Денис Ахапкин. Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной. М., «АСТ», 2021. 288 стр. («Юбилеи великих и знаменитых»).
«Иосиф Бродский неоднократно говорил, что Анна Ахматова во многом определила его становление как человека, но ее поэзия очень мало повлияла на его стихи. Не опровергая первое утверждение, в этой книге я попытаюсь показать, что поэтическое влияние было и было важным», — этими словами открывается новая книга Дениса Ахапкина — известного исследователя поэзии Бродского.
Автор книги обнаруживает и рассматривает несколько черт, сближающих поэзию Бродского с ахматовской. Одна из них — это сходство в трактовке природы поэзии: «Установки двух поэтов по отношению к самому акту творчества оказываются чрезвычайно близкими. То, что возникает из сора, из непосредственных жизненных ощущений, вырастает в нечто большее. Случайность оборачивается закономерностью и даже неизбежностью». Это свойство проявляется в соединении повседневного и возвышенного: «…сочетание обыденного и высокого, отражающее „общее чувство жизни”, для Бродского не шутовская поза и не ироническая усмешка постмодерна. Это — фундаментальная константа его поэтического языка, сформировавшаяся под влиянием определенной литературной традиции, и одна из самых важных для него представителей этой традиции — Анна Ахматова». Правда, автор книги делает оговорку, что ахматовское творчество не было единственным источником и образцом для Бродского.
Еще одна черта поэзии Бродского, характерная также для ахматовской, — это, как считает Денис Ахапкин, особенная роль предметного мира: у обоих поэтов лирическое начало выражено через описание предметов, раскрывающих «психологическое состояние» лирического я. Однако значимость этого общего признака автор книги о Бродском и Ахматовой до некоторой степени понижает, замечая: «У Ахматовой это переключение на внешние детали в минуту, когда лирическая героиня говорит о своих чувствах», а у Бродского нет. С этой особенностью у обоих поэтов сочетается нейтральность тона, «ровная, глуховатая интонация». Эти утверждения Ахапкин доказывает, рассматривая стихотворение «Я обнял эти плечи и взглянул…» (1962).
Преемственность Бродского по отношению к Ахматовой, как считает автор книги, проявляется и в создаваемой ими личной мифологии. Однако эта мысль не развернута с необходимой полнотой. К ахматовскому творчеству восходит дантовский код в поэзии Бродского — проецирование собственной судьбы на биографию и творчество Данте Алигьери. Это сходство отчасти относится как раз к области персональной мифологии. Еще один пример воздействия ахматовской поэзии на поэзию автора «Части речи» и «Урании» для Ахапкина — это культивирование стихотворений in memoriam, посвящений памяти умерших писателей. И наконец, это выразительное употребление местоимений, преимущественно указательных[1]. Характеризуя эту особенность поэтики грамматики Бродского, Денис Ахапкин анализирует функции указательных местоимений прежде всего в стихотворении «Келломяки».
Убедительность этих утверждений автора книги различна. И сочетание обыденного с возвышенным, и изображение вещей как своеобразных метонимий мыслей и чувств лирического я, несомненно, роднят поэзию Бродского с ахматовской, но не обязательно эти свойства восходят именно к ее произведениям. Дантовский код, очень значимый для Бродского, очевидно, сложился под сильнейшим воздействием автора «Музы» и «Поэмы без героя», а стихи на смерть поэтов обязаны своим появлением ахматовскому «Венку мертвым». Менее явна преемственность поэтики местоимений. Все отмеченные Денисом Ахапкиным примеры наподобие «той плотвы» (в которой он находит аллюзию на щедринского премудрого пискаря — наблюдение убедительное и проницательное) или «того кота», от которого оставалась одна улыбка (отсылка к чеширскому коту Льюиса Кэрролла), в стихотворении «Келломяки» — это знаки цитации, отсылающие к каким-либо произведениям. У Ахматовой же их роль иная: они обычно указывают на внелитературную реальность, причем предмет, ими обозначаемый, оказывается неопределенным, неясным для читателя. Кроме того, местоимения очень часто, если не обычно, помещаются в первые строки произведений, акцентируя их фрагментарность, неожиданность начала. Например: «А тот, кого учителем считаю, / Как тень прошел и тени не оставил» («Памяти Иннокентия Анненского»), «Я говорю сейчас словами теми…», «Простишь ли мне эти ноябрьские дни?», «Да, я любила их, те сборища ночные», «Тот город, мной любимый детства…» (первые строки неозаглавленных стихотворений).
Первые три из семи глав книги — обзоры творческих биографий Ахматовой и раннего Бродского, адресованные широкому читателю. Впрочем, и здесь встречаются ценные интерпретации и наблюдения, как, например, толкование раннего стихотворения «Закричат и захлопочут петухи…» как поэтического отклика на воображаемую гибель мира в ядерной войне. (Страх перед ней был присущ Ахматовой, которой этот текст посвящен.) Остальные четыре главы полностью или почти целиком являются опытами анализа отдельных стихотворений, в которых обнаруживается преемственность по отношению к поэзии Ахматовой: это «Сретенье», «Декабрь во Флоренции», «Келломяки» и «На смерть Анны Ахматовой». Эти главы, частично выросшие из более ранних, сугубо научных работ Дениса Ахапкина, обращены уже в большей мере к читателю-профессионалу. При этом тема «Бродский и Ахматова» в них оказывается не главной, а скорее маргинальной. Тем не менее сами по себе разборы Дениса Ахапкина, несомненно, будут интересны не только для филологов, особенно для комментаторов Бродского, но и для вдумчивых любителей поэзии.
Ограничусь здесь лишь двумя замечаниями, одно из которых развивает догадку автора книги, а другое оспаривает одну из его интерпретаций.
Интересна и убедительна трактовка «блондина» из строк «в кустах, где стоит блондин, / который ловит твой взгляд» («Памяти Роберта Фроста») как одновременно обозначения мраморной статуи и указания на самого автора, в стихотворении «Под вечер он видит, застывши в дверях…» писавшего: «брюнет иль блондин, / появится дух мой, в двух лицах един». Добавлю: в «Прощальной оде», написанной спустя год после стихов на смерть Фроста, автор метафорически именует себя: «словно пенек из снега, / горло вытянув вверх — вран, но белес, как аист». Эпитет «белес», возможно, отсылает к есенинскому стихотворению-посвящению «Пушкину», в котором есть строки «блондинистый, почти белесый, / В легендах ставший как туман, / О Александр! Ты был повеса, / Как я сегодня хулиган». (О есенинском пласте в «Прощальной оде» свидетельствуют стихи «ствол мне в объятья втиснув, / землю нашей любви перемежая с Адом» и «Так что стоя в снегу, мерзлый ствол обнимая», варьирующие строку «как жену чужую, обнимал березку».) Эта вероятная литературная аллюзия указывает на то, что для Бродского белые волосы, у Есенина характеризующие как адресата, так и автора, могли быть своеобразным символическим атрибутом поэта, а «блондин» из эпитафии Фросту, стоящий в кустах, может ассоциироваться именно со статуей стихотворца.
Очень интересен разбор стихотворения «Сретенье», в частности выявление мандельштамовских подтекстов. Любопытно также объяснение странного признания поэта в интервью Бенгту Янгфельдту от 3 апреля 1987 года: «Дело в том, что именины Анны Андреевны Ахматовой на Сретенье приходятся — она сретенская Анна. Кроме того, это до известной степени автобиографическое стихотворение, потому что в этот день у меня родился сын. Так что там довольно много намешано: Пастернак, Ахматова, я сам, то есть мой сын…»[2] Если соотнесенность Анны из «Сретенья» с Ахматовой понятна, как и значимость для Бродского «Рождественской звезды», пастернаковского стихотворения на другой новозаветный сюжет, то упоминание о сыне обескураживает: Андрей Басманов, как заметил Ахапкин, «родился в октябре, что Бродский вряд ли мог забыть». По мнению автора книги, «можно осторожно предположить, что к октябрю 1971 года относится первоначальный замысел стихотворения, которое было написано в марте»[3]. Принять это объяснение нельзя. Ошибка памяти, действительно, маловероятна, хотя не исключена. Но еще менее вероятно, чтобы спустя 15 или 16 лет поэт точно помнил, в каком месяце у него зародился замысел написать стихотворение. А кроме того, Бродский прямо называет день рождения сына именно датой создания произведения. Перед нами, скорее всего, как раз случай мифологизации Бродским собственной биографии: его сын якобы рождается в день именин Ахматовой, благословившей автора «Сретенья» на миссию стихотворца. Имена Андрей (его носил ахматовский отец) и Анна, соединенные в ее имени, в сознании Бродского соотносились, о чем свидетельствует строки «И если мы произведем дитя, / то назовем Андреем или Анной. / Чтоб, к сморщенному личику привит, / не позабыт был русский алфавит» из его стихотворения «Пророчество» (1965). А если учесть, что возлюбленную Бродского и мать его сына Андрея звали Мариной, или Марианной, то есть в ее имени соединялись имена Богородицы, с одной стороны, и Анны Ахматовой и ее небесной покровительницы пророчицы Анны, — божественный Младенец из «Сретенья» оказывается своеобразной поэтической манифестацией Андрея Басманова. Сын Иосифа и Марианны (Марии-Анны). В пользу этой версии свидетельствуют также ассоциации между Богородицей и возлюбленной («фигурой в платке») в стихотворении «24 декабря 1971»: любимая как бы замещает «ту, над которою нимб золотой». А ситуация, описанная в «Рождественской звезде» (1987) Бродского: «Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака, / на лежащего в яслях ребенка издалека, / из глубины Вселенной, с другого ее конца, / звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца» — проецируется на ситуацию разлуки автора и его сына Андрея[4]. Этот же мотив представлен в рождественском стихотворении «Колыбельная» (1992), где есть такие строки — слова Девы Марии, обращенные к сыну:
Привыкай к пустыне, милый,
и к звезде,
льющей свет с такою силой
в ней везде,
будто лампу жжет, о сыне
в поздний час
вспомнив, тот, кто сам в пустыне
дольше нас.
Одно из объяснений отсутствия среди персонажей стихотворения Иосифа Обручника тоже сомнительно: Ахапкин вслед за Д. Бетеа[5] склонен считать, что Иосиф не упомянут, в частности, потому, что его тезка — автор стихотворения к моменту его написания уже знал о своем изгнании из родной страны. Решение об эмиграции (называть отъезд Бродского изгнанием, то есть высылкой, было бы неверно) его автор принял только в мае 1972 года[6]. Скорее можно согласиться с другим объяснением, которое принадлежит Б. Лённквист[7] и тоже принимается Ахапкиным: Иосиф, соотносимый с автором, здесь выступает в роли наблюдателя. Однако такая трактовка не исключает еще одной интерпретации: Ребенок из «Сретенья» соотнесен не только с сыном поэта Андреем, но и с самим автором. Символика имен присутствует и в этом случае: мать Бродского звали Марией. В пользу возможности соотнесения младенца Иисуса и самого автора косвенным образом свидетельствует более позднее стихотворение «Эклога 4-я (зимняя)» (1987). Его литературный образец, IV эклога Вергилия, посвящена рождению божественного дитяти из рода Октавиана Августа; в христианской традиции оно было воспринято как предречение о рождении Христа. В стихотворении Бродского тоже упоминается ребенок, Денис Ахапкин в одной из своих статей трактует его образ как автобиографический[8].
Задача автора книги — оспорить устоявшееся в филологии убеждение, что между поэтикой Бродского и Ахматовой нет почти ничего общего, — оказалась осуществлена лишь отчасти. Утверждение Льва Лосева, друга, биографа и одного из самых тонких исследователей творчества Бродского, что стиль автора «Остановки в пустыне» и «Новых стансов к Августе» — «не только не похожий, но во многом полярно противоположный основному вектору ахматовского творчества — суггестивности, поэтике недосказанного, намеренной скромности поэтического языка»[9], сохраняет весомость. Но одновременно можно согласиться с тем, что «некоторые важные черты поэтики Бродского отражают и развивают то, что принесла в русскую поэзию Ахматова». Или по крайней мере признать: эти черты созвучны ахматовским.
Едва ли книга Дениса Ахапкина нуждается в рекомендациях, чтобы быть замеченной как поклонниками поэзии Ахматовой и Бродского, так и учеными-филологами. И все же завершу рецензию советом прочитать ее. Уверен, время, отведенное на знакомство с книгой, не будет потеряно зря.
[1] Особенность употребления местоимений, прежде всего указательных, в поэзии Ахматовой была показана Т. В. Цивьян; см.: Цивьян Т. В. Наблюдения над категорией определенности-неопределенности в поэтическом тексте (поэтика Анны Ахматовой). — Цивьян Т. В. Семиотические путешествия. СПб., «Издательство Ивана Лимбаха», 2001, стр. 169 — 183.
[2] Стихотворение — это фотография души. — Иосиф Бродский: Большая книга интервью. Сост. В. П. Полухина. М., «Захаров», 2000, стр. 298. Перевод Глеба Шульпякова.
[3] «Сретение», по-видимому, было написано или завершено в марте 1972 года (см. обзор датировок в книге Дениса Ахапкина на стр. 131).
[4] Отрицание этого автобиографического смысла Т. Автухович, заявившей, что стихотворение Бродского является не аллегорией, а образцом метафизической поэзии, на мой взгляд, несостоятельно; см.: Автухович Т. «Рождественская звезда» Бориса Пастернака и Иосифа Бродского: условный экфрасис как интерпретация евангельского сюжета. — Acta Universitatis Lodziensis. Folia literaria Rossica. 2015. Т. 8. P. 109. «Рождественская звезда», естественно, не аллегория, однако у произведения есть несомненный автобиографический подтекст.
[5] См.: Bethea D. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. Princeton, «Princeton University Press», 1994, p. 50, 172.
[6] Эта история подробно прослежена Глебом Моревым; см.: Морев Г. Поэт и царь: Из истории русской культурной мифологии (Мандельштам, Пастернак, Бродский). М., «Новое издательство», 2020, стр. 69 — 121.
[7] «Но как же быть с отсутствующим Иосифом? Не может быть, чтобы столь значительная фигура в евангельском сюжете встречи старца Симеона и младенца Христа не оставила никаких следов. Мне представляется, что Иосиф все же присутствует в образном мире поэтического Сретения. Можно предположить, что сам Бродский, носящий библейское имя Иосиф, и являет то „зрящее око”, то не выраженное „я” этого стихотворения, которое озирает храм, видит великое Сретения и свидетельствует о нем». — Lönnquist B. Что празднует Иосиф Бродский в своем стихотворении «Сретенье». — «Russian Literature», 2007. Vol. LXII. No 1, p. 61.
[8] См.: Ахапкин Д. Бродский и Вергилий: поэты для нового времени. — «Новое литературное обозрение», 2021, № 169, стр. 297.
[9] Лосев Л. Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии. 3-е изд. М., «Молодая гвардия», 2008, стр. 69 («Жизнь замечательных людей»).
Ранчин Андрей Михайлович родился в 1964 году в Москве. Доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ. Автор многочисленных монографий и научных статей. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».
Опубликовано в Журнале №6