Книги: выбор Сергея Костырко

Александр Архангельский. Русский иероглиф. Жизнь Инны Ли, рассказанная ею самой. М., «АСТ (Редакция Елены Шубиной»)», 2022, 256 стр., 2000 экз.

Новая книга Александра Архангельского вышла в его авторской серии «Счастливая жизнь»^[1], при том что назвать счастливой жизнь героини «Русского иероглифа» Инны Ли трудно. Дочь русской и китайца, одного из основателей Китайской компартии, родившаяся и первые годы прожившая в России, она всю жизнь сохраняла двуязычие и принадлежность к двум культурам. Детство и отрочество героини прошли в Пекине, в двусмысленной, угрожающей атмосфере внешне благополучной жизни партийной элиты Китая. Затем, движимая всеобщим воодушевлением вокруг и одновременно стремлением «быть как все» (подсознательно сработавший инстинкт самосохранения полурусской в Китае, объявившем в те годы главным своим врагом СССР), она вливается в движение хунвейбинов. Далее — арест родителей как советских шпионов, смерть (а скорее убийство) арестованного отца, тюрьма, ссылка в деревню на «перевоспитание», неожиданное — вследствие очередного и, как всегда, крутого поворота внутренней политической жизни Китая — возвращение в Пекин; смерть Мао и суд над «бандой четырех», постепенная нормализация жизни в стране по окончании «культурной революции», события на площади Тяньаньмин 1989 года; первые поездки на родину, а потом и многолетняя жизнь с сыновьями в перестроечной Москве, где она стала свидетелем путчей 1991-го и 1993 годов, возвращение в Пекин. И все-таки — жизнь счастливая, не только потому что Инна Ли смогла выжить в эти «интересные времена», но уже по той полноте проживания, которую она имела мужество себе позволить, по умению видеть, слышать мир вокруг себя.

Книга эта для многих может оказаться на редкость познавательной. «Культурная революция» в изображении свидетеля и активного ее участника не только дополняет то, что мы уже знали, но во многом и переворачивает наши представления. Ну, прежде всего описанием самих масштабов происходившего в Китае 1966 — 1976 годов, степенью анархического разгула революционных масс, поначалу — особенно на первом этапе «революции» — исключительно молодежи, получившей право на насилие. Китай оказался перед угрозой хаоса, в который погружалась его политическая и экономическая жизнь. Только одна деталь: героиня рассказывает, что, попав в тюрьму, она почувствовала облегчение, поскольку тюрьма воспринималась ею, идейной и активной хунвейбинкой, надежной защитой от непредсказуемости и предельной жестокости разбушевавшихся соратников по «культурной революции».  И еще один парадокс — «культурная революция», по мнению Инны Ли, была действительно революцией, освободившей целые поколения от следования традиционным устоям китайской жизни, от конфуцианских добродетелей подчинения властям. И вот эта внутренняя свобода, пусть и с отрицательным знаком, после смерти Мао и с началом денсяопиновской перестройки обернулась свободой созидательной — экономической, предпринимательской, началом коренных преобразований Китая, которые всего за тридцать лет смогли превратить Китай из полунищей страны — а убожество бытовой жизни китайцев в маодзедуновские времена изображено в книге на редкость убедительно — во вторую сверхдержаву сегодняшнего мира. Вот, например, как описывает героиня книги свои впечатления от первой поездки в Москву 80-х годов, куда рвалась с надеждой вдохнуть воздух свободной жизни: здесь все оказалось «как раньше. Никакого движения, никакого развития. А мы за это время столько пережили. И даже, несмотря на всю китайскую специфику, куда свободнее обсуждали пути дальнейшего движения, в газетах писали о казарменном, феодальном социализме... Умы кипели. А тут большинство родных и друзей, как только начинались политические разговоры, сразу уводили тему в сторону».

Повествователем в книге, как и обозначено в ее названии, выступает Инна Ли, и рассказ ее воспринимается на редкость эмоциональным, но эмоция в данном случае рождается не столько за счет соответствующих интонаций повествовательницы, сколько — за счет тех эмоций, которые вызывают у читателя изображаемые ею события. Сама рассказчица на эмоции как бы даже скупа, даже «деловита» — она стремится прежде всего к точности, к конкретности, она подчеркивает: пишу только о том, что видела я, только о том, что слышала я, что думала я. Такое построение может показаться безыскусным, но при этом оно провоцирует читателя на чтение «не отрываясь», «залпом». И здесь заслуга уже автора книги — Архангельский смог вычленить из множества интервью со своей героиней главный сюжет ее жизни и выстроить его так, что сюжет этот «разогревает» каждую деталь, каждую частность в рассказе героини. И, соответственно, автору удалось не только написать «личный эпос» Инны Ли, не только воспроизвести в ее рассказах саму атмосферу позднемаоистского Китая, но и представить образ своей героини как некую персонификацию данного исторического сюжета.

 

Геннадий Калашников. Ловитва. М., «Летний сад», 212 стр., 500 экз.

Наверно, каждый из поэтов, присутствующий в публичном пространстве несколько десятилетий, рано или поздно обнаруживает себя наблюдающим за появлением в литературе своего двойника с тем же именем, с авторством некоторых его стихотворений, как правило, ранних. Двойника, часто очень похожего на оригинал, но похожестью своей только уводящего читателей от той поэтической интенции, которая на самом деле определяет строй его стихов. Это вариант Геннадия Калашникова, с закрепившейся за ним репутацией мастера пейзажной и любовной лирики («Ока», «Моя двадцатая зима» и других до «Живи без меня»). А вот поздние его стихи по большей части образу этому вроде как не соответствуют. Типа, что делать, с возрастом поэты меняются. Да, разумеется, меняются, и часто не в лучшую сторону. Но Калашников-то как раз не менялся. Путь его оказался на удивление прямым от ранних стихов, скажем, от «Тишины» или от «Дерева»:

 

Всегда уместно дерево. В любом

из сочетаний неба и земли

оно посредник им, равновеликий

 

до маленькой поэмы «В центре циклона» (2019) с ее сложнейшим образным рядом и метафорикой, с ее построением, напоминающим гигантский вращающийся клин, начинающийся — на верхних этажах — бытийной проблематикой (а можно употребить определение «космической») и сужающийся в финале вниз, к земле, в как бы сугубо бытовые образы.

Сегодня лирика Калашникова определяется звучащим сугубо прозаически определением «лирико-философская». Недаром в книгу эту включено эссе философа Иосифа Фридмана, анализирующего феномен современной философской лирики («И стал я телом огня. Натурфилософия в ситуации постмодерна»).

«Ловитва» — новая книга поэта, в которую он включил и часть уже публиковавшихся стихотворений, таким образом, чтобы они обрели свое изначальное звучание в новом контексте, потому, например, здесь присутствует и поэма «В центре циклона» (2019), и стихи из новомирского цикла «Дно колодца мерцает» (2017). Иными словами, книга эта — очередная попытка объясниться с читателем.

 

Словарь перемен. 2017 — 2018. Составитель М. Вишневецкая. М., «Три квадрата», 2022, 288 стр., 500 экз.

Не думаю, что только у меня на рабочем столе компьютера лежит файл с именем «Словарь», в который я, например, записываю значение новых, поначалу экзотических слов, без знания которых иногда просто перестаю понимать, что говорят по радио или пишут в сегодняшней сети. Очень уж стремительно в последние два десятилетия меняется словарный запас обиходного русского языка. Соответственно, трудно переоценить выпуски «Словаря перемен», составлением которого занимается  Марина Вишневецкая (представляемый здесь выпуск уже третий)^[2]. Язык наш — абсолютно живой организм, можно сказать, наш способ освоения наступивших времен и себя в этих временах. Вот, например, что вошло в наш язык в 2017 — 2018 годах: «ТикТок» (TikTok), «харассмент», «майнинг», «рэп-батл», «кешбэчить», «свайпить» (скольжение пальцем по тачскрину, сенсорному экрану планшета, и, кстати, половина употребленных мною в этом пояснении слов еще десять лет назад потребовала бы своего пояснения), «трансфем» (отстаивание прав трасгендерных женщин), «дисрапт» (новации, меняющие мир), «кринж», «кринжово» (стыд, стыдиться), «скилл» (уровень профессионального мастерства). Хорошо, что есть Википедия, но и она не всегда поспевает, особенно в такой сфере, как мемы, в которые вдруг превращаются некоторые словосочетания из высказываний публичных людей, блогеров, теле-персон. Отслеживание мемов представляет собой, по сути, хронику нашей жизни, которую и выстраивает язык. Ну, скажем, слово «предпенсионер» как определение нового слоя трудящихся, появление которого совпало с проведением пенсионной реформы. Или словосочетание «кандидат „против всех”», использованное в октябре 2017 года телеведущей Ксенией Собчак как обозначение своего места в предвыборной президентской компании. Или «пьяный мальчик» — след, оставленный в нашем языке историей со сбитым насмерть шестилетним мальчиком и последовавшим заключением судебного медэксперта: мальчика сбили по его собственной вине, поскольку в его крови он обнаружил 2.7 промилле алкоголя, что соответствует 1 литру выпитой водки. И так далее. Приводимые в словаре новые слова и словосочетания затрагивают почти все сферы жизни, включая, в частности, и литературу, ну, например, словосочетание «новая искренность», употреблявшееся исключительно как новый литературоведческий термин, означавший отход от «постмодернистской иронии» к искренности и лиризму, неожиданно покидает сферу литературной критики и становится общеупотребительным обозначением «исповедальности, захлестнувшей социальные сети», основной тональности высказываний сетевых авторов.

«Словарь перемен» оформлен как издание научное, об этом говорят уже принципы отбора материала и форма его подачи: слово, его значение и формы использования, время активации этого слова, примеры применения. То есть это действительно словарь. И одновременно — своеобразная форма повествования о нашем времени, которое — повествование — ведет сам язык. А язык — это мы. Наше восприятие жизни. Наше отношение к явлениям, закрепляющимся в языке. Прежде всего в так называемых мемах. Они попадают в словарь уже окрашенными нашей эмоцией, предполагающей оценку явления. Более того, некоторые мемы, порожденные нашей жизнью, могут соперничать с изощренной фантазией писателя.

В Приложении к тексту собственно словарных статей помещены несколько статей и интервью известных филологов и лингвистов: Владимира Пахомова, Ксении Турковой, Ирины Левонтиной, Максима Кронгауза, Ирины Фуфаевой, Светланы Друговейко-Должанской.

Ну а завершить это краткое представление «Словаря перемен 2017 — 2018» я вынужден своим «увы»: среди множества мемов, содержащихся в словаре, я почти не встретил рожденных литературным произведением. И это не только мое наблюдение — Максим Кронгауз: «Литература сегодня не выступает даже как источник крылатых выражений, что было в течение десятков и даже сотен лет»; «Новые слова и выражения, которые появляются время от времени и входят в русский язык, связаны не с литературными процессами, а с рекламой, ярким высказыванием блогера, политика». Увы.