в Воронеже помнишь? У которой две собачки было — маленьких таких, с бантиками. Она-то совсем молодая была, ей и шестидесяти пяти не исполнилось. Люсю помнишь? Ей было семьдесят два.

Все умершие либо сильно младше, либо чуть старше бабушки. Думая о них, она думает две мысли одновременно.

Совсем недавно бабушка выписалась из больницы — диагноз: аритмия — и теперь показывает мне свой новый-старый халат.

— Я это платье еще в молодости носила. У меня ничего не пропадает. — Бабушка оттягивает складку ткани под грудью. — Смотри, похудела я что-то. А в больнице нормально кормили. Странно. Видишь? — чуть поворачивается. — Да, что-то я исхудала совсем.

Я и так вижу это, вижу, как уменьшилась бабушка, я это заметила, лишь завидев ее, спешащую встречать меня, на автобусной остановке.

Бабушка варит пшенную кашу на молоке. Бабушка варит какао — совсем не так, как я, не заливая торопливо кипятком, а в кастрюльке на медленном огне, с «сахар-песком». Бабушка обжаривает рыбку с морковкой, и мне почему-то ужасно грустно. В этом городе, где ничего не происходит, мне грустно без всяких причин.

Бабушка рассказывает обо всем. О том, как скучает по деревне. Но дом, где она выросла, где умерли ее родители и родились ее дети, ей больше не принадлежит. Бабушка показывает фотографию: «А это Володька, мой брат, еще мелкий совсем. Смотри, какой был хороший! А теперь так меня обидел». Володя отсудил у бабушки ее деревенский участок, оплатив адвоката с бабушкиной же сберкнижки. Володя пьяница и хам, как и большинство наших родственников. И, показывая их фотографии, — «Володька, Нина, Светка… А это Андрюша, мою долю хотел купить», — бабушка приговаривает:

— Так плохо они со мной обошлись… Но мне их жалко, у них вон сколько бед. Это бог их наказывает. Ладно уж…

Я не жалею их, я хочу перегрызть им глотки — за брошенную бабушку, за мою маму, которой пришлось гонять по судилищам. За себя и мое детство, прошедшее под аккомпанемент телефонных ссор.

Бабушка рассказывает обо всем — и начинает плакать.

— Прости, прости меня, — закрывает лицо пухлой ладонью. — Я просто гружу тебя всем этим, а ты… так слушаешь. Меня давно никто так не слушал.

И я пытаюсь утешить ее, прижимаю к себе — такую маленькую — как могу крепче. Моя очередь прятать ее.

 

Леша

 

— Хотите клад поискать?

Когда я оборачиваюсь, Кира, Лешина собака, поднимается на задние лапы и толкает меня в спину. Леша улыбается. В его руках — металлодетектор, который на таком захламленном участке пищит не переставая.

Я очень устала и потому смято отказываюсь. Только потом понимаю: у Леши есть металлодетектор. Вообще-то у Леши есть все.

Леше сорок пять, я зову его дядей, и он — последний битник. Вообще-то здесь не нужно тире и вообще-то он мне не дядя (троюродный брат моего отца), но это единственный способ хоть как-то его обозначить. Наши дачные участки не отгорожены друг от друга, Лешины собаки ночуют у нас с отцом на веранде, и мы все-таки семья. Я знаю Лешу всю жизнь, но узнавать начала, кажется, только сейчас.

Леша постоянно пьет, хотя совсем не похож на алкоголика, и я ни разу не видела его в белой горячке. На его участке — мусорный пакет, доверху полный сплющенных пивных банок. Леша сдает алюминий на переработку.

До недавнего времени я была уверена, что он холостяк, но вдруг отец сообщает: «Познакомился с Лешиной женой, оказалась вполне толковой блондинкой». И я тоже спешу знакомиться с «толковой блондинкой» — с Региной, валькирией в футболочке из двухтысячных. У них с Лешей разница — пятнадцать лет; они договаривают друг за друга целые фразы, спорят о том, кто лучше маринует мясо, и возводят предков в культ.

Узнав о Регине, я поначалу расстраиваюсь — мой концепт «последнего битника» под угрозой. Но после вспоминаю, что и Керуак был женат. Все в порядке.

Я не знаю, где Леша работает, но весь его участок (для Леши это не дача, а второй дом; он остается здесь на зиму — с печью и тремя обогревателями) заставлен мерседесовской расчлененкой. Потому и гудит безостановочно металлодетектор: чем дольше вглядываешься, тем больше запчастей замечаешь. В глуби участка, где не кошено, остов машины уже уходит под землю и стал частью пейзажа.

На вечере-знакомстве с Региной Леша благоговейно демонстрирует нам с сестрой чемодан на кодовом замке. Внутри все, что он нашел о нашей семье: фотографии, письма, ордена. Все в файлах, заламинировано, систематизировано. Я никак не могу сосредоточиться. Звучат фамилии, которые я слышу впервые (запоминаю только — Зарубины; это, кажется, кто-то чужой, какое отношение они имеют к нам?) Пока Леша говорит, его глаза сверкают темным, маниакальным огнем. Он спрашивает: «Скажите честно — интересно?» Мы с сестрой и слова не понимаем в одиннадцать вечера, но таким, как у Леши, глазам признаться в этом невозможно. Регина, как санитарка психиатрического отделения, отрешенно расставляет тарелки, но сама — всегда начеку. И вовремя осаждает Лешу.

— Он всему этому, — кивает на Лешин архив, — уделяет больше времени, чем Сашеньке. Иногда он просыпается среди ночи, часа в три, только чтобы разобрать свои бумаги. Вот ей-богу, ему эти штуки дороже родной дочери!

Но после Регина тоже начинает говорить о своей семье («Я думала, что я польская панночка!»), и я понимаю, что она такая же маньячка. Вообще-то они отлично друг другу подходят.

Последнее о Леше — он выше двух метров, русый, не полный, но с пивным животом. Ходит в камуфляжной футболке и всей душой любит собаку, прибившуюся тем летом и оставшуюся навсегда. Он лихо вворачивает матерные словечки, так что даже год спустя случайно вспомнившаяся фраза заставляет меня краснеть от смеха. А еще, несмотря на маниакальную рассредоточенность, у него добрый взгляд.

Это Леша. Я его почти не знаю, не знаю даже, кем он мне приходится, но люблю называть его дядей, думать, что он хороший, и говорить всем: «Мой дядя — последний битник».

 

Отец

 

Я пожалею, что боюсь сказать это вслух. Папа, я люблю тебя.

 

Ничейное, неважное

 

Добрый день. Это случилось два года назад.

 

— Лерусик, привет! На перерыв? Пойдем тортом угощу.

Надя, выглянув в коридор, подманивает Леру ладонью. Лера запирает дверь павильона, дергает ручку на всякий случай.

— Да не, спасибо.

— Отказ не принимается, у меня праздник.

Надя работает в хозтоварах, напротив. Каждые полчаса удирает на перекур, по дороге забегает к Лере, закатывает глаза, говоря: «У тебя как сегодня? Вот и у меня… жесть!»

Сегодня Лера следует за ней. Они проходят, провожаемые взглядами Надиной напарницы и покупателей («А нельзя позвать второго продавца?»), прямо в служебную дверь без таблички. Надя поворачивает замок.  И посреди склада, по соседству с мультиварками, кухонными весами, винтами разных диаметров, недалеко от начальнического стола и сейфа с выручкой, они сидят на корточках, на колени поставив коробку с тортом.

Надя вскрывает трескучую упаковку:

— Только вот тарелок нет, будем прям так, хорошо? — Она говорит и режет торт одновременно, растянув губы в сосредоточенной улыбке. — Праздник, да, но не день рождения — лучше. — Понизив голос: — Тебе кусочек побольше, поменьше? — И снова с нарочитой торжественностью: — Развод! В браке… ну, если с ноября девятнадцатого, то почти два года. Не-не, это праздник. Это веселая история.

Лера расслабляет наспех состроенную сочувственную гримасу:

— Если в итоге все хорошо, то да, веселая. Чего себя мучить, правда?

Лера и Надя на этаже универсама, где обе работают, — самые младшие (а потому быстро сошлись и стали вместе бегать за пирожками и кофе-пятьдесят-рэ в ближайшую пекарню.)

— Кстати, Лерусь.. — Надя жует и говорит одновременно. — Все-таки уйдешь перед сессией? Ну правильно, у тебя там третий курс? Четвертый? Учеба важнее.

— Да не в этом дело, надоело просто. Я ж раньше тоже в подарках работала, на другой точке. Сколько можно одним и тем же заниматься?

— А чего оттуда ушла?

Лера разглядывает грязь под ногтем:

— Да там маман померла. Это, получается, тоже в девятнадцатом году было. Как и твоя свадьба.

— А, — бессмысленно тянет Надя. — Вот как.

Лера, устав сидеть, поднимается на ноги и потягивается. Через крошечное окно склада немного видно улицу: людей — никого, а значит, можно не спешить. По стеклу ползет муха.

У вас тоже насекомые? — хочется спросить Лере. — Их так много в последнее время, особенно мух, кажется, они — а еще знаешь, я сейчас че та вспомнила…

Но Надя заговаривает раньше:

— Мне, кстати, все жаловались на девятнадцатый год. У всех случилась какая-то мерзость.

(Девятнадцатилетняя Лерочка в испачканном укороченном пальто выходит из вагона метро и записывает голосовое сообщение для подруги. Она говорит первое, что приходит в голову, но в голове мутно, и остается лишь шмыгать носом: «Ну их всех, никого не люблю, только тебя люблю никого никого никого не люблю»

«лер не слышно ничего ты в метро что ли? как все прошло?»

«все прошло хорошо»)

— Там, короче, помимо мамы еще…

На захламленном маленьком складе делается душно.

— Ладно, Надь, — почти по слогам произносит Лера. — Пойду, а то еще начальство камеры проверит. Спасибо за торт. — И, чуть не забыв: — Поздравляю!

Лера выходит в коридор и украдкой хлопает себя по щекам.

У павильона «Все для праздника», где она больше года упаковывает подарки и гелием накачивает воздушные шарики, ждут перед закрытыми дверями мужчина и маленький мальчик.

— Добрый день! — на ходу здоровается Лера.

И из-за того, что ей двадцать один, из-за ее короткой челки и белой олимпийки на Леру глядят с недоверием, пока не замечают у нее в руке ключи.

— Добрый. А мы как раз к вам. Нам вон, — мужчина показывает на верх связки шариков за стеклянной витриной, — человек-паук нужен.

 

Лера смотрит в автобусное окно, и из-за того, что ветра нет и облака не движутся, мир за стеклом кажется хорошо прорисованным фоном из не самой реалистичной игры.

Значит, думает Лера, это и правда случилось со мной.

 

А вечером Лера возвращается в квартиру, где никто не живет, не включает свет (и давно уже не включала), раздевается на ходу. Раз ношенную блузку — в машинку, носки — в раковину (тоже потом постирать). Полуголая, бредет в свою комнату, снимает серьги и бросает их в кубок с надписью: «Лучший ученик 2016».

(У Леры во время награждения сильно вспотели ладони. «Чего ты нервничаешь?» — шепнула директриса. И Лера заставила себя улыбнуться…

Воспоминания не вызывают ничего, кроме раздражения.)

Кубок так и не пригодился, за него не дали допбаллов при поступлении, отец сказал что-то вроде «От тебя другого не ждут». Зато в кубке удобно хранить украшения.

Расстегнув брюки и не включая свет, Лера ложится на диван. Она встанет через час, когда голодная боль заставит ее подняться.

 

Кетчуп тает в лужице масла; Лера ест прямо из сковороды. С экрана прислоненного к кружке телефона вещает о восстановлении ресурса симпатичная девочка. Лера не ужинает в тишине. Ей неважно, что смотреть, главное — чтобы человеческий голос. Голос желательно женский, без скачущей интонации, ни о чем, как в беседе с подружкой. Если смотреть нечего, Лера включает диктофон и разговаривает с телефоном:

«...И с тех пор я все думаю кое о чем, причем думаю постоянно, когда слушаю музыку, когда пытаюсь читать, когда еду в автобусе и засыпаю; как будто существую одновременно тут и там».

С того вечера прошло два года. Через неделю после него умерла мама, и все удачно забылось.

Жареная курица мокнет в растаявшем кетчупе и масле. За спиной гремит старая стиралка. Лера откладывает вилку. Леру тошнит.

 

(По возвращении она не разуваясь ушла в ванную и кинула в таз свое короткое пальто и блузку, залила их средством для стирки, потерла для надежности мылом, прополоскала в мутной воде, прополоскала в чистой воде, в одном лифчике через комнату спящей матери забежала к себе, схватила вешалки, вернулась в ванную и повесила одежду сушиться.

Но и следующим утром, и два года спустя ей мерещились пятна.  У Леры появилась привычка тереть плечи влажными салфетками.)

 

Он пришел под закрытие паковать подарок начальнику. Лере было девятнадцать, она второй месяц работала в магазинчике «Все для праздника».

— Может, что-то из тех вариантов, вон, слева вверху, подойдет?

Они стояли напротив длинной, во всю стену, товарной сетки, увешанной подарочными пакетами. Лере от усталости и скуки хотелось скорее продать что-нибудь и запереть павильон. Но покупатель не торопился, выбирая с беспричинной тщательностью.

— А давайте вон тот серый примерим, — сказал он. — Который на самом верху.

Подавив раздраженный вздох, Лера достала стремянку. Она все время ощущала на себе его взгляд, а потому нервничала, и все получалось у нее хуже обычного. Расшатанная стремянка скрипела.

— Ну, вы только поосторожнее, не упадите.

— Я уже приноровилась.

Надо выглядеть спокойной и знающей, надо произвести впечатление. Веди себя нормально, говори разборчиво. На тебя и так глядят с недоверием, потому что тебе девятнадцать.

(Охранник каждое утро, когда Лера расписывалась в журнале за ключ, называл ее то принцессой, то мышкой. Сегодня была мышка.) Спускаясь, Лера поскользнулась на последней ступени.

— Осторожно!

Она отгородилась пакетом:

— Вот! По-моему, то, что нужно.

Его лицо было тусклым, со светлыми, снисходительно прищуренными глазами и спокойной улыбкой. Это было гармоничное, наверное, даже красивое лицо: взгляд за него не цеплялся. Лера забыла его лицо, как только он вышел из магазина. Вспомнила потом, намного позже.

— А мы случайно нигде не встречались? — спросил он. — В вузе, может?

— Не знаю. — Она увильнула за свой стол. За крепостью кассы Лере стало спокойнее.

— А вы где учитесь?

Она ответила, не сводя глаз с пинпада (тот несколько раз на дню отключался, приходилось следить, чтобы не отдать ничего за бесплатно — Лера так уже сделала один раз).

— Ну, тогда нет, — продолжал он. — Слушайте, я сейчас, наверное, глупость скажу… — (На дисплее медленно вертелся значок загрузки.) — Но как насчет того, чтобы встретиться? Прогуляться. Выпить?

Надпись «Успешно!» Радостная Лера оторвала напечатанный чек: «Спасибо за покупку!»

— Ну так что?

Она догадалась поднять голову.

У него было красивое лицо, но дело, конечно, не в этом, и не в том, что глядел он то ли лукаво, то ли ласково. Дело не в том, что неделей ранее Лера с подругой говорила о том, как скучно стало жить, как пусто жить вообще и непонятно, главное, для чего. Дело даже не совсем в больной матери.

— Ну, наверное, можно?..

...Она написала свой ник ВК на обратной стороне чека.

— Отлично, тогда до встречи. Меня, кстати, зовут Андрей.

Так маленькую Лерочку впервые пригласили на свидание.

 

— Она же быстро восстанавливается.

— Да. Потому что ей вовремя вызвали врача.

Если бы это случилось дома, думает Лера, мама была бы мертва. Если бы это случилось при мне, мама была бы мертва. Потому что Лера не замечала за матерью проблем со здоровьем. Она не помнила признаков инсульта, путала 103 и 112 и понятия не имела, что надо делать в ожидании «скорой».

О том, что мать в больнице, Лера узнала посреди лекции. Позвонили с незнакомого номера. «Лерочка? Меня зовут Людмила, я работаю с твоей мамой…»

— Ее нельзя оставлять без присмотра, — говорит Лера. Через застекленную балконную дверь она наблюдает за матерью, которая спит на диване в гостиной.

— И что теперь, сидеть к ней привязанными всю жизнь?

— Влад, она может умереть.

По ту сторону телефона вздохнули. Помолчали.

— Тебе поможет твой отец. — (Я не хочу его видеть, у него своя семья есть.) — Я с ним уже говорил, он согласен бывать у вас, пока ты в институте. У меня работа, понимаешь, Лер? И дела. У меня простудился сын. Могу поискать вам сиделку.

— У меня тоже теперь работа. Я буду паковать подарки по выходным. — И, помолчав: — Приезжай в гости, Влад, вдруг она скоро умрет. Все-таки это и твоя мать тоже.

Со сводным братом Лера не виделась несколько лет. Из-за разницы в возрасте они никогда не дружили. Влад съехал в шестнадцать, когда поступил в колледж, Лера в тот год пошла в пятый класс.

— Влад, а помнишь, как тебя заставляли брать меня с собой во двор?  И я бесила тебя и всех твоих друзей. И мы играли в догонялки.

— Помню, Лера. Ладно, давай, пиши, как там мать.

 

Стоит развернуться и поехать домой прямо сейчас. Нет, хватит трусить.

Маленькая Лерочка поднимается по эскалатору. На улице Андрей сам идет к ней навстречу; так Лере не приходится его узнавать.

— Здравствуйте, Валерия.

— Привет.

— Тут неподалеку хороший бар. Вас устроит?

— Ага. Давай...те все-таки на «ты»?

— Мне на «вы» привычнее. Но как хочешь.

 

Лера ничего, кроме сидра, в жизни не пробовала. Он настоял, что надо брать медовуху, сказал: крепче и слаще. Напитки подали в высоких красивых стаканах. Лера водит пальцем по холодному стеклу, за пальцем остается темный след. На коже остается капелька воды.

— Я могу сама за себя заплатить, — говорит Лера. Ей не видно прайса над стойкой, и она сомневается, хватит ли у нее денег, но быть должной страшнее.

— Зачем? — Он смотрит без интереса. — Если тебе это так важно, можешь платить, но вообще я угощаю. Лучше расскажи о себе.

Лера виновато улыбается. Ей хочется осмотреться, но стыдно; она никогда не бывала в барах. Темные стены, и над стойкой темно. Они сидят друг против друга за широким лакированным столом. Надо куда-то смотреть. Лера смотрит на гирлянды на окнах.

Она сегодня в своей самой красивой блузке (черная атласная без ворота); и после пар долго подкрашивала губы в институтском туалете. Лера приглядывалась к своему отражению. Из-под тональника синевы под глазами почти не видно.

— Я люблю музыку. — Если прищуриться, огоньки растекаются в ленту. Уже ноябрь, скоро Новый год, и они с мамой нарядят по традиции крошечную искусственную елку. И Лера, задумавшись, говорит медленно, почти по слогам. — Я люблю танцевать. Больше всего на свете я люблю танцевать.

Поэтому представляешь, как мне обидно?

Лера делает большой глоток. Сейчас она немного опьянеет и разговорится, беседа пойдет легче, станет весело. На свидания ходят, чтобы повеселиться.

 

Тринадцатилетняя Лера лежит на больничной койке, из упрямства задрав голову, закутавшись в простыню, словом, сделав все, чтобы не смотреть на свою синюю ногу. Из телефона, брошенного на подушку, доносится голос отца.

— Не переживай. — Он кажется очень далеким. — Помимо танцев, есть множество других областей, в которых можно преуспеть.

 

— У меня ужасно инфантильная мать. Реально. — Лера запрокидывает голову, делая большой глоток. — Пытается все контролировать, но как только что-то разлаживается, забивает и впадает в депрессию. Вот поэтому она ничего и не сделала — потому что взяла на себя слишком много. Сколько себя помню, она сожалеет о чем-нибудь. Приходила раньше ко мне в комнату и рассказывала… о своих сожалениях.

— А ты не такая? Будешь еще?

— Мне достаточно. Нет, я совсем не похожа на своих родителей.

Он заказывает Лере второй бокал.

(— Лера, как дела в школе? Я завтра еду в Рамонь.

Мать прячется на кухне, ее не видно из коридора, слышен один лишь голос. Лера сбрасывает рюкзак и разувается.

— Зачем? Ты к бабушке?

У Леры от Рамони шрам на коленке и немного воспоминаний. Шрам — от падения с яблони в огороде. Воспоминания — о том, как с бабушкой собирали стручковый горох, и о щербинке между молочными зубами.  И про кота еще, который к ним прибился. «Драный какой-то», — сказала бабушка, и кота назвали Драником.

— Эй, мам?

Лера выходит на кухню. Мать, сцепив руки на локтях, бессмысленно кусает губу.

— Бабушка умерла.

Лере нечего ответить.

— Ты только не плачь, — шепчет мать, широко раскрыв глаза, — а то я тоже начну плакать.

Лера уходит к себе, включает компьютер: по информатике задали посмотреть онлайн-урок о работе в фотошопе. Лера сидит перед монитором, сцепив руки на локтях. У нее сопливит нос и слезы текут по лицу, но эти слезы текут сами собой. Они к Лере не имеют никакого отношения.)

— Нет, — повторяет Лера, — я совсем не похожа на своих родителей.

 

— Пойдем покурим. — Не успевает Лера согласиться, как он оборачивается и зовет официантку. — Извините! Мы хотим выйти на пару минут, можно не убирать напитки? Спасибо.

Лера смотрит на свою недопитую медовуху, пока надевает пальто. Ей странно, что можно вот так выйти, оставив все вещи, но Андрей, наверное, больше знает.

На улице он обнимает Леру за плечо. Давно стемнело, горит только рыжий фонарь над входом в бар и аптечный крест через дорогу. Лера мерзла весь день в своей дурацкой атласной рубашке, но теперь, после полутора бокалов, ей сделалось теплее. Она опускает голову Андрею на плечо, он отдает ей свои сигареты.

Он рассказывает про вторую вышку и про то, как в школе целый месяц читал одного Достоевского (Лера смеется: «У меня было то же самое, я потом даже в церковь пошла, и мой телефон зазвонил прям на службе»). Он говорит, что можно пару месяцев работать, чтобы потом весь месяц не выходить из дома. Он много чего говорит, почти все — ни о чем, и Леру это ужасно забавляет.

— Ты очень много смеешься, — замечает он, и его лицо вдруг оказывается слишком близко.

Лера отгораживается ладонью.

— Ты чего?

— Я не умею целоваться.

— Тогда просто расслабься.

Она цепенеет.

...У входа в бар Андрей просит влажную салфетку и вытирает рот сначала себе, потом Лере. Лере жалко помаду.

— То есть у тебя не было парня? — спрашивает Андрей. — Почему?

— Не знаю.

— Значит, ты девственница?

— Какая разница? Ну то есть да.

Лера садится за стол и прислоняет ко лбу тяжелый холодный стакан. Перед лицом маячит не впавшая еще в спячку мошка.

 

 «Встреча в 10:15 у морга первой больницы. Приезжай, Влад».

Он узнает ее издалека и ускоряет шаг. Лера курит в паре метров от входа в отделение. Она смотрит на брата, которого не видела пару лет (и который не изменился, потому что он уже взрослый), смотрит, как он почти подбегает к ней и обнимает крепко, с размаху, так что Лера больно утыкается носом ему в плечо.

Это чистое, почти прозрачное утро.

— Привет, Лера. — Он сильнее сжимает руки.

Надо бы сказать что-то. Например, «пойдем познакомлю тебя с ритуальным агентом», или «сейчас придет отец», или «я не видела тебя так давно». Надо обязательно что-то сказать. Она закрывает глаза и гладит брата по спине.

— О, Влад, привет. Сто лет не виделись, — говорят со стороны.

Лера выскальзывает из братовых объятий. Ее отец глядит на них с безличной улыбкой. Они с Владом жмут друг другу руки.

— Ну, чего вы такие бледные?

Лера бросает на землю сигарету и подошвой долго, методично растирает по асфальту бычок.

 

Лера танцует под музыку из колонок закрывающихся кафе, в свете гаснущих витрин. Они ушли из бара гулять, Лера порядком обогнала Андрея и теперь оборачивается к нему на ходу; она напевает несвязные песенки, крутится, кружится и смеется.

— …Еще знаешь, я недавно выяснила, что есть такая штука — распаковка личности! — хохочет она. — Приходишь к психологу, и он объясняет, кто ты есть и что тебе делать. И мне стало интересно: а после распаковки личность запаковывают обратно? Но потом я поняла, — от смеха щемит скулы, от алкоголя тепло, — что упаковкой занимаюсь я!

Андрей стоит в паре метров от нее под навесом закрывшегося продуктового, склонив голову набок. В руках у него щелкает зажигалка, и Лера видит его глаза. Он разглядывает ее с обезличенным интересом. Закуривает и идет к ней.

Если бы у меня были ролики, думает Лера, я бы помчалась сейчас быстро-быстро вдоль дороги. И мне было бы очень холодно и очень легко. Я добралась бы до метро и поехала домой.

Поравнявшись с Лерой, он обнимает ее и целует. Его ладонь забирается ей под пальто, Лера гладит Андрея по волосам.

Давай ты просто посмеешься над тем, что я говорю.

 

Рука отца зажигает свечи в виде цифр один и шесть, расставленных на белом кремовом торте. Мать сидит по другую сторону стола.

— Ну вот, Лерочка такая взрослая стала, — говорит она.

— Да уж. — Отец силится что-то придумать. Он как всегда улыбается. — Никогда не думал, что увижу, как моя дочь…

Зажигается первый фитиль.

— Уже шестнадцать лет…

— Красавица! — Мать тянется через стол погладить Леру по руке.

Лера пальцами сжимает колени. Зажигается второй фитиль.

— Зачем вы это устроили? — говорит Лера.

Родители молча смотрят сквозь. В гостиной светло, и то ли из-за прозрачности воздуха, то ли от нервов все кажется плоским. Лера прикусывает губу.

— Дочка, — тихо говорит мать, — загадывай желание.

В руке Андрея щелкает зажигалка; огонек вспыхивает прямо перед Лериным лицом. Она прикуривает.

— Его кодировали, — рассказывает Андрей, — кажется, пару раз. Это странно, он же учился на медика, вроде должен был что-то понимать, а в кодирование все равно верил. Наверное, ему было плевать, во что верить, — лишь бы сделать что-нибудь. Потом все равно забухал. И помер. Иногда лучшее, что может сделать отец для ребенка, — это умереть.

Лера смеется Андрею в воротник:

— Извини меня, пожалуйста, я не должна — я не понимаю, почему я…

— Все в порядке, смейся. Это не грустная история.

 

На поминках, пока они с отцом на кухне жарили картошку и посменно относили в гостиную то красную игру, то тарелки с блинами, отец сказал:

— Пока что будет легко. Сейчас предстоит много работы, возня с документами. Пока есть, чем заняться, будет легко.

(— Собачку? Смотри, у нас есть такая же, только золотая. Какая тебе нравится больше, золотая или фиолетовая?

Растерянная девочка разглядывает блестящих воздушных собак. Выбор дается ей тяжело, она прижимает к губам пухлую ладонь, наконец тычет пальцем. И Лера из фольги и гелия делает настоящую летающую собаку красивого золотого цвета.

— Держи крепко.

Отец девочки прикладывает карту к пинпаду.

И, конечно, было бы здорово, если б папа точно так же отвел меня в магазин игрушек и сказал выбирать, что понравится. Но теперь я и сама могу купить себе сколько угодно воздушных собак. Мне это больше не нужно.

Было бы здорово во всем винить родителей, но их вина мне тоже больше не нужна.)

 

Лера гладит его по волосам, пока они, полуобнявшись, идут по черной улице. И Лера не имеет ни малейшего понятия, где они могут быть (спустя два года она будет искать местную табачку, в которую они заходили, но не найдет; табачка провалилась в зазеркалье).

— Ты могла бы быть моей девушкой, — говорит он. — Может, попробуем?

Ей смазанно стыдно:

— Не знаю. У меня сейчас много проблем. Мир такой сложный.

Разговор дается Лере со все большим трудом. Слова вязнут, разбухают и получаются дурацкими.

— Мир сложный. Чтобы понять его, мне нужен… гайдбук.

В кармане вибрирует телефон. На дисплее большими буквами «ТЫ ЖИВА???» Лера быстро печатает в ответ: «Все ок», — и гасит экран.

— Ну так что ты ответишь? Я спрашиваю серьезно.

— Я не хочу… чтобы тебе было больно.

И в погасшем экране Лера смотрит на отражение своего бледного плоского лица, всплывшее из черноты, как старая белая рыба.

Андрей крепче сжимает Лерино плечо. Она не глядя знает, что он смеется над ней.

— Как мы заговорили! — И помолчав: — Тебе девятнадцать, Лера, это все подростковое. Оно пройдет, как только в жизни появятся реальные проблемы.

— У моей матери был инсульт, — говорит кто-то за нее. — И каждый день я думаю, что скоро будет второй. — Противный голос. — Каждое утро я просыпаюсь и думаю: скоро моя мать умрет. Я просыпаюсь и думаю: она умрет сегодня? Когда именно она умрет и что я тогда почувствую? — помолчав, Лера добавляет: — Это достаточно реальная проблема?

Она пытается оттолкнуть Андрея, чтобы заглянуть ему в глаза; он целует ей веки.

— Тебе надо выпить еще.

 

— И я вспоминаю тут, в этой комнате, всю свою жизнь. И думаю… где я так сглупила? Это не про тебя даже. И не про отца. Намного, намного раньше — теперь я понимаю, что все намного раньше. И я думаю: не надо было быть такой злой.

Ты никогда не была злой, мама.

— Не надо было быть такой жадной.

Ты не была жадной.

— Я думаю о прошлом и вижу… вот тогда, — пауза, — мне надо было остановиться.

Мать полулежит на диване в гостиной, за эти полгода она совсем истончилась и выцвела, впиталась в серый флисовый плед. Лера видит мать по утрам, когда собирается в институт или на работу, и вечерами, когда возвращается. И утром, и вечером мать лежит на диване в неизменной позе. Дверной косяк гостиной — это точка отсчета, Лера возвращается к тому же, что оставляла; она возвращается к изначально заданному, день схлопывается и вычеркивается.

И утром, и вечером в гостиной слишком темно, чтобы разглядеть материно лицо.

— И я думаю, — собственным эхом повторяет мать, — что вот тогда, — пауза, — мне надо было остановиться.

Лера закрывает уши руками. Лера зажмуривает глаза.

— Мам, что ты несешь вообще, что за бред, ты че, в умиральную яму собралась? Че ты расклеилась, что за сожаления, че ты несешь, че ты несешь, мам?!

И я думаю.

— Лера, — очень тихо, — пожалуйста…

Лера садится на край дивана, отвернувшись от матери. И материнская рука опускается ей на плечо. Гадкий механический голос по слогам произносит:

— Не надо ко мне прикасаться.

 

О том, что мама умерла, Лера узнала из смски.

 

— Кстати, ты расскажешь в итоге, как твоя свиданка вчера? Весь день обещаешь.

Они сидят у Саши на кухне, делают презентацию на ближайший семинар.

— Расскажу, но не на трезвую голову. А щас я пойду, там мама уже ждет, наверное.

— Ладно, Лер, приходи тогда как-нибудь на ночевку. С меня сидр, с тебя кулстори.

Ночевка не состоялась.

 

Он больше не обнимал, он тянул ее, обхватив обеими руками. Подошвы сапог шаркали по асфальту, травмированное колено снова, как и всегда по морозу, стало болеть. Оранжевые фонари расплывались и таяли, уличная иллюминация утекала куда-то, начиналась длинная темная ноябрьская ночь.

— Пойдем сюда. — Он потянул ее во двор.

Лере казалось, что он все время улыбается; она давно перестала смотреть ему в лицо.

— Когда такие дворики видишь, сразу всякие истории вспоминаются, да?

Что за бред? Закрой рот, замолчи, у меня болит голова, я не хочу ни о чем с тобой разговаривать.

— Ты очень красивая, Валерия. У тебя красивое тело и красивые волосы.

— Мне надо присесть.

Она неуклюже, почти наощупь, опустилась на бордюр. Холодно.  И когда он сел рядом, ткнулась носом в воротник его куртки.

— Я знаю все, что должно случиться, — пробормотала она. — Мне все равно. Я это заслужила.

— Молчи.

Он подхватил ее под руки и с усилием заставил подняться. Здорово было бы поспать.

Если бы у меня были ролики…

Кожа на его шее оказалась липкой и колючей.

…то я с ветерком добралась бы домой. Но раз я здесь, надо сделать вид, что мне весело, и тогда я в конце концов правда развеселюсь.

Дома кончилось моющее средство.

— нет, убери от меня руки, мне неприятно.

Он тянет ее за волосы.

— посмотри на меня.

Лера брезгливо отводит глаза.

 

— скажи что-нибудь.

— я люблю тебя.

 

Она танцует посреди улицы, ее не смущают взгляды прохожих, потому что она невидима.

 

В коридоре у кого-то звонит телефон, и монотонный рингтон повторяет себя снова, и снова, и снова. Говорят в хозтоварах напротив, говорят в зоомагазине в конце этажа. И когда кто-то проходит мимо, связка воздушных шариков тихонько шелестит.

По левую руку вибрирует мобильный. Он жужжит каждую минуту; в групповом чате однокурсники спорят о чем-то. Леру это не касается. Лера поднимается на ноги и выходит из-за стойки. Кондиционер не работает, воздух густеет, в воздухе, кажется, могут зацвести водоросли, и пока за дверью что-то живет и течет (слышен шум воды в салоне красоты дальше по коридору), Лера одна на дне стоячего водоема.

Что-то дернулось на периферии. Вздрогнув, Лера обернулась и увидела девочку в громоздких розовых роликах; лягушачьи прилипнув ладонями к витрине, та разглядывала связку с шариками.

— Не надо пачкать стекло, — тихо сказала Лера.

И испуганная девочка, сорвавшись с места, с роликовым рокотом покатила дальше по коридору.

 

 «Саша привет хочу коечто тебе рассказать»

«привет кисун что такое?»

Лера, долго разглядывая клавиатуру, печатает:

«я тебя очень очень люблю!!!!!!!!»

И отшвыривает телефон на подушку.

 

 «Добрый день, Светлана! Я прочитала, что вы снова набираете клиентов. Хотела бы записаться к Вам. Один нюанс: я не готова к целой сессии, мне достаточно первичной консультации. Есть одна тема, которую просто надо проговорить».

Лера не отправляет сообщение. Она подходит к зеркалу.

«Это произошло два года назад, — говорит она, глядя на свое отражение. — Мы познакомились у меня на работе».

Плоское лицо в зеркале брезгливо морщится.

 

 «Привет. Я в курсе того, что случилось. Прими мои соболезнования. Если я чем-нибудь могу помочь…» — Нет. — «Привет, котенок? Как ты себя чувствуешь?» — Нет. —

Лера выключает телефон и прячет его под подушку. Дергает за дверную ручку отец.

— Лера, ты спишь? — (Надо встать и открыть ему. Лера крепче сжимает одеяло.) — Встретимся во вторник у нотариуса. Справишься тут сама? — Когда отец задает вопросы, он интонацией подсказывает, какой ответ хочет услышать.

Нет. Ничего не надо делать. Надо уснуть.

 

— Папа, привет.

Они не виделись, кажется, с годовщины матери. Он иногда отписывался («ты как еда есть?»), пару раз кидал деньги. Лера никогда не скучала по отцу, но вдруг он сделался последним человеком, с которым можно поговорить.

— А я просто так звоню…

Не надо, конечно, ничего ему рассказывать. Надо просто —

— Как твои дела?

— О, Лер, привет, хорошо, что ты набрала, мне как раз надо кое-что обсудить с тобой. Ты помнишь участок в Рамони? Его же твоя мать унаследовала. Он так и висит неоформленный, надо с этим что-то делать, понимаешь? Давай оформим на тебя, и продавай его, сейчас такая ситуация в мире, что деньги точно пригодятся. Я вот на днях буквально про него вспомнил.

Лера убирает трубку от уха, но не сбрасывает. Отец всегда был таким.

— Я не ездила в Рамонь уже лет десять, — говорит она.

Отец что-то отвечает далеко в трубке.

— Зачем вообще заниматься этим участком? Мама говорила, там из дома уже вынесли все, что можно. Это давно ничейное место. Вот пусть те, кому оно нужно, там и живут. Мне вообще без разницы.

— …Лер, в первую очередь оно нужно тебе. Я кину деньги на билеты и помогу найти риэлтора. Но сначала разберись с документами. И сгоняй, например, на майских, посмотреть, в каком состоянии участок. Нужны будут инструменты, может, лом. Я привезу.

 

По обе стороны от нее сидят люди, и обе стороны переговариваются через нее. Лера тянется вперед, к Саше, и стукает бутылкой сидра по Сашиному стакану.

— Еще раз с днем рождения, красотка.

— Спасибо, Лер. Спасибо, что приехала. У тебя ведь уже завтра поезд?

— Да, с утра.

Шипит сидр во вскрытых бутылках, с треском фольги рвутся пачки чипсов. В центре кофейного столика, придвинутого к дивану, недоеденный торт; по салфеткам разбросаны почерневшие свечки. В дверях кто-то зовет: «Ребята, салат будете? Я хочу приготовить».

«Слушай, ну я дочитала. От книжки может быть травма?»

«Хорошего ждать, конечно, не приходится, хотя…»

Вокруг говорят, просят зажигалку, просят салфетки, просят передать воды.

Если бы только всего стало немножечко меньше — немного меньше людей, и звуков, и стука стаканов, и вопросов, которые срочно надо решать. Чуть меньше разговоров, и уведомлений в телефоне, и стопку документов чуть меньше. Если бы на пару минут осталось что-то одно.

Неуклюже поднявшись с вельветового дивана, Лера выбирается на балкон, захлопывает за собой пластиковую дверь, и вокруг делается неожиданно тихо и темно. Она закрывает глаза; под опущенными веками мигает мигрень.

— Привет.

Тихий оклик заставляет ее вздрогнуть.

— А, блин… Привет.

Это то ли Антон, то ли Артем, Сашин напарник с работы. Лера видит его впервые в жизни. Его лицо забывается, стоит отвести взгляд, и завтра оно Лере не вспомнится. Лера прижимается к перилам и опускает голову; ей хочется, чтобы ветер продул волосы.

— Ты курить? — спрашивает Артем.

— Нет, воздухом подышать.

В темноте чиркает зажигалка; Артем закуривает. После желто освещенной гостиной на балконе кажется совсем черно.

— Артем, да? Как твои дела, Артем?

— Нормально. А твои? Весело тебе? Что-то не видно, напряжная ты какая-то.

— Да еду завтра к черту на рога. Буду землю продавать, хрен знает, как это вообще делается. Вот и волнуюсь.

В гостиной кто-то визжит. Обернувшись, Лера видит хохочущую посреди комнаты девчонку. Она вся облита чем-то, наверное, пивом, и рассеянно растирает влажными салфетками шею и плечи. Девчонка кажется на голову выше всех остальных (она стоит на журнальном столике, догадывается Лера). Руки картинно разведены, в свете люстры она словно светится.

— Все бывает в первый раз, — говорит Артем (Лера уже не помнит, на что он отвечает).

Где-то в мире, наверное, есть крошечный ничейный уголок. И если обнять себя достаточно крепко, можно сделаться маленькой, уползти туда и спрятаться. И когда я сделаюсь маленькой, меня никто никогда не найдет.

Артем обнимает Леру за плечо. Его сигарета смолит у нее перед глазами. Темно и тесно.

— Знаешь, — вызывающе громко произносит она, — меня два года назад изнасиловали.

Помолчав, Артем произносит:

— И как оно?

— Не помню. Я была очень пьяная.

— Ну и зачем так надираться?

Она утыкается Артему в воротник. И чувствует, как он по-джентльменски незаметно и брезгливо пытается отстраниться. Хватка пальцев, сжимавших ее плечо, слабеет. Лера улыбается:

— Мне вообще без разницы. — И радостно, увильнув из-под Артемовой руки, бросает: — Пойду потанцую.

 

Окно поезда было белым от пыли и высохших дождевых разводов.  И, просвечиваемая насквозь, грязная пелена светилась.

 

А в автобусе говорят. Водитель рассчитывается и заводит мотор одновременно. Рядом едят беляши, едят по жаре, и пахнет мясом, и жужжит муха. И долго, долго, по полминуты звонит телефон. Замолкает и звонит через какое-то время опять, и трубку никто не берет. Устав разглядывать кабину водителя, Лера закрывает глаза и надевает наушники.

После нервной ночи ей так и не удалось отоспаться в поезде (зато солнце, судя по зуду, за время поездки обожгло ключицы). Не смогла она уснуть и теперь. Но надо как-то заставить себя набраться сил, на это есть час в автобусе. (Глаза закрываются, сон не идет.) Потом надо будет узнать.

 

Узнать длинный забор из бетонных плит, забор на въезде в село. Узнать остановку на кругу и три магазина (из которых только один работает). Тут все то же самое, как будто не было десяти лет расставания. Все так же под козырьком закрытого продуктового пьют красные мужики. И дворовая собака, кажется, та же самая.

Впервые за восемь часов поездки Лера снимает наушники. Участок не обозначен на гугл-картах, телефон — в карман, найти дорогу будет легко: в лес, три поворота (налево, направо, налево), через низину вверх на холм, до четвертого по правую руку дома.

И Лера идет, в растянутой футболке и белоснежной светящейся олимпийке, в укороченных брюках (к брюкам цепляются репьи, завтра в этих брюках — в МФЦ, других нет), Лера идет в лес, потирая обгоревшую шею, и крупные южные комары садятся на голые лодыжки.

Лямки рюкзака врезаются в плечи. Лера не стала тратить время на заселение в хостел и тянула теперь с собой сменную одежду, папку с документами, бутылку воды, лом, топор и лопатку с укороченной ручкой. К одной из лямок привязана веревка: не влезла.

— Зачем мне веревка? — улыбнулась Лера. — Вешаться?

Отец хмуро глянул на нее исподлобья, но ничего не сказал. Он и сам не знал, что может пригодиться. На самом деле он никогда ничего не знал. Пообещал подогнать серп срезать сорняки.

Лес она вспомнила сразу. Две параллельные тропинки, продавленные машинами, сваленные у забора бетонные блоки, которые за десять лет так никому и не пригодились (и по которым Лера определяла, что пора поворачивать). А впереди, кажется, спуск. Да, точно.

На этом спуске Лера однажды разбила лоток с мороженым. Наверное, очень торопилась; ей было лет пять. Мама ругалась; мороженое (дорогущее!) предназначалось бабушке. Если близко спуск, то, значит, и до дома недалеко. Ощущение возвращения перекрывали усталость и страх наткнуться в лесу на кого-нибудь.

Дальше — вперед по тропинке (голову пригнув, чтобы уворачиваться от ветвей орешника) и до просвета. А там низина: электрические столбы по правую руку, цикорий и высокая, по пояс, полевая трава. Жесткая, колючая южная трава, в которой невозможно играть. И на подъеме из низины две параллельные тропки сливаются с желтой сельской дорогой. Отсюда начинается улица.

И, кажется, оказавшись здесь, говорит самой себе Лера, я должна почувствовать что-то. Но вот сейчас я смотрю…

Дом номер четыре по правую руку.

— Сейчас я смотрю и не чувствую ничего.

Металлические ставни запаяны ржавчиной. Лера пришла.

— И там нет ничего.

Одноэтажный побеленный дом был тих и неизменен. Участок зарос сорняком. Рыжие лилии, которые когда-то посадила бабушка, перевешивались через забор и вылезали на дорогу. Они стояли необломанные. Калитка завязла в траве. Замок сорван.

Лера достала из рюкзака лом, вычехлила его из полиэтилена и толкнула дверцу.

— Че, есть кто? — крикнула она. — Выходи, бить тебя будем.

От звуков собственного голоса стало смешно и стыдно. Никого тут не было; с последнего приезда матери, когда та поменяла замки, тут никого не было. Дом обокрали, он стал ненужным. Лера начала осторожно спускаться к веранде, пытаясь подошвами приминать перед собой траву. Стебли кололи кожу на щиколотках. Когда-то тут была выложенная кирпичом тропинка.

Вот на этом окне, подумала Лера, постоянно сидел Драник.

В дождливые дни, когда маленькой Лере не хотелось одеваться тепло (и некрасиво, как ей, конечно, казалось), она натягивала штаны прямо под платья, и бабушка дразнила цыганкой. А в конце улицы, на проселочной дороге, мать учила Леру кататься на велосипеде. Подошвы сандалий соскакивали с педалей, педали больно били по ногам. А мать бежала рядом, удерживая руль. (Ее руки исчезли как-то вдруг, Лера поняла, что едет сама, и это было первое в жизни ощущение ветра. Оно рассеклось о необходимость тормозить и скользкую сандалию, кончилось разбитым локтем, и потом еще долго не хотелось кататься.) Вспоминать все это теперь нет никакого смысла.

Неподалеку от веранды лежала тракторная шина. Эту шину бабушка попросила прикатить местных ребят (за деньги на мороженое). Ей почему-то казалось, что здорово будет разбить в ней клумбу. Видимо, так и не собралась: шина зияла нулем. («Сказка „Гадкий утенок”: некрасивая покрышка вырастает в прекрасного лебедя», — мамина любимая шутка.)

Лера сбросила рюкзак на землю и, ладонью смахнув с шины пыль и песок, села на край. (Вот тут была грядка с горохом, горох запомнился лучше прочего, потому что во вскрытии стручков была интрига. Дальше, вниз по огороду, — яблоня, на которой хотелось повесить качели. Теперь видно, какая она хилая и больная. Это была дурная идея. Воспоминания не вызывают ничего, кроме сожаления; но нет смысла жалеть.

Нет смысла жалеть брошенный дом; там внутри, наверное, много пыли, грязи и мух; лучше оставить как есть, он все равно никому не нужен.)

Кожу пощипывало. Отец говорил взять пантенол (видимо, был прав). А высокое солнце грело щеки и лоб, соленые от пота, и ветер смешивал шелест яблонной листвы и чириканье невидимых птиц. (Если бы можно было ничего больше не делать.) И под шепот высокой, по грудь, травы Лера свернулась по-кошачьи на тракторной шине, обняла колени и (в конце концов даже сожаления кончатся) уснула. (И пускай кто-то есть  в доме, на соседнем участке, в магазине на автобусной остановке, — вокруг нет никого.)

Подремав не более четверти часа, она просыпается с болью в затекшем теле и с осознанием того, что надо делать. Лера подхватывает рюкзак с болтающейся на лямке веревкой, закидывает его на плечо, берет лом и идет внутрь.