Примерка на себя

Начало см.: «Новый мир», 2022, № 4

 

 

Поэт пропускает мир через себя. А прозаик — себя через мир.

 

Хороший поэтический «звук» — тот, который не обращает на себя внимания. Ни неряшливостью, ни — nota bene — чрезмерной изысканностью.

Кстати, он не обязательно должен быть «безупречный» — может и нарочито вялый или дребезжащий.

 

«Искусство — это избыток чувств плюс техническое совершенство» (Чаплин).

 

В споре физиков и лириков в конечном счете победили менеджеры по продажам.

 

«Поэзия — род беспомощности, которую ты преодолеваешь» (Чухонцев).

 

На деле писатель сочиняет только опыты. Иногда из них получается пригодный для чтения опус. А прямиком изготавливать «вещь» — удел ремесленников.

Кстати, «Доктор Живаго» — как раз великий опыт. И не вполне роман.

 

Наперегонки выходят сочинения о Пастернаке, Ахматовой и прочих, и все повествуют об их противоборстве с властями и житейскими обстоятельствами да про сердечные дела. То есть проделывают ровно обратную работу: вынимают поэта из поэзии и втискивают обратно в повседневность.

 

Как бывают ложные опята, так бывают и ложные классики: например, Рерих, Чурлёнис...

 

Если относиться к своему творчеству не как к работе, а как к жизни, то можно писать где и когда угодно — ведь жизни ничто не может помешать. Кроме смерти.

 

Прозы в чистом виде и не бывает. Разве что уж совсем плохая.

 

Въехав в новенькую удобную квартиру в Нащокинском, Мандельштам вступил в разлад со своим разладом.

 

В общем-то мы соотносим себя лишь с теми людьми, у кого на столах лежат примерно те же книги.

 

Внешнюю бесконечность Вселенной Создатель уравновесил внутренней бесконечностью человека.

 

«Я уверен, что все решает человеческая личность, а не коллектив, elite страны, а не ее демос» (из письма Вернадского, 1923 или 1924).

 

Ничего удивительного, что упала роль литературы. В мире возобладала американская модель, а там газета была всегда важнее книги. Потом место газеты заняло ТВ, а там, глядишь, и Интернет, но по сути ничего не меняется: информация о мире (или ее имитация) важнее его образа.

 

Это теперь дата «1913» выглядит трагической. А тогда казалась веселой.

 

Искусство имеет дело только с частностями. Но с такими, за которыми встает образ мира.

Напрямую обобщениями занимается наука.

 

По-вашему — «эссе», а по-нашему — художественный треп.

 

В юности пишешь не потому, что ты поэт, а потому что жизнь прет через тебя стихами.

 

У вас не получается, потому что ваш мир придуман. А он должен быть подсмотрен.

 

«Пишите о том, что у вас в глазах, на уме и сердце. Не пишите стихов на общие задачи. Это дело поэтов-ремесленников» (Вяземский).

 

Всех впечатлений-то: птичка пролетит да облачко проползет...

 

Хорошие стихи на слух, даже в авторском исполнении, обычно теряют. А посредственные — выигрывают.

 

Работу стихотворца диссертант именовал «текстопорождением». Спасибо, что не текстоизвержением...

 

Свои романы, сразу видно, они стучат на компьютере. Эти слова не проговаривались в уме и не выводились живой рукой на бумаге. Так и слышишь мертвое клацанье клавиш.

 

Как известно, большая часть дошедших до нас папирусов и глиняных табличек — хозяйственные записи. И бухгалтерский архив в моей редакции на пару шкафов больше литературного. Вот вам реальное соотношение материального и духовного во все века.

 

Хуже сельскохозяйственных работ только поэтические — никогда не знаешь, что взойдет.

 

Не последняя задача для верлибриста — написать так, чтобы стихотворение читалось медленно. Гораздо медленнее прозы.

 

Что Исаакий, что Храм Христа Спасителя так некрасивы потому, что их цель прославлять не Господа, а построивших их государей.

 

Коммунистический замысел разбился о факт, известный с античности: даром едят только рабы.

 

Вводную лекцию об искусстве поэзии надо бы озаглавить: «Скверное ремесло».

 

«Дельвиг не любил поэзии мистической. Он говаривал: „Чем ближе к небу, тем холоднее”» (Пушкин, «Table-talk»).

 

И вот простодушный Гомер рассказывает нам о хитроумном Одиссее...

 

Не тот голубь, что принес масличную ветвь, а тот — что не воротился.

 

Поговорили о погоде, о Пушкине...

 

Для живого классика он недостаточно высокомерен.

 

Я вам советую вырастить фикус в кадке, повесить на него клетку с попугаем и выучить его кричать:

— Граф-фо-ман!

 

Лучшее доказательство бытия Божия — слоны и жирафы. У эволюции на такое просто бы не хватило выдумки.

 

Это там у них демоны. А у нас просто бесы.

 

Электронная книга это как одноразовая посуда: просто, удобно и не надо за собой мыть. Так что если вам все равно, пить вино из хрусталя или из пластикового стаканчика, можете читать стихи с экрана.

 

Мы не равны. Равны не мы.

 

На инаугурацию Обамы со всей Америки съехались, побросав дела, два миллиона ротозеев. Так сбегались когда-то поглазеть на пожар или на слона из приехавшего цирка. Великая страна обывателей.

 

Пиктограммы компьютерных экранов вернули человечество в доиероглифическую эпоху.

 

Быть может, от нашего времени только стихи и останутся. Компьютеры же ваши устареют?

 

Свои сочинения он издавал с таким шиком, в коже и золоте, точно это не стихи, а свод императорских указов.

 

Сходил на вечер поэта-метареалиста А. Оказывается, стихи — это так скучно...

 

Не сомневаюсь, что облачение Сатаны, который, когда к нему Маргарита явилась перед балом, «был одет в одну ночную длинную рубашку, грязную и заплатанную на левом плече», — Михаил Афанасьевич позаимствовал у котляревского Харона, на котором,

 

Истлев, сорочка с плеч валилась,

Ей было уж, поди, лет сто,

Не раз, не два она чинилась,

Вся в дырках, словно решето;

На палец грязи к ней пристало,

Аж падало с подола сало...

 

(Пер. И. Бражнина)

 

Да и Азазеллово бельмо, пожалуй, от него же; и многие из числа прибывавших через зев камина гостей — двойники тех, на кого насмотрелся украинский Эней, спускаясь с Сивиллой в Ад.

Киевлянин Булгаков «Энеиду» полтавчанина Котляревского не мог не читать. И не мог ею не восхититься.

 

«Для меня важнее поговорить час со счастливым человеком, чем с умным...» (Л. Я. Гинзбург).

 

У прозаиков бывает довольно прочесть одну книгу или другую. Поэта желательно читать целиком — от самых ранних книг до последней. Потому что это одно сплошное действие: иначе пропустишь целый акт.

 

Модный критик вещал, густо унавоживая речь филологическими и лингвистическими терминами.

 

Он из тех, у кого в жилах течет не кровь, а чернила.

 

Это не «альтернативное искусство». Это — альтернатива искусству.  Ну, как попкорн — еде.

 

Заморский русскоязычный поэт со вкусом путешествовал, оглядывая Россию глазами состоятельного американца.

 

Среди гостей на литературной тусовке слонялся депутат в изысканно мятом шелковом костюме и все ждал, когда с ним кто-нибудь заговорит.

 

Чухонцев, против обыкновения, опоздал всего на две минуты. Правда, на электричку, поэтому приехал уже к закрытию.

 

Только вообразите миллионы туповатых физиономий, уставленных в телевизоры по всему миру прямо сейчас!

 

Теодицея проста: нельзя Создавшего свет упрекать, что где-то осталась тьма.

 

Румяный, веселенький, быстроглазый благотворительный функционер на трибуне говорил, потирая ручки, о бедах отечественной культуры.

 

Были властители дум — стали просители сумм.

 

Психодевическая поэзия.

 

С Надсоном примерно та же история, что с древнегреческим Арионом, только наоборот: тексты все до единого сохранились, а вот слава до нас не дошла.

 

Искусство — высшая форма любования Творением.

 

Он невнятен, как гений. Но не гений.

 

Посетители цирка делятся на две категории: одним интересно посмотреть, как воздушный гимнаст перелетает с трапеции на трапецию, а другим — а ну как разобьется. То же и с поэтической критикой.

 

Поводом к стихотворению должно быть некое приключение души.

 

Теперь вместо книг читают инструкции к кофеваркам.

 

Прочитав «Лейтенанта Шмидта» и «1905 год», Ахматова заметила:

— Милый человек Боря! Думает, что пишет о революции, а пишет о погоде.

И ведь в точку.

 

Никто так не любит третьестепенных русских поэтов, как ныне живущие четверостепенные.

 

В наше время поэтическая большая форма требует «симфонизма» — непрерывного поэтического сознания, сменившего «фабулу», скреплявшую ее в прежней поэзии.

 

По мне великая культура значительнее великой экономики. Тому тьма примеров в истории.

 

Нынешние молодые слишком уж оглядываются друг на дружку. А поэзия — дело одинокое.

 

Это сейчас бородатые классики торжественно взирают со стен школьных классов. А были безусые, нервные, склочные, картежники и выпивохи. Глядишь, и наша пьяная братия заберется в рамы под стекло.

 

Котурны Ахматовой смешны, по мне уж лучше калоши Заболоцкого.

 

После Самойлова поэзия осталась ровно в том же состоянии, что и до него. Верный признак, что хорошо обращался с добром предшественников и не добавил своего.

 

Поэта отличают всего два признака: обостренное чувство жизни и обостренное чувство слова. Но непременно — оба разом.

Ни тому, ни другому научить нельзя.

 

Для рассыпающих свои стихи по Интернету литература — что-то вроде компьютерной игры.

 

В дни моей юности возникла и сделалась повальным увлечением  «авторская песня» — эдакое частное противопоставление официозному стихоплетству и всякого рода пахмутовым. Не дожидаясь ни особого поэтического дара, ни голоса и освоив два аккорда, за гитары ухватилось едва не целое поколение. Дело это давнее. Но удивительно напоминает нынешнюю армию молодых стихотворцев, что, не дожидаясь ни вдохновения, ни умения, заполонила бесчисленные поэтические «фестивали», «турниры» и т. п. — а с легкой руки боящихся поотстать от времени редакторов, и страницы «толстых» журналов. Хотя по-хорошему им бы взять палатки, да отправиться со своими стихами в лес.

 

«Ирония ничем не лучше сентиментальности, это две родные сестры, обе происхождения темного, обе поведения сомнительного, с той лишь разницей, что одна из них, младшая, изящнее одевается и искуснее выдает себя за барыню-аристократку. В благопристойных домах, однако, принимать ее вскоре тоже перестанут» (Георгий Адамович).

 

О критике N я могу сказать то же, что Адамович о Зинаиде Гиппиус, «которая понимала в поэзии все, кроме самих стихов».

 

В определении Георгия Иванова «дело поэта — создать „кусочек вечности”» не менее существенно продолжение: «ценой гибели всего временного». Отсюда очевиден порок теперешней «новоискренней» школы с ее культом случайного, т. е. сиюминутного, из которого они и выкраивают свои стихи.

 

Умереть от скуки прямо на поэтическом вечере в Малом зале ЦДЛ совсем неплохо: и тело никуда переносить не надо, и публика попрощаться с усопшим собралась.

 

Написавший стихотворение — беззащитен.

 

«Но с русским именем и в шубке меховой» — это кот Васька?

 

Мир очумел от борьбы за здоровый образ жизни. Скоро в ресторанах запретят не только курить, но и пить. Одни свежевыжатые соки, а вместо кальянов — кислородные подушки: с цветочным ароматом, с запахом морского воздуха... И ничего жирного.

 

О, канувшая в 1950-х Америка роскошных женщин и роскошных автомобилей!

 

Поэт Х всякое утро пишет по стихотворению. А уже после чистит зубы.

 

Они берут слова прямо из словаря, как батоны в булочной, в целлофане.

 

По-настоящему критик проверяется не когда он негодует, а когда объясняется в любви.

 

Если ты такой хороший поэт, почему же так плохо пишешь?

 

В поэзии, как в море: на разной глубине — разные обитатели. Часто даже не знают друг о друге.

 

Не по таланту высокомерен.

 

Стихотворение в прозе использует эффект масштаба. Иные из них могли бы стать деталью, скажем, романа. Точно так же как розовый стог Моне мог бы оказаться лишь фрагментом большого пейзажного, а то и батального полотна. Однако взятый в рамку малый объем обретает совершенно иной смысл и ценность. Кстати, тем же занимается фотограф, вроде Картье-Брессона: всего лишь извлекает из окружающего мира и помещает в кадр единственную сценку, один миг бытия.

 

Рукопись должна быть красивой.

 

Претенциозная и языком советской газеты оформленная переписка Улицкой с Ходорковским получила литературную премию. Ну, как «Малая земля»...

 

У нас в России больше географии, чем истории.

 

Подавать надежды проще, чем оправдывать.

 

У них все стихи состоят из звуков и смыслов. А должны — из звукосмыслов.

 

Глупый вопрос не предполагает умного ответа.

 

Ток-шоу, куда меня заманили, проходило в формате запорожцев, пишущих письмо турецкому султану.

 

Пишет стихи, стуча по клавиатуре. И умрет, глядишь, от компьютерного вируса.

 

Поэт, по сути, всегда свидетель оправдания.

 

Рукописи не горят. Особенно — сырые.

 

Полжизни вырабатывал свой художественный язык. А после выяснилось, что сказать нечего.

 

Для полного признания ему недоставало только эпигонов.

 

В литературоведении ровно столько смысла, сколько в нем литературы. И все оно не стоит одного великого абзаца прозы, одного великого стиха.

 

Примечательно, что современная филология норовит оценивать литературу не в категориях эстетики, а методами информатики — для которой ведь любой текст имеет равную ценность, что роман, что прогноз погоды, что вести с полей.

 

«...Три простых истины:

Никаких особенных искусств не имеется; не следует давать имя искусства тому, что называется не так; для того, чтобы создавать произведения искусства, надо уметь это делать» (Блок, речь памяти Пушкина «О назначении поэта», 1921).

 

Поэт-стихоложец.

 

Если нет истины, то нет и Бога. Вы еще спросите меня: что есть истина...

 

Церемония вручения премии «Поэт» происходила с оперным размахом.

 

Композитор Мартынов мыслит занятно, но не глубоко.

Все рассуждения его «Пестрых прутьев Иакова» выстроены на огульном противопоставлении «иероглифического» (визуального) и вербального («литературного») восприятия мира. Видимо, он не чувствует — а потому не замечает — зрительно-образной, чувственной ткани художественного текста, без которой литература превращается в выхолощенную игру ума. (Потому-то, кстати, ставит Введенского выше Заболоцкого, а Пригова вообще выше всех.)

 

Да я за иную запятую жизнь отдам!

 

Заберите ваши компьютеры, верните мне мои нелепые книги.

 

Под старость граф Толстой впал в гордыню смирения.

 

У меня еще Пруст не дочитан. А вы хотите, чтобы я Быкова читал...

 

Сочинение стихов похоже на ужение рыбы удочкой без крючков: водишь, водишь по воде пустой леской... Пока рыбина сама не надумает в нее вцепиться и плюхнуться к твоим ногам.

 

Бродский оказался чересчур прав: поэзия сделалась до того частным делом, что за нее уже не платят.

 

— А сейчас вы что-нибудь пишете?

— Трудно сказать. Сейчас я гляжу в окно. Кто знает, что из этого получится...

 

Поверив Ахматовой, они представляют себе поэта птицей, что выклевывает стихи из сора. Вроде курицы.

 

Смысл мироздания в том, чтобы все живое ему радовалось.

 

Увы, я вынужден усомниться в универсальной ценности демократии: демос-то разный.

 

Ажиотаж, сопровождавший полвека назад шахматные турниры, теперь весь перешел на теннис. Мозгам указано их место.

 

Идеал интеллигенции — счастливые люди. А цель социального прогресса — сытые и довольные. И если они совпадают, то только по недоразумению.

 

От стыда, что их предки линчевали негров, американцы бросили курить...

 

Радио мелет, мелет. Особенно люблю спортивные новости про скелетон: я даже не знаю, это на коньках или на лыжах.

 

Прочел тут про клеста-еловика: «Самка сидит на яйцах, пока самец неподалеку поет песню» — и сразу узнал собратьев-стихотворцев и самого себя.

 

— Я завещаю тебе авторские права!

— Ну, это скорее обязанности...

 

«...Все виды искусства безнадежно перепутались. Композиторы рассказывают повести, живописцы пускаются в философию, писатели проповедуют; поэты, наскучив поэтической гармонией, пытаются приспособить свои стихи к гармонии прозы, а прозаики пытаются навязать прозе поэтические ритмы». Написано Моэмом в 30-х годах, а звучит — точно сегодня.

 

Вы полагаете, что Всевидящий меня без крестика не разглядит?

 

Православие так же сплавлено с русским языком, как иврит с иудаизмом, как арабский с исламом. Можно и не ходить в церковь — достаточно зайти в словарь.

 

Франты времен какого-нибудь Луи, да и наши николаевские или александровские, теперешних модников приняли б по одежде за землекопов.

 

Помнится, купался я голышом в Сороти, как раз перед Михайловским домом, насмерть заели комары, и я утешился только тем, что в их жилах течет пушкинская кровь...

 

Писатель-почвенник. Одет, как приехавший в райцентр механизатор, а руки и ногти — чистые!

 

Теперь писатели все больше стучат на компьютерах да ноутбуках, а если у кого в руке заметишь ручку, будь уверен: разгадывает кроссворд.

 

Третьестепенные критики пишут о третьестепенных поэтах. Вот и выходит нечто девятистепенное — согласно правилам арифметики.

 

Мне кажется, в вашем XXI-м веке люди стали значить еще меньше, чем в моем XX-м.

 

Быть русским труднее, чем, например, англичанином. Такое дело...

 

— Да чего в ней, в России этой, хорошего! — в сердцах воскликнула за обеденным разговором продвинутая дамочка, у которой бизнес — тут, квартира — там, а сын тоже там, но еще дальше.

И я задумался.

Ну, что родился здесь — аксиома не до конца убедительная. И даже мой личный, по роду занятий, случай: язык, культура — тоже. А еще? Хотя я-то это еще внятно чувствую.

И я себе, подумав, ответил.

Вышла странная вещь. Ровно то, что, по сути, и мешает России быть «нормальной» европейской страной, мне и дорого, и мило. А именно: отношение к жизни. При котором работа привлекательна не столько результатом, сколько процессом. Размышление о сути вещей часто важнее самих вещей. И т. п.

Есть у Дос Пассоса роман «42 параллель». Довольно интересный литературно, но я не об этом. Это куча историй множества людей в предвоенной (перед Первой мировой) Америке. И если отбросить мелочи, все их жизненные истории сводятся к тому, что с работы за 14 долларов в неделю персонаж переходит на другую (совсем другую) с зарплатой в 20 долларов, а потом 24 и так далее. А другой персонаж, из иного социального слоя, проделывает совершенно то же самое, только цифры в долларах побольше: 60 — 80 — 120. А что за работа, чем он там занимается, — ни ему, ни автору, ни, предполагается, читателям — совершенно не важно и не интересно. Нет сомнений, что такое отношение к жизни чрезвычайно полезно для экономики, делает ее очень гибкой и эффективной, что мы и видим на деле. Но вот вопрос: это по-человечески — интересно? Мне лично — нет.

Мне приходят иногда в голову мысли о поколении отца, которое в нищете, почти голоде и на пердячем паре строило Магнитку (как ее строил мой отец), плотины, запускало спутники и чуть не голыми руками создавало всякую атомную хрень. Достижения очевидны, и не очень понятно, как это сопрягается с рабским трудом и бесправной жизнью гребаной коммунистической эпохи. А ответ-то простой. Большевики умело (а отчасти и искренне) эксплуатировали эту русскую черту: когда главное — увлечься (увы, с вытекающим последствием: энтузиазм проходит или просто настает время не подвиги свершать, а следить, чтобы водопровод не подтекал и гайки не развинчивались, и все иссякает).

Несомненно, с точки зрения экономики и общего социального прогресса все это — непродуктивно и ненадежно, что мы и видим по конечному результату (а о сгинувших отнюдь не по своему выбору и без всякого энтузиазма миллионах в лагерях и говорить нечего). Но я не уверен, что всем этим энтузиастам было менее интересно жить, чем тому хрестоматийному американскому миллионеру, что выбился из чистильщика сапог.

Эпоху сталинских пятилеток я ведь взял именно как вопиющий пример. Но сдается, что и петровские времена, и тот рывок, великий технический и экономический взлет, что совершила Россия перед Первой мировой, — того же происхождения. Про культуру, литературу я не говорю — в искусстве это обычная вещь во все времена и во всем мире, как и в характере гениальных изобретателей или ученых, — я про «обычную», повседневную жизнь и про обычных людей.

И вот эта-та чисто русская разгильдяйская даже не увлеченность, а потребность в увлеченности — и окрашивает в России все и вся. И создает — ну да, весьма неэффективную социально и экономически, но очень человеческую и привлекательную для меня лично систему ценностей.

 

Страна проделала путь от Маркса и Энгельса до «Маркса и Спенсера».

 

Раньше русские либералы любили «народ», теперь — Америку.

 

Лень дана человеку от Бога: чтоб улучил минутку полюбоваться Творением.

 

Высокомерное будущее колонизирует наше прошлое, как испанцы Америку. И не только в искусстве.

 

Прочтя «Меандр»^[1], с грустью видишь: Лев Владимирович Лосев был не крупный человек.

Еще его жезээловская книжка о Бродском показалась мне довольно школярской, но тогда я это отнес на счет «формата» — писались-то лекции в расчете на американских славистов-недорослей. Однако дело, похоже, в самом профессоре.

Кстати, еще прежде, первым звоночком, были, помнится, напечатанные в «Знамени» (и перепечатанные теперь в «Меандре») его дневниковые записи о поездке в Москву по наследственным делам в середине 90-х. Уж очень он там похож на типических новых русских американцев, сделавших за океаном какую-никакую карьеру, в нашем случае профессорскую, — из тех, что не упускают случая поважничать при встрече перед бывшими компатриотами. Забавно было читать, как он с высоты американского профессорского величия поглядывает на обитателей своей прежней страны, милостиво похлопывая по плечу отдельных избранных. Так что вынесенное в заглавие «Лосефф» вместо «Лосева» никак не сходило за шутку.

Теперь, после «Меандра», очевидно: был-то он вполне совок. Не в том даже дело, что классический писательский сынок со всеми вытекающими, а в том, что классический советский литератор. И как бы он в своих мемориях ни подмигивал понимающе, а упоения от литфондовского праздника жизни, от литературно-комсомольских вояжей в Дубулты и на стройки коммунизма, и от собственных литературных успехов советского разлива, хоть умри, не скрыть: вишь ты, премию обкома комсомола получил за «Песню ленинградских кораблестроителей»!

Ему страшно повезло. На протяжении довольно многих лет, по стечению обстоятельств, он был близок с Бродским. Как по большому счету оценивал его И. Б., я не знаю. Но Лосев, честно отработав — я без всякого подтекста, — эту дружбу, все ж оказался ей несоразмерен.

Его заметки об «Иосифе», как он неизменно величает друга, не то что куцые — они поверхностные. Так могла бы написать долго жившая при нем, привязанная к хозяину и наблюдательная домоправительница, эдакая миссис Хадсон, но не равный друг, и тем более — не поэт.

Он искренне берется за роль главного толкователя не только его стихов, но, пожалуй, и личности: Бродский и женщины, Бродский и деньги, Бродский и модные тряпки, Бродский и еврейство и т. п. — но видит всякий раз не выше колен. Поэзию — вот именно разбирает по-школярски, даже не по-профессорски — для этого он все-таки недостаточно образован, да и не усидчив: нередко перевирает то слова, то имена, то факты. Человека... Тот ему явно не по росту, а он слишком близко подошел, вот все и выходит у него «больно уж просто» — как он сам оценивает, словами Алешковского, рассуждения И. Б. по какому-то стороннему поводу...

Лосеву, и это очень заметно в его мемориях, скорей по плечу балаболка Уфлянд. Вот об этом он пишет адекватно, хотя и с некоторым преувеличением, как и об остальных друзьях по ленинградской компашке.

Кстати, компанию эту он считает долгом открестить от ярлыка «филологическая школа»: «Это название условное, бессодержательное, оправданное только тем, что мы похаживали в литературное объединение филфака» (при этом не забывает добавить, что пару лет «даже был его председателем»). Но несколько далее сам же и проговаривается (в заметке об А. Кондратове): «Как и всякий настоящий писатель, он подзаряжался не от так называемой жизни, а от литературы», — а ведь именно этим и отличается «филологический», культурно вторичный писатель — от настоящего.

Мысль эта, видимо, крепко сидела в голове профессора, и он еще раз повторяет ее, уже цитатой из Мальро: «Художник рисует дерево не потому, что увидел дерево, а потому, что видел, как другой художник нарисовал дерево». Интересно, а что видел самый первый художник — и не был ли в таком случае только он — художником?

Компания Лосева, ленинградская литературная шпана, какой она предстает в его писаниях, именно что играла в поэзию. Но Бродский (и Кушнер, и даже Рейн) — не играл. В том вся разница.

Вопрос: а как же поздние лосевские — и очень хорошие! — стихи? Убей Бог, не знаю. Могу только гадать. Возможно, именно близость Бродского пробудила в профессоре Лосеве то, что иначе осталось бы под спудом. Так планета-гигант вызывает порой в своем небольшом и хладном спутнике такие катаклизмы и извержения, на которые сам по себе он бы вряд ли был способен. Такое объяснение напрашивается. А бывает и просто, что талант крупней человека. Но после прозы Лосева мне и стихи его кажутся как-то мельче. Поверхностней.

Сказанное не отменяет факта, что Лев Лосев был весьма неглупый человек. Иные из его сентенций поразительно точны.

«С некоторых пор я стал сомневаться в правомочности литературной критики судить о большой литературе. Как может меньшее судить о большем?» Верно. В том числе и применительно к нему самому. Другое дело, что бывает большая критика — соразмерная литературе.

Или: «После многих лет приглядывания к литературному авангарду я понял его главный секрет: авангардисты — это те, кто не умеет писать интересно. Чуя за собой этот недостаток и понимая, что никакими манифестами и теоретизированиями читателя, которому скучно, не заставишь поверить, что ему интересно, авангардисты прибегают к трюкам. Те, кто попроще, сдабривают свои сочинения эксгибиционизмом и прочими нарушениями налагаемых цивилизацией запретов. Рассчитывают на общечеловеческий интерес к непристойности». Справедливо. Странно только, что суждение о трюках он не прилагает к своей питерской компании, хоть к тому же Уфлянду.

«Когда о ком-то говорят: „У него богатое воображение” — то обычно имеют в виду способность выдумывать, фантазировать. Но воображение писателя — другого рода: писатель во-ображает, то есть превращает в образы впечатления жизни, которой он живет». Именно! Но как тогда быть с «подзаряжанием» от литературы, «а не от так называемой жизни»?

 

Поэзия отличается от молитвы тем, что вторая возносит хвалу Творцу, а первая — Творению.

 

Суммируя вековой опыт авангарда, получаем:

 

кгб фсб гкчп

дыр бул щыл

убещур

спам

 

Автором мог бы быть Генсек Земного Шара...

 

Мертвая, щербатая Луна выглядит в лучах Солнца великолепным серебряным шаром. Так и малозначительные поэты Серебряного века сияют в глазах литературоведов благодаря присутствию в нем трех-четырех гениев.

 

Поэзия должна быть простовата.

 

Чухонцев: «Когда много слов, значит, не найдены главные».

 

Не верите в Бога, так хоть в человека верьте.

 

Вам лучше заниматься не литературой, а политикой: вы легко врете.

 

Аристократизм всегда — наследственный. Подлинный художник тоже аристократ: наследник мировой культуры.

 

Стихи должны быть такие, каких не бывает. Другие — бессмысленны.

 

Громокипящий Рейн.

 

К абстрактному искусству, изначально возникшему от избытка воображения, теперь прибегают от его нехватки.

 

Дали — великий изобретатель. Но будь он хорошим живописцем, ему б ничего этого не понадобилось.

 

Поздняя осень постмодернизма: уже отцвели все цветы.

 

Глубокомысленные, порою остроумные, но больше самонадеянные расшифровки «темных» стихов, сделавшиеся с легкой руки Гаспарова любимым экзерсисом нынешних «доцентов», вызывают у меня последовательно восхищение, отчаяние (от собственной тупости) и, наконец, оторопь. Последнее — когда до тебя доходит, что в сущности занимаются они тем же, чем полицейский комиссар в чапековском «Поэте»: тот, разъяв стихотворение, обнаружил номер автомобиля, сбившего пьяную побирушку. Но стихотворения-то — не осталось.

Надо ли объяснять, что такие стихи вовсе не нуждаются в расшифровке? Что они потому так и написаны, что должны восприниматься потоком колеблющихся смыслов, нерасчленимо, как есть? А если бы это было не так, если б нужно, чтобы все было ясно, — поэт написал бы иначе.

 

Вечная коллизия: филолог старается расчленить, чтобы объяснить, а поэт — написать нерасчленимо и необъяснимо.

 

Критики у нас частенько страдают литературоведением.

 

И впал в гордыню непризнанности.

 

Каждую вещь надо писать так, чтобы, если завтра помрешь, было не стыдно за концовку.

 

Поэт — подлец. Он даже из любимой сделает стихотворение.

 

Есть поэты от Бога. А бывают и по Божьему попущению.

 

Вам меня любить не за что. Я терпеть не могу бездарей.

 

Я бы ввел лицензирование пятистопных размеров. А шестистопные запретил бы вовсе — специальным декретом.

 

В стихах Меламеда многовато святой воды.

 

В толпе писателей в старых твидовых пиджаках легко различались спонсоры в новеньких блескучих костюмах.

 

Что об этом авангарде сказать? Жизнь после смерти.

 

«Ах, экономна мудрость бытия: Все новое в нем шьется из старья!» (Константин Фофанов).

 

В Публичной библиотеке, вероятно, еще хранятся каталожные карточки, заполненные той же рукой, что вывела «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына...»

 

Трудней всего написать маленькое лирическое стихотворение: не на чем разогнаться, прыгай с места.

 

Первый в мире перформанс устроил Герострат. А первую инсталляцию — князь Потемкин.

 

Не приведи Бог читать подлинные — не для литературы — дневники писателей. Вся их жизнь состояла из таких постыдных мелочей...

 

С возрастом у многих в стихах разрастается соединительная ткань.  И с лирики они переходят на подобие эпоса, но без длинной эпической мысли: дыхание остается коротким, лирическим. Выходит ерунда. Иногда в виде массы небольших, но перетекающих одно в другое стишков.

 

Если будешь писать поменьше, есть надежда, что тебя всего прочтут.

 

Поэт всю жизнь занимается только поэзией. Это не значит, что с утра до вечера сочиняет стихи, они вообще дело редкое. Но всякую минуту — читает ли он, ест, пьет, слушает концерт, ездит на велосипеде — воспринимает все вокруг себя с точки зрения поэзии. Безостановочно производя одну и ту же работу: переводя бытие в слова и отслаивая поэзию от сора повседневной жизни.

 

«...Вместе с способностью писать я потерял способность наслаждаться...» (Батюшков).

 

Историю империи обрамляют две экспансии, туда и обратно. Поначалу завозят в колонии ружья, пробковые шлемы, конторские столы и виски. А завершается все на улицах самой имперской столицы — тучей ресторанчиков, где пахучую туземную снедь подают под гнусавые звуки туземной музыки.

 

Все эти «парные» партии, имитирующие выбор, — консерваторы и лейбористы, демократы и республиканцы — делают вид, что они — Монтекки и Капулетти. А они — Маркс & Спенсер.

 

У нас в Думе, как в арабском письме, — одни согласные.

 

Заповедь Екатерины II (хороша для всех начальствующих): хвалить вслух, а бранить наедине. (По свидетельству Л. Н. Энгельгардта: «Записки» за 1787 год.)

 

«Большая часть людей принимают за поэзию рифмы, а не чувство, слова, а не образы», — писал Батюшков Жуковскому в 1815 году. И через 200 лет все то же. Только теперь принимают за поэзию прием. Ну так и рифма была чуть ли не первым таким приемом.

 

Музой советских поэтов, как известно, предполагалась КПСС.

 

Нет большей пошлости, чем эпиграф из самого себя.

Ты так напиши, чтоб другой заметил. Нагнулся, поднял, потер рукавом. И украсил твоей строчкой лацкан своего стихотворения.

 

«Художник не должен быть в изобилии, но и нищета ему опасна»  (Батюшков).

 

Смерть, как всякий подведенный итог, придает написанному истинную цену. Чаще всего — нулевую.

 

В критики ринулись филологи. И случилось примерно то же, что с подмосковными дачами в 1950-х, когда поближе к столице двинули обитатели дальних сел и городишек. Вместо клумб вскопали огороды и посадили картошку.

 

Стихи в Интернете, пожалуй, ближе к устному творчеству, чем к письменной литературе.

 

С Чухонцевым, о слишком новых словах в стихах: лезут в глаза, надо прежде, чтобы слегка затерлись.

— Ну да, как богатые люди давали новый пиджак поносить лакею, чтоб не прямо из магазина. А у этих и бирка не срезана!

 

Учиться надо у Вергилия. Не помпезной «Энеиде», а тому, как он, покуда Август кроил империю, преспокойно описывал в стихах приемы пересадки пчелиных семей.

 

«...Успех лирические стихи Фета встречали... преимущественно в литературных и потому довольно узких кругах» (Д. Благой).

«...Прислушиваясь к отзывам о ней публики не литературной, нельзя не заметить, что она как-то недоверчиво смотрит на эти похвалы: ей непонятно достоинство поэзии г. Фета. Словом, успех его, можно сказать, только литературный: причина этого, кажется нам, заключается в самом таланте его» (В. П. Боткин).

По Добролюбову, талант Фета проявляется «только в уловлении мимолетных впечатлений от тихих явлений природы».

«...Когда случится пробежать стихи Фета... я говорю: „Оно хорошо, но как же не стыдно тратить времени и чернил на такие вздоры?”» (из письма Белинского — Боткину).

 

В американских фильмах поначалу всегда бесчинствуют злодейские злодеи, а после их побеждает героический герой.

 

Мультикультуризм хорош только в ресторанном деле. Ну, и в сексе.

 

Торжественный юбилей это что-то вроде примерки посмертной славы.

 

Интернет доносит до нас лишь текст стихотворения. Само стихотворение остается на бумаге.

 

Вычитал рукопись, исправил опечатки. А некоторые оставил — на развод...

 

Артисты так скверно читают стихи, потому что читают не стихи, а их содержание. А это как пересказывать живопись.

 

В искусстве, как и в науке, направление задают гении — вроде Евклида, Ньютона, Эйнштейна. Но без талантов второго ряда не было бы ни паскалей, ни вольт, ни джоулей.

 

Пишет он так велеречиво, словно оглаживает бороду.

 

Посмертная слава безвредна.

 

А вдруг в новой цивилизации поэзия окажется анахронизмом? Вроде как в нынешней — клавесин?

 

Занятно, что и поэты-фронтовики, и будущие «шестидесятники» оглядывались на Маяковского. Только первые на позднего, советского, а бойкие из вторых — на того, что «в первом томе».

 

Плохих поэтов у нас такой же переизбыток, как и нехватка дворников. И то и другое ведет к замусориванию окружающей среды.

 

Ну да, старики в плену старых предрассудков. А молодежь — в плену новых. И в этом весь прогресс?

 

В мои школьные годы к идеологически одобряемым историческим и литературным персонажам применялась формула: передовые люди своего времени.

Так вот, я — не передовой человек.

 

Люди делятся на тех, кто полагает главным событием 14 декабря 1825 года выход мятежников на Сенатскую площадь, и тех, кому важнее написанный в этот день «Граф Нулин».

 

Раньше ценились старые мастера. Теперь — новые имена.

 

Подростковое стихоблудие.

 

По многим признакам, «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето...» задумывалось как верлибр, на манер «Нашедшего подкову». Но привычка метрически мыслить и подрифмовывать взяла свое — вот и вышла эта странная межеумочная форма.

 

Вера Полозкова — это Андрей Дементьев для поколения соцсетей.

 

Живой ребенок лучше любого стихотворения. Поэтому женщины могут и не писать стихов.

 

Научиться кататься на велосипеде можно только катаясь на велосипеде. То же и с сочинением стихов.

 

Появилась популяция приусадебных поэтов. Особенно из числа старых поэтесс.

 

Книга писателя всегда узколоба: субъективна, пристрастна и сосредоточена на частностях. А книга ученого, наоборот, широка: охватывает целиком проблему и переполнена объективными знаниями. Поэтому вторую читать полезней. А первую — интересно.

 

«Только искусство делает из человека человека» (Константин Коровин).

 

Монументальная попса Церетели.

 

Главным товаром англичан на мировом рынке, похоже, сделался их язык. Ну, как мы торгуем газом.

Хотя и эту их торговлю может подорвать американский сланцевый...

 

Деградация это ведь тоже развитие, только по нисходящей.

 

Редактор по зернышку клюет, а журнал выходит.

 

Он давно уже живет со своей музой как с женой. Приживая дитя за дитем. Без ее сопротивления и без особой охоты.

 

Старческое поэтическое многописание сродни недержанию мочи.

 

Церетелевского Петра надо бы подарить Петербургу, там для него найдется чудесное место в Гавани — среди кранов. Никто б и не заметил.

Я предлагал Кушнеру, но тот отказался.

 

Когда мне случается, где-нибудь в гостях, заглянуть в телевизор, ощущение, будто меня перевели в класс для дефективных.

 

Остаться без читателя неприятно, но полезно.

 

Всякое настоящее стихотворение — оксюморон. «И не надо ничего доказывать», как сказал бы Бурич.

 

Сдается мне, что неромантической поэзии вовсе не бывает. А презрительной кличкой этой, еще с легкой руки А. С., зовут потуги на романтическую поэзию.

 

У «актуальной» поэзии, при всем разбросе, есть общая черта: это стихи, написанные наспех.

 

Вина за несложившееся литературное поколение 2000-х во многом на Интернете. Вопреки ожиданиям, он не столько объединил, сколько разъединил: у каждого своя ячейка «единомышленников», создающая иллюзию литературного бытия. Без выхода на широкую сцену.

 

Иные стихи можно писать даже не на компьютере, а на конторских счетах.

 

Чем меньше шансов остаться в литературе, тем усердней пытаются зацепиться хоть в истории литературы.

 

Сюрреалисты изобрели велосипед: поэтическое письмо всегда — «автоматическое». Если только это не вирши для рекламы кетчупа или советский гимн.

 

С возрастом от «мир прекрасен и радостен» все чаще переходишь к «мир грустен, но прекрасен».

 

У него слова как дохлые птенцы: из словарного гнезда клюва не кажут.

 

Беда не в том, что стихов не читают учителя, инженеры и менеджеры по продажам. Это полбеды. Беда, что их не читают даже прозаики.

 

«А то и так бывает: запомнишь одно, а вспомнишь совсем другое» (Хармс).

Хорошенький эпиграф для мемуаров.

 

Нобелевский нелауреат.

 

Роскошь космополитизма может позволить себе представитель только очень успешной и многочисленной нации.

 

Как я отношусь к спорту? А как можно относиться к занятию сугубо телесному, да еще и лишенному любви? Снисходительно.

 

Я и сам давно уже консерватор. Вопрос в том, что консервировать. Европейскую цивилизацию, скажем, 60-х годов минувшего века — или обычаи допетровской Руси?

 

Бойкая девица стащила со стола у актуального поэта рукопись стихотворения и опубликовала в Сети. А это был заготовленный список вещей на дачу.

После он получил за него премию Андрея Белого.

 

Трагического джаза не бывает. Как и импрессионизма.

 

Я бы записал в Конституцию право людей на здравый смысл. Тогда конституционный суд мог бы оспорить половину законов.

 

Я актуальному искусству предпочитаю вечное.

 

Радионовости. Про изящные искусства: какой был эстимейт, за сколько продали, каков был ценовой рекорд того же художника на прежних аукционах. Про книги: какой разошелся тираж и сколько автор заработал на предыдущем романе. Про новый фильм: сколько миллионов собрал прокат в первый уикенд, во что обошлось производство, иногда еще — гонорар исполнителя главной роли. И все.

Рубрика называется «Новости культуры».

 

Мечта врачей — лечить здоровых людей. Нынешний культ здоровья ее воплощает.

 

У меня сохранилась вредная привычка жить.

 

Это правда, что Библия — книга на все времена. Вот, перечитываю про Содом и Гоморру, а впечатление, что читаю газету.

 

В искусстве равно необходимы и трагик, и комик, как у Шекспира в «Гамлете». Чтоб и всплакнуть, и посмеяться.

 

Скульптор Ц., видимо, намеревался изваять какую-то богиню, но получилась муза черной металлургии.

 

Стихи поэтесс-любительниц напоминают «селфи». Очень модное развлечение.

 

Стихотерапевт.

 

В верлибре трудней добиться точности: в регулярном стихе единственным словом часто кажется то, что в рифму, и потому, что в рифму. А тут так легко не отделаться.

 

Слушали вчера грандиозную Седьмую (Ленинградскую) Шостаковича, и в программке перед началом я прочел озадачившие меня разъяснения автора.

Если о первой части — «нашествии» — он объясняется довольно подробно, то дальше на удивление неопределенно: «вторая и третья части симфонии не связаны какой-либо программой. Они предназначены, чтобы служить лирической разрядкой».

Про вторую с ним еще можно согласиться, что она всего лишь «лирическое интермеццо»: жизнь в ее радостях. Но что такое третья, о которой столь же лаконично сказано: «патетическое адажио, драматический центр произведения»? «Драматический центр», служащий «лирической разрядкой»?

Чуть ли не с первых звуков третьей части я увидел, что это религиозная музыка. Светлая, торжественная, не оставляющая сомнений. И как только я это понял, все сделалось в музыке совершенно ясным и пронзительным, и я уже знал, каким будет финал. Он им и оказался: Страшный суд и радостное воскресение. И скупой комментарий автора стал теперь таким же понятным: «в финале хочется сказать о прекрасной будущей жизни» — и окончание этой фразы («когда враг будет разбит») совсем не уводит в сторону, если набрать слово Враг с прописной буквы...

Я не знаю, как веровал Шостакович, но музыка неопровержима.

 

Симфония сродни роману: слушая, проживаешь жизнь.

 

Отчего у слушающих музыку на концерте лица мечтательные, а у тех, что с плеерами в ушах, — тупые?

 

Большой поэт отличается от среднего не только тем, что он написал, но и тем, чего не написал.

 

Любил ее, как сорок тысяч знаков.

 

Он был советским классиком и в конце 60-х издал трехкомнатное собрание сочинений. С лоджией, на Красноармейской улице.

 

Прямо прорвало: все пишут о «духовной поэзии». Под которой понимают едва ли не всякое стихотворение, где повстречалось слово «Бог».

Предмет и правда расплывчатый. В определениях «духовной поэзии» путаются сами адепты. Настойчивые попытки ее выделить, а значит отделить от поэзии как таковой выглядят ересью: и по отношению к поэзии, и по отношению к религии.

В самом узком смысле духовная поэзия, наверное, именно что религиозный текст. Псалом, молитва. Которые хотя и написаны стихами, но от этого не становятся поэзией в значении искусства. Отличие собственно молитвы от «светской молитвы», поэзии, принципиальное. Первая обращена к Богу, вторая — к людям.

Начав же расширять рамки, мы попадаем на безбрежные литературные просторы.

Так, помимо молитвы бывает ведь и проповедь: обращенное к собратьям размышление на религиозные темы. Легко обнаружить схожие стихи. Иногда это и правда проповедь, да еще и написанная священником, — как знаменитое джондонновское «По ком звонит колокол». Иногда — сочиненное светским поэтом вполне художественное произведение, как ломоносовские «размышления о Божьем величестве» или державинская ода «Бог».

Если еще чуток раздвинуть церковные врата, то встретим уже и просто стихи, пронизанные сильным религиозным чувством, — и в большом количестве. Ну, как пастернаковская «Рождественская звезда» или лишенные прямого библейского отсыла лермонтовские стансы «Выхожу один я на дорогу...»

А если и вовсе двери нараспашку, то тут уже целая толпа сочинителей, широко использующих ветхозаветные и новозаветные архетипы, но в качестве не специально религиозных, а просто общекультурных символов и аллюзий, и для разговора не на специально христианские, а на общечеловеческие темы. Кстати, именно таких авторов свихнутые на «духовной поэзии» сплошь и рядом поспешно записывают в «духовные лирики». Но это все равно что числить религиозной христианской живописью всякую, где встретится евангельский сюжет. На что не больше оснований, чем полагать языческой любую картину с Зевсом или Венерой.

Возможность появления новых собственно религиозных, в церковном смысле слова, стихов довольно сомнительна. При том что «старые», вошедшие в божественные и богослужебные книги, тоже некогда сочинили люди. Новых икон не бывает.

Возможны лишь повторы, копирования и вариации — и всегда новое выходит хуже старого: не случайно, чем старее икона, тем она почитаемей. Предпринимаемые попытки — хоть покойного Аверинцева, хоть Ольги Седаковой — не слишком удачны. В сущности, это те же библейские тексты, только переиначенные без первозданной непосредственности и отягощенные филологией.

Ну а с точки зрения поэзии как искусства такие опыты вообще нет смысла оценивать: икона — не живопись. Как раз то, что является ее достоинством, — трепетное следование прежним образцам, отсутствие «вольной игры воображения» и вообще авторской индивидуальности, для искусства — смертный грех.

Зато если наоборот, уже в самом широком смысле, то хорошая поэзия — вся религиозна. Поскольку порождена восторгом перед творением, причем понимаемым именно как Творение, с заглавной буквы, — даже у тех сочинителей, кто полагает себя атеистом и пишет это слово со строчной.

Включая даже и мрачные стихи, выставляющие напоказ безобразие бытия: за ними стоит обостренное ощущение изначальной красоты Замысла, присущее всякому художнику и поэту.

Собственно говоря, все это очевидно. А раздражает вошедший в моду показной избыток духовности, призванный возместить недостаток поэзии. Все эти пересыпанные библейской лексикой и всевозможным церковным инвентарем вирши. Так в советских столовках не жалели перца, чтобы приправить безвкусную стряпню.

Не надо пересказывать благочестивыми словами евангельские сюжеты и псалмы, если добавить нечего. Посредственные стихи не могут быть ни духовной поэзией, ни вообще поэзией.

 

Творчество творчеством, а ярко, со вкусом, щедростью и артистизмом, прожитая жизнь — тоже результат. И волне ощутимый.

 

«При наступлении вечера Исаак вышел в поле поразмыслить...» (Быт. 24, 63) — не знаю, избранный ли народ, но уж точно необычный: с философствующими пастухами. Но слушайте дальше: «...и возвел очи свои, и увидел: вот идут верблюды». Завершенная картинка, оператору — гран при. Какие там хокку!

А на деле — роман: верблюды привезли ему Ревекку...

 

Весь фокус в том, чтобы не описывать вещи, а останавливать мгновение с застрявшими в нем вещами.

 

Упоение авангарда состоит в овладении материалом, а не бытием. Что-то ремесленное по природе.

 

В советской поэзии тоже были, как и в японской, свои сезонные слова: Май, Октябрь.

 

Дело не в величии замысла, а в величии результата. Причем в лирической поэзии он чаще рождается из пустяка.

 

«...Мы пишем крупные вещи, тянемся в эпос, а это определенно жанр второй руки» (Пастернак, ответ на анкету «Ленинградской правды», 1926).

 

Плохое ремесло поэзия. При жизни не читают, потому что непонятно, а после — потому что забыли.

 

У премии «Поэт» поэты кончились...

 

Большой талант — счастье, хотя порою трагическое. А вот маленький — такая обуза... Уж лучше вовсе без него.

 

...И пишет год за годом свои аккуратные стихи.

 

Они хотят поменять в России правительство, а менять надо климат.

 

Игроки в карты и курильщики трубок не зря излюбленные сюжеты живописи: за бессмысленным занятием люди счастливы.

 

Если примирять крайности, черное с белым, то выходит серое.

 

Позволю и себе маленький вклад в литературоведение: Брюсов не Христа имел в виду и не какую-то там декадентскую эротику. Его «бледные ноги» навеяны видом вареной курицы, вытащенной из супа.

А футуристическим ответом символисту послужил «Цыпленок жареный», с подрумяненными окорочками.

 

Юбилейные Шекспировские чтения проводили в заповеднике «Бирнамский лес».

 

Вся музыка — от Бога. Мы только переписчики нот.

 

Если поверить стихам, в Екатеринбурге «Уралмаш» играет примерно ту же культурную роль, что у нас в Москве — Кремль.

 

Евроверлибры.

 

В прошлое мы смотрим, как в телескоп. Не удивительно, что чаще видим перевернутое изображение.

 

Странное дело. Армянская диаспора во Франции вовсю лоббирует интересы Армении, еврейская по всему миру защищает Израиль, а русская — поносит Россию. Страна хуже всех — или народ такой... самокритичный?

 

Поскольку победил в мире всеобщий ширпотреб, его героем сделался не творец, а массовый потребитель.

 

Путешествия во времени полагают выдумкой фантастов, но у нас есть свидетельства. Одно из них — в Откровении Иоанна Богослова. Видение, принятое им за Небесный престол, судя по описанию, что-то вроде вручения премии Грэмми в Стэйплс-центре, Лос-Анджелес, на которое его занесло: молнии, громы и гласы исходили со сцены, горящие светильники — софиты. А за «животных, исполненных очей спереди и сзади» Иоанн принял, скорей всего, съезжающиеся на церемонию лимузины. То, что «имело лице, как человек», — роллс-ройс с фигуркой на капоте. А «подобное льву» — ягуар... Сверьте сами главки 4 и 5.

 

Раньше верили в домовых. А теперь в холестерин и психоаналитиков.

 

Из тех, кто высшим счастьем полагают шенгенскую визу.

 

Мне думалось, что я консерватор. Оказалось — ретроград.

 

Селфи — это такой продвинутый вариант надписи «Здесь был Вася».

 

При слове «инсталляция» мне хочется вызвать мусороуборочную машину.

 

Советские писатели, они тоже вышли из шинели — красноармейской складки.

 

Как говорил Пастернак, «поэт должен быть испачкан жизнью» (в передаче Льва Озерова).

Беда, если ты с ног до головы перемазан поэзией, и только ею одной.

 

Стихотворение должно быть настолько кратким, чтобы читающий не имел возможности отложить его, не дочитав. Даже если в нем 200 строк.

 

Памятник являл собой бронзовые штаны поверх бронзовых башмаков, бронзовый же пиджак с накинутым бронзовым шарфиком и круглую бронзовую физиономию в бронзовых кудряшках. На постаменте вилась красиво надпись: «Есенин». Спиной он был приделан к обрубку бронзовой березы, и не мог уйти.

 

Говорят, балетмейстер актуального направления ставит в Большом «Лебединое», где Одиллия и Одетта — лесбиянки. А принц-сексист пытается разрушить их любовь.

 

Тяжеловесная бронзовая и мраморная цивилизация утонула, как Атлантида. Неуклюжая деревянная истлела. Стальную отправили на переплавку. Наступил век неистребимой пластмассовой.

 

Ведь если Он создал такой чудесный мир, должны Ему быть приятны те, кто этим миром умеет любоваться? Ну, всякие там художники, писатели, музыканты...

 

То, что при жизни считалось сплетней, после становится мемуарами.

 

Царство Божие внутри нас, а не в Интернете.

 

В жизни все, что не игра, — работа.

 

Посидев на поэтическом вечере поэта Г., я вынес, во-первых, что писать стихи совсем легко, а во-вторых, совсем не нужно.

 

То в стихах, что можно пересказать, как раз поэзией не является.

 

Был такой советский штамп: «писатель-гуманист». Мы смеялись. Штамп исчез. А заодно, как ни смешно, и писатели-гуманисты.

 

Вообще-то я позитивист. Но мой позитивизм включает бытие Божие.

 

Я ли отстал от времени, время ли забежало вперед...

 

А ведь я помню смерть Сталина. Одно из самых ранних воспоминаний. В комнатах все окна задернуты шторами, хотя на улице день. Взрослые ходят по квартире, молчат и чему-то улыбаются.

 

Стихотворение — всегда истина в последней инстанции.

 

Сочинение стихов — это такая инициация словом. Через нее проходят обычно все прозаики.

 

То, что вы лауреат поэтического конкурса, означает лишь, что остальные написали стихи еще хуже.

 

Американская дрессировка сотрудников, все эти тренинги, что нынче в моде, это те же, но зашедшие далеко, приемы Форда. Тот поставил на конвейер автомобили, эти — людей. Продукт получается дешевый, взаимозаменяемый и демократичный: ничего лишнего. Любого цвета, если этот цвет — серый.

 

Мое редакторское отношение к филологам, как у акушера к прозекторам: дело важное, но противоположное.

 

«Вкус — ...своего рода литературная совесть» (Вяземский).

 

При краткости Салимоновых стихотворений, у них от начала до конца такое расстояние, что голова кружится.

 

Лидия Гинзбург о «литературных школах»: необходима «работа критика, состоящего при школе» (курсив мой — А. А.). И чуть дальше о сути этой работы: «принудительное обучение читателя».

Она уверяет, что для литературной жизни в 1830-х «не хватало данных» — потому что «литература вступила в промежуточный период, период использования, переработки и преодоления (далось им это преодоление — А. А.) высоких достижений предыдущих десятилетий» (имея в виду 10-е, 20-е годы).

Как бы не так. «Данные»-то были, и какие: поздний Пушкин (не считая Баратынского, Вяземского...). Беда в том, что современники его не заметили: полагали — «исписался». Получается, что Л. Я. им вторит.

По моде своего круга, она мыслит только школами. Всерьез полагая, что вне их, «какой бы внутренней стройностью ни обладала... одинокая и индивидуальная система (в смысле: творчество отдельного писателя — А. А.), — в историческом ряду она рассыпается на элементы, которые представляются случайными или преждевременными». И вслед за своим учителем принимает отсутствие школ — за «промежуток».

Интересно, куда бы ей записать одинокого Лермонтова.

Забавный отголосок социалистического «коллективизма»...

 

Писать следует только те стихи, которые не знаешь, как написать.

 

Генеалогию обериутов, вместе с их эпигонами, принято возводить к опусам капитана Лебядкина. Ну да, похоже. Вот только капитан у Достоевского личность довольно противная, а стишки его — «идиотские», по выражению одного из персонажей. Вдобавок автор устами повествователя замечает: «Я знал одного генерала, который писал точь-в-точь такие», — так что происхождение их, выходит, не только капитан-лебядкинское, но и генеральское...

 

До чего же Федору Михайловичу было на свете неуютно. Куда уж тут в Бога уверовать...

 

Верлибр, он вроде узенькой дачной грядки: с одной стороны — бурьян, с другой — забор.

 

А вы полагаете, поэзия должна быть умновата?

 

Я бы для старых писателей открыл интернет-журнал «Эпилог».

 

Раньше все верили в Бога, а теперь вот в Интернет. И тоже опиум для народа.

 

Яблоко, изначально обозначавшее грехопадение, давно уже сделалось символом райской любви. Бог переписал Библию?

 

Если отбросить частности, глобализация — это распространение американских обычаев на весь белый свет.

 

Напомню: весы — это символ и правосудия, и торговли.

 

Разница между стихотворцем-дилетантом и поэтом — как между рыболовом и рыбаком. У первого бывают томики на мелованной бумаге, целый забор тысячедолларовых спиннингов и даже катерок в эллинге. А у второго весь дом провонял рыбой, и на заборе сохнет штопанная сеть.

 

Не стихи, а истерика в стихах.

 

И был причислен к лику поэтов...

 

Бывает и чистая форма, без содержания. Вот, к примеру, античная ваза. Вы бывали в музее?

 

Критик должен быть чеховской душенькой — растворяться в тех, кого любит. А не учителем в филологическом футляре.

 

Верлибр — это как черно-белая фотография: искусство par exellance. Развлекательных верлибров или верлибров «на случай» я не встречал.

 

Ну могу же я, смеха ради, вообразить, как отмечают мое столетие в проходном зальчике Литературного музея?

Поставят штук двадцать стульев, из которых пятнадцать занято. В стеклянной витринке несколько книжек, пара «Ариончиков» — один развернут, другой обложкой, да страничка рукописи. Увеличенная фотография на мольберте и к ней гвоздичка.

75-летний Тонконогов с обвислыми щеками расскажет пару редакционных баек и прочтет из книжки стихотворение. Морщинистая старушка в кудряшках вспомнит, как я редактировал ее статью. А забежавший на огонек седой поэт углубится в воспоминания об обросших легендами Липках.

И у всех — пластмассовые зубы.

 

В симфонической музыке ведь как — если у тебя больше двух строчек в партитуре, вот уже и сольная партия.

 

Не правда ли, нескончаемые граффити вдоль железнодорожных путей, в какую сторону ни поедешь, похожи на стихи в Сети?

 

Пластмассовый век русской поэзии.

 

В юности пишешь стихи на вдохе, в старости — на выдохе.

 

У меня нет для вас другой литературы, кроме той, в которой уже присутствуют царь Соломон, Гомер, Овидий, Пушкин, Пастернак и далее по списку. Общество сложное, привыкайте.

 

Как же ты можешь хорошо писать, если чужих стихов не любишь?

 

Эти стихи вроде таблиц Брадиса. В тех тоже масса умного и полезного, но они не предназначены для чтения.

 

Блоги все неплохи.

 

Японские стихи безлюдны, китайские населены. Там — рябь воды в реке. Или сосна на склоне. Тут — рыбак у воды. Или отшельник в горной хижине. Собственно, японские стихи: улитка, круги от прыгнувшей в пруд лягушки, луна в проеме окна, — это то, что видит обитатель китайских.

 

«Беспристрастный» это ведь еще и бесстрастный. Кому нужна такая критика?

 

Кумир 60-х, посмешище 2000-х...

 

Не верьте устоявшимся мнениям. Что «Большая волна» Хокусая, что «Девятый вал» Айвазовского. И то, и другое годится разве на стену в холле дорогущей гостиницы.

 

Кажется, только у русских есть отдельная мера для писчей бумаги: десть, 24 листа. Как же тут не быть писателям?

 

«И никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого; ибо говорит: старое лучше» (Лк. 5, 39).

Это к вопросу о новых именах.

 

Поэтический «Макдональдс», вот что такое этот ваш фестиваль.

 

Ну, такая экопоэзия: березки, закаты...

 

Оглядев собравшихся на церемонию премии «Поэт», Перельмутер констатировал:

— Средний возраст публики близок к летальному...

 

«Остерегайтесь книжников» (Лк. 20, 46) — это ведь Он о литературоведах. Ведавших единственную на ту пору Книгу...

 

Профессии «поэт» не существует. Как и профессии «пророк». Но поэты есть, и пророки были.

 

По случаю книжной ярмарки на Красной площади устроили там турнир поэтов. Приз какой-то ерундовый, безденежный. А я бы позволил победителю целую ночь читать стихи в Мавзолее, Ленину.

Вообразите: на Спасской башне бьет полночь, и хрустальный гроб с вождем срывается с места и принимается летать вокруг чтеца.

В ужасе тот очерчивает в воздухе магический круг шариковой ручкой с логотипом издательства «НЛО», старается читать как можно громче, но из всех углов лезет и лезет, и бьется остервенело о невидимую преграду всякая нечисть: Ягода с Берией, Грибачев с Софроновым... После всех приводят Сталина, поднимают ему веки... и все, конец!

Можно еще потом дать несчастному премию «Поэт», посмертно.

 

Раньше говорили о «божественном ремесле», теперь — о «поэтических практиках»...

 

Напрасно он все пришедшие в голову стихи дописывает. Иные мог бы и пропустить.

 

Знаю я ваши литературные фуршеты, где всякий раз пытаются накормить и напоить пять тысяч человек пятью бутербродами и двумя бутылками водки.

 

Действие его романа происходило в Интернете...

 

Интересно, а как политкорректные американцы называют Нигерию? Афроафриканией?

 

«Больше скажу: плодить маленьких поэтов грех и вред» (Цветаева).

 

Цветаевское «обыватель большей частью в вещах художества современен поколению предыдущему» не утратило силы и сегодня: наш поэтический обыватель современен авангарду столетней давности, т. е., по Цветаевой, «сам себе... дед и прадед».

 

Поэт должен быть празден. Во всем, кроме стихов.

 

У него муза, если по стихам судить, кожа да кости, ущипнуть не за что.

 

В старости стихотворцы частенько дожевывают свои же прежние стихи. Вроде того как в простых семьях на завтрак подавали остатки ужина.

 

Один старый поэт, когда не получалось писать стихи, копался в клумбе. И вырастил чудесный цветник вместо тощего сборничка.

 

Я родился в первой половине прошлого века. Ха!

 

У нас тут спор ура-патриотов с ура-либералами.

 

Беда нынешних властителей дум в том, что они страшно близки к народу. Ни умом, ни благородством, ни вкусом не выделяются.

 

В России надо спать долго.

 

Теперь времена фастфуда. Вот и книги пишут, чтобы проглотить и бросить в гостинице.

 

Писать следует так, чтобы ты сам не мог угадать следующей строчки.

 

«Не ведают, что творят» — это ведь и о поэтах?

 

Я тут вроде человека XVIII века, очутившегося в XX-м: пытаюсь задуть электрическую лампочку.

 

У нас в России красный цвет — траурный.

 

Даже если ты скажешь «Бога нет», Он уже есть — в этой самой фразе.

 

В России мы вечно в тисках между бесами и мракобесами.

 

Нашим в футбол выиграть — ноги коротки.

 

Судя по описанию, Магомет летал из Мекки в Иерусалим на Пегасе.

 

В инвективах Чаадаева Россия оказалась в неплохой компании — вместе с древними греками. И по той же причине: те ведь тоже не европейские католики.

 

Да у нас банков больше, чем денег!

 

Если бы для появления новой жизни была нужна мудрость, детей рожали б старики.

 

Тынянов рассматривает поэзию как механизм. Очень сложный, но механизм («конструктивный фактор», «установка», «функция»). А она — чудо.

 

Фейсбук как последнее прибежище неудачников.

 

Переводя стихи, надо переводить не слова, а отношения между словами. Слова могут оказаться и другими. Так Пастернак переводил Шекспира. И даже Амелин Катулла: у того поэтическим событием стало вторжение в любовную лирику грубоватых слов, но «грубые слова» в латинской поэзии I в. до н. э. и в русской поэзии XXI века — разные. Можно ли ожидать, что слова в переводе окажутся ровно те же?

 

Увы, стихи литературного поколения 70 — 80-х, даже лучших, отдают взглядом из дворницкой.

 

Знакомые мне поэты столь же мало думают о жанре, как мы в молодые годы заботились о предохранении. И вон сколько народилось детей от этой беспечной страсти.

Оставим жанры и контрацепцию филологам.

 

После выставки Айвазовского до того пропитался морской водой, что хотелось отжать одежду.

 

Поразительно, что «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!» написано за 20 лет до изобретения фотографии. Или оно ее породило?

 

Надо так написать слово «халва», чтобы во рту стало сладко.

 

После нас — хоть хронотоп!

 

Забежали так далеко впереди паровоза, что уже и рельсов нет.

 

Концептуализм притягателен: он позволяет любому изобретательному и неглупому человеку причаститься искусству. Не требуя художественного дара.

 

Ну да, и у бездарных поэтов бывает много читателей. Тоже бездарных.

 

Небожитель-то небожитель, но мыла не ест.

 

Прозаики пишут авторскими листами. А поэты даже прозу — строчками.

 

Поэзия товар не экспортный, рассчитана на внутренний спрос. Так что не хвастайте, если вас перевели.

 

У него все стихи хорошие? Такое бывает лишь у совсем плохих поэтов.

 

Я сторонник категорических суждений об искусстве, ибо само искусство — категорическое суждение о мироздании.

 

Оды Василия Петрова, прославившие его, они как многоэтажные торты с кремовыми завитушками — можно полюбоваться, но ни съесть, ни прочитать.

Зато послания в стихах, нравоучительные или посвященные размышлениям о «рифменном промысле», не только занятны, но и по сей день не утеряли смысла. Или вот пустячки вроде «На смерть собаки», набросанные в прозрачных и живых стихах.

Громоздкое в поэзии так же скоро устаревает, как бабушкины комоды и шкафы с резьбой. А какая-нибудь легкая жардиньерка из ее же меблировки артистично впишется и в современный интерьер.

 

Раньше литература состояла из книг, а теперь из премий и фестивалей.

 

Художнику прийти к вере в Бога проще: он всюду видит красоту, за которой различим Творец. От естественных наук путь подлиньше. Если только ты не физик-теоретик.

 

Хорошим спектаклем теперь считается тот, который можно отвезти на театральный фестиваль за границу. То есть он должен мало терять при отсутствии перевода. Иными словами, текст его, сама пьеса, должен быть ничтожен.

 

Ну да, было противно, когда всем заправляли литературные генералы. А теперь тебе легче, когда правят бал литературные прапорщики?

 

«Во избежание падения держитесь за поручни». Это вместо «Чтобы не упасть...» Пока автоматы обучают говорить по-человечески, люди уже заговорили, как автоматы.

 

Нынче не так ценят знания, потому что в Интернете можно все найти. Это правда. Но размышлять-то можно, перебирая лишь то, что знаешь.

Ну, как салат готовят из продуктов, нашедшихся в холодильнике, а не из тех, что в магазинах.

 

Гляжу я на вас из своего ХХ века и удивляюсь...

 

Чересчур новые слова в стихах как слишком новенькие купюры: похожи на фальшивые.

 

Грустный парадокс общественного устройства: материальному производству благоприятствует демократия, а духовному — аристократическая вертикаль. Народовластие поощряет лишь массовый продукт.

 

В вертикальном обществе художника кормит аристократия, а в демократическом — толпа. Найти чувствительного к художествам одиночного человека, пусть и аристократа, еще возможно. А вот сочувствующей высокому искусству толпы не бывает.

 

А вам тоже в солнечную погоду лучше пишется, чем в пасмурную?

 

Тот поэтический механизм, что в конце 1910-х открыл Пастернак, а Мандельштам в конце 20-х сделал основой своей поэтики, очень капризен и требует гения. Вот почему он оказался убийственным при широком употреблении.

 

Русский мат — это эсперанто народов бывшего СССР.

 

Он не умен. Он многознающ.

 

Читать Кржижановского как сидеть на неудобном стуле. Руки-ноги затекают.

 

Ну да, поэт мимо торчащего в небо обрубка тополя не пройдет без того, чтобы вспомнить Бога, или старушку-маму, или далекую родину, или влюбленность давних лет. Уж такая у них натура.

 

Сдать рукописи в РГАЛИ — как заготовить себе место на кладбище.

 

...И мысленно представил, как Пуаро семенит по литературным делам Агаты Кристи.

 

Название для книги миниатюр: «Мелкий жемчуг».

 

Все стихи религиозны, даже фривольные. Эти — хвала Творцу за то, что Тот создал женщин.

 

В советские времена атеизму придавали сакральный смысл.

 

Уорхолл — это Тулуз-Лотрек наоборот. Тот сделал афиши искусством, этот — низвел искусство до постера.

 

В действиях политиков самое глупое объяснение всегда и есть самое верное.

 

Превыше поэзии из искусств только поварское.

 

Да Муза с ним в жмурки играет! Вот он, завязав глаза, и хватается то за белую березку, то за родную осинку, то и вовсе за фонарный столб.  И вставляет все это добро в стихи.

 

Суть работы художника состоит в поиске соответствий между внешним миром и внутренним.

 

Глупых поэтов не бывает. Художники — иногда, актеры — почти поголовно, музыканты — каждый второй. А поэтов не бывает. О прозаиках не говорю, это очевидно.

 

Если вам есть что рассказать, ступайте в беллетристы. Поэту должно быть что сказать.

 

Интервьюер спросила меня о вышедшей на Урале «антологии анонимных текстов». Я ей написал:

«Я этой антологии в руках не держал и не собираюсь, так что скажу не о книге, а о замысле. Он мне кажется дурацким. Примерно так я ответил и организаторам на приглашение поучаствовать.

Как я понял, основная идея тут — опубликовав корпус анонимных текстов, „запечатлеть поэтический голос времени” или что-то в этом роде.

Однако облик поэзии любого времени вовсе не определяется творчеством сотен и тысяч пишущих стихи, но лишь немногими подлинными поэтами, число которых всего два, три, ну, четыре десятка. И как раз один из признаков их подлинности — узнаваемость голоса. Уверяю, что стихи Чухонцева, Кушнера, Гандлевского, Веры Павловой, Салимона, Олеси Николаевой, Ирины Ермаковой, Бориса Херсонского и еще полутора-двух десятков ныне действующих поэтов будут распознаны безо всяких указаний на автора, никакой анонимности. А тех, чьи голоса не узнать, в общем-то, и не существует — или еще не существует, если они молоды. И собранные сколь угодно большим объемом, они являют собой вовсе не „голос поэзии”, а поэтический шум, в лучшем случае — расхожую моду. Кому это интересно?»

Но мой ответ, видно, не понадобился: его не напечатали.

 

Доклады исследователей жизни и творчества Мандельштама напоминали эксгумацию.

 

Пишет себе стихи, а потом выкладывает на приусадебном интернет-участке.

 

На новомирский вечер поэтесса К. пришла в платье из искусственного бархата с отливом, очень похожего на ее стихи. И так же облегающем все ее женские выпуклости.

 

В свои рассуждения о трагически ушедшем поэте Н. оратор не преминул впрыснуть порцию филологического формалина. Для лучшей сохранности.

 

Я к вам так хорошо отношусь — зачем же нам говорить о ваших стихах?

 

Местночтимые поэты.

 

«Глотатели пустот, читатели газет» — так и тянет перерифмовать на «интернет».

 

Писателям-почвенникам противостояли в те годы писатели-подпочвенники, сиречь андеграунд.

 

Журнал должен быть лучше литературы в целом, а иначе он ни к чему.

 

Из тех современных поэтов, что выдают бурчание в животе за чревовещание.

 

Происходящее с журналами, премиями и другими старыми литературными механизмами закономерно. Дело не только в деньгах. Уходит поколение, заставшее прежнюю литературную традицию, и больше ее поддерживать некому. А людям XXI века она не пригодилась.

 

Поэзия — это часть неба, а не культурное развлечение.

 

Поэты и художники как агенты влияния Творца.

 

Надутый, мелочно-злобный и неталантливый Розанов «Опавших листьев», зацикленный на половом вопросе. Поразительно, что эти банальности да и просто глупости, вдобавок на редкость плохо написанные, имеют массу поклонников. Ужели только потому, что в самом конце, побесновавшись, противореча себе самому и как всегда напыщенно он принялся возглашать славу царю и православной церкви, чем всех и порадовал?

 

Декаданс в искусстве не лишен своей пряной прелести. Но декадентская философия оставляет лишь чувство омерзения — почитайте Розанова.

 

Бесталанность болезнь тяжелая, все кажется, что тебя обошли. Василий Васильевич, похоже, мнил за удачливых соперников евреев: «...почти не встречается еврея, который не обладал бы каким-нибудь талантом». Однако тут же и утешал себя: «но не ищите среди них гения». А потому, мимоходом отказав в гениальности Спинозе и Гейне, ставит им в пример... «великолепного Бакунина» — вероятно, за неимением лучших. Занятно, что в 1912-м, когда все это измышлялось, Пастернак уже написал «Февраль, достать чернил и плакать!..», Мандельштам — половину «Камня», Шагал участвовал в парижском «Осеннем салоне», а Эйнштейн успел вывести формулу Е = mc^[2] и работал над Общей теорией относительности.

Но пуще евреев Василий Васильевич ненавидел Гоголя.

 

Самая человеческая эмоция — смех. Иные животные, правда, плачут, но не смеется ни одно. Разве улыбнется.

 

Вот, создали искусственный интеллект, с ним можно разговаривать.  А слабо создать такой, с которым получится помолчать?

 

У слова «интеллигенция» плохая репутация. Причем как среди либеральной, так и нелиберальной общественности. Причиной тому подмена: историческая и словесная.

С легкой руки «веховцев» под ним почти исключительно понимают круг образованных людей, зацикленных на народолюбии в его крайнем, безоглядно революционном изводе. Людей, и правда сыгравших не лучшую роль в постигших Россию бедствиях.

Не будем даже взывать к введшему в обиход это слово Боборыкину, обозначившему им отнюдь не «революционных демократов», а просто носителей «высокой умственной и этической культуры».

В самом начале открывающей «Вехи» статьи Бердяев трижды употребляет другое слово — «интеллигентщина» (послужившее, думаю, через 65 лет моделью Солженицыну для его «образованщины», обозначившей как раз людей с образованием, но не интеллигентных). Философ помечает им шумно проявивших себя в ту пору оголтелых уравнителей и народолюбцев, адептов «социально-революционной веры» — «в отличие от интеллигенции в широком, общенациональном, общеисторическом смысле этого слова». Но дальше ни сам Бердяев и никто из других авторов сборника об «интеллигентщине» уже не поминает. Т. е. пишут-то именно про нее, но под именем интеллигенции в целом. Эта путаница и застряла в умах. Да и по сей день не рассеялась.

Я сам — интеллигент не то в третьем, не то в четвертом поколении. Мне нравится это слово. И я совершенно не готов делиться своим, если хотите, сословным званием с наследниками «народнического мракобесия» (одна из бердяевских характеристик).

Справедливости ради признаем, что путаница возникла не на пустом месте. Неотменимая этическая составляющая интеллигентного образа мыслей делает для него проблему общественной несправедливости одной из центральных, а временами и центральной. Бывали периоды, когда красивый революционно-социалистический проект, обещавший с несправедливостью покончить, ее безоглядно увлекал. Пика это увлечение достигло в несколько предреволюционных и революционных лет 1900-х (о которых, собственно, и пишут «Вехи»). Но революционная практика 1-й русской революции быстро заставила ужаснуться и отшатнуться — «Вехи» и есть реакция интеллигенции на события. В сущности, то был единственный период повальной интеллигентской революционности. Если не считать февраля 1917-го — но тогда он совпал с поголовной революционностью уже буквально всего народа, растаял в июле и не пережил октября. То-то Блок сетовал, что русской интеллигенции «медведь на ухо наступил»: не слышит «музыки революции». А пролетарский вождь в сердцах и вовсе припечатал: «На деле это не мозг <нации>, а говно»!

Не думаю, что по двум, пусть и трагическим, эпизодам можно судить о явлении с без малого полуторавековой историей.

У интеллигенции есть свое, и заметное, место в жизни общества, по крайней мере русского.

Так кто же он — интеллигент?

Это человек, как правило, умственного труда и соответствующего образования, но такой, чьи повседневные интересы, размышления и даже существенные поступки не ограничиваются одними только рамками профессиональных интересов — гуманитарных, естественнонаучных, технических. Для тех, кто живет лишь ими, имеется другое, принятое в Европе, название: интеллектуалы.

В отличие от последних, интеллигент ощущает как свое личное, берущее за живое, куда более широкий круг общечеловеческих проблем. Это может быть, в частности, да, боль и забота об обездоленных, о «простом народе». Но вообще-то — проблемы куда более масштабные: и судьбы нации и государства, и судьбы культуры и цивилизации, и судьбы человечества вообще...

Теми же фундаментальными проблемами — профессионально — занимаются философы, писатели, публицисты. А интеллигенция — «на общественных началах», причем с усиленной этической нагрузкой. В сущности, она и есть та аудитория, к которой в первую голову обращаются эти профессионалы: квалифицированная часть общества. И в этом качестве играет — или, лучше, должна бы играть — ведущую роль в формировании общественного сознания, самосознания, миросозерцания... И подлинная ее беда сегодня не в том, что она сто лет назад «погубила Россию», и даже не в том, что Россия погубила — в числе первых! — свою интеллигенцию, а в том, что она перестала играть отведенную ей роль первой скрипки в духовной жизни страны (а неплохо бы и человечества). Уступив львиную долю влияния масскульту, массмедиа и политиканам.

Куда эти менеджеры человеческих душ ведут цивилизацию — мы видим.

Ах, как нам не хватает интеллигенции...

 

Цифра победила букву.

 

На одной этикетке: «Соль йодированная» — и все берут; на другой: «Соль без добавок» — и расхватывают. Пойди пойми людей.

 

Все радуются новым технологиям. А я вот старый человек и не могу сморкаться в бумажку. Чем им носовые платки не угодили?

 

Что мне больше всего нравится в России? Отношение к жизни. Оно приятельское.

 

Правда искусства выше правды жизни. Вот у Микеланджело Давид — не обрезанный. И ничего.

 

Произошел демонтаж литературы как культурной институции. Беда не в том, что большей частью она сделалась промыслом: так всегда было. Беда, что маленький остаток стал — частным делом.

 

Да у нас газоны на стадионах обходятся дороже, чем вся литература.

 

Не путайте народную поэзию с плебейской.

 

Мастер-класс — это такой взрослый сад. Но с элементами детского.

 

Искусство своей художественной идеей всегда объединяет людей, только одно — поштучно, выборочно, своих, а другое — толпами, целой массой. И это два разных искусства.

Даже при внешнем сходстве, в Большом зале Консерватории и на большом рок-концерте — люди объединены по-разному. Первые — лично каждый, через музыку — с оркестром и дальше с композитором; вторые — музыкой между собой. Можно вообразить единственного зрителя в пустом зале, слушающего симфонию. Представить рок-концерт для одного человека немыслимо.

Разница тут как между молитвой и участием в крестном ходе большой компанией.

В этом смысле поэтический фестиваль едва ли не противоположен человеку с книгой стихов в руке.

 

Поперла валом «суггестивная» лирика. Такое впечатление, что сочинители разом прочли одну и ту же инструкцию по сборке стихотворений.

 

В отличие от филолога, критик ничего не доказывает. Он, как всякий писатель, утверждает.

 

В июньском номере «Нового мира»^[2] два исследователя проделали сравнительный анализ написанного компьютером текста и стихотворения авангардиста Зданевича. Пришли к выводу, что первый, в общем-то, не хуже второго. Ну да, второй не лучше первого.

 

О «вреде» Бродского. На деле вреден не он, а та болезнь, которую он декларировал как здоровье, хотя сам и не был ей подвержен: поэзия как продукт языка. Именно она порождает половину современной графомании. Другую, как и сто лет назад, обеспечивает наивное заблуждение, что поэзия — это «выражение чувств».

 

Блок прав, в голове поэта живет длинная фанатическая мысль. Только она вся из обрывков. Каждый из которых — стихотворение.

 

Этой строчки у тебя в голове никогда не было. Откуда ж она взялась? Вот тебе и ответ.

 

В магазинах «здорового питания» как в Раю: одна амброзия и игра на арфе.

 

В Европе еще можно увидеть человека, читающего толстую, добротную газету — за столиком кафе, на пляже. А у нас разве что со спортивным листком в метро. Мы их обогнали.

 

Поэтических школ не бывает. Всегда только один мастер — и эпигоны.

 

Небожитель. У него и Пегас, как верблюд, на раздвоенных копытах. Чтоб не проваливаться в облака.

 

Запрет на ненормативную лексику в стихах — глупость. Она может понадобиться и быть к месту. Другое дело, что в неакадемических изданиях уместно вставить точки или хоть одну точку. Не для того, чтобы слово не узнали — все их знают, — а чтоб напомнить неокрепшему уму, что слово это не общеупотребительное.

 

Писать стихи — это как ходить по воздуху. Вы ведь в детстве во сне летали?

 

Записывать следует лишь то, что пришло в голову. А втаскивать в стихи поэтические мысли за рукав, как продавец в турецкой лавке, это удел «мастеров».

 

Из всех законов природы самый божественный — закон всемирного тяготения. На человеческом языке это любовь.

 

Иную рукопись надо не редактору отдавать, а костоправу.

 

Мне понятен концептуальный замысел писать нарочито плохо, «как Лебядкин». Но ведь выходит и правда плохо.

 

Литература бывает убедительна, только когда она хорошо написана.  И только по этой причине.

 

Поэзия — это иерархия поэтов. Но на самой вершине первых-вторых уж нет. Там просто разные.

 

Быть священником в парчовой ризе, в блещущей золотом церкви — почетно. Подвиг — служить в холщовой рясе в пещере, для горстки единоверцев. То же и с поэзией.

 

«Нас выбрали для эпилога» (Кушнер).

 

У Веры Полозковой широкая аудитория? Так ведь это же и есть поэтический товар широкого потребления.

 

«Не в склад, не в лад» — это вы про верлибр? Поцелуйте кошку в зад!

 

Поэты не пересказывают жизнь, но передают свое о ней впечатление.  В этом смысле они все импрессионисты.

 

Талант всегда эгоистичен.

 

Для английской литературы XIX — первой половины ХХ веков Америка была не столько Новым Светом, сколько тем светом — чем-то вроде иллюзорного адо-рая. Туда персонаж романа, рассказа или пьесы мог отправиться, чтобы кануть без следа, когда потребность в нем отпала, — оттуда же мог явиться, по-американски богатым, в начале последнего действия или последней части, чтобы чудесно разрешить запутавшуюся коллизию. (Отчасти похожую роль играла Индия, но туда никто не уезжал, а только вдруг возникал оттуда на пороге, коричневый от колониального загара и сказочно разбогатевший.)

С тех пор как слетать на самолете в Америку и вернуться обратно стало не трудней, чем съездить в Йоркшир, и вообще можно в любую минуту позвонить, эта сюжетная палочка-выручалочка утратила свою волшебную силу. Героям приходится самим выкручиваться из зашедшей в тупик ситуации, а надоевших стало некуда деть. То-то английский роман и захирел.  А после и вовсе сделался беллетризованным двойником голливудского сценария — которым, по правде сказать, только и мечтает стать.

 

У меня с советской властью были еще и гастрономические разногласия. Скажем, по поводу вкуса сосисок.

 

В земле мы все будем земляками, заметил Вяземский.

 

Расточительность — черта Творца. И вообще творца.

 

Литература делится на книги, которые пишут, чтоб интересно было читать, и потому, что интересно было писать. Притом среди первых немало скучных, а из вторых — захватывающих.

 

Поэт, сделавший своим ремеслом переводы, всегда ими замусоривается. Он как рояль, помнящий обрывки всех сыгранных на нем мелодий.

 

Проза Пьецуха — это проза, разумеется, но устроенная как поэзия. Он, как и поэт, может писать о любой ерунде, хоть о поиске ключей в кармане, хоть о снегопаде на перекрестке, — суть высказывания не в описываемом, а в интонации. Которая и есть предлагаемый им способ гармонической сборки бытия.

 

Богоизбранных никто не любит.

 

«Классик» — это когда твою чугунную голову облюбовали птички.  А вовсе не место в президиуме.

 

Поэтом можешь ты не быть —

Лауреатом быть обязан!

 

Герои его романа жили жалкой филологической жизнью.

 

Хорошие стихи если и не отдаляют закат цивилизации, то украшают его.

 

А если это не заумь, а неумь?

 

Из «пусть будет сто цветов» легко получается «пусть все зарастет бурьяном».

 

Самое опасное в нашем деле — научиться писать стихи. У меня редакционный шкаф завален умело написанными сборничками.

 

Чрезмерное употребление жизни вредит вашему здоровью.

 

Эпитафия на могилу Карамзина: «Ё — моё».

 

Фото новогоднего шарика по интернету вместо поздравительной открытки — это тоже победа духа над материей?

 

Да что с них взять, если их учили только английскому языку да спорту?

 

Помню, помню, как Евтушенко читал свои пронзительные стихи о воюющем Вьетнаме, откуда только что вернулся. Жестикулируя и посверкивая бриллиантиком на пальце.

 

У «Воздуха» тот же состав, что у воздуха: 78 процентов — азот. Что переводится: «безжизненный».

 

Муза Горгона актуальной поэзии.

 

«Давайте объявим сбор средств», — запредлагали наперебой, как только я объявил о закрытии «Ариона». Но журнал не может жить на деньги тех самых поэтов, которых призван поддерживать и поощрять. Как театр не может существовать на деньги актеров. То есть может — если это любительский театр.

 

Журнал призван создавать в литературе рабочие места!

 

Автор умер. Но не до такой степени, чтоб не прийти за гонораром.

 

Ах, завидую прозаикам. Вчерашняя рукопись лежит на столе и ждет продолжения. Нырнуть в нее, подхватить течение — и плыть дальше.  А всякая стихотворная строка обязана рождаться из ничего. Не вытекать из предыдущих. Удивлять своего творца, а не только радовать точностью.

То-то многие стихотворцы под старость дают слабину и впадают в прозу.

 

Суть поэзии — «слов нежданное стеченье», как обронил Пушкин.

 

Не надо из чтения стихов делать концертный номер. Припомните Блока: «Мы с вами не тенора!»

 

Решил дописать за Пушкина. Вышло: «Гости разъезжались с дачи...»

 

Талдычат о «духовной» поэзии. А что, бывает бездуховная?

 

Феминистки не хотят, чтобы им пододвигали стул. Они хотят, чтобы им пододвинули министерское кресло.

 

Маркс бы охнул: фабричных рабочих совсем не стало, кругом сплошь менеджеры. Не официантам же делать революцию!

 

Измельчал писатель. Взгляните, какие подписи были у Толстого,  Чехова, Пастернака... А у нынешних какие-то козявочки. Я их нагляделся в гонорарной ведомости.

 

Лев Толстой? Ну да, словоохотливый старикашка. Вон сколько понаписал.

 

Нынешний посетитель выставок картин не смотрит. Он подходит к ним вплотную, глядя в экранчик смартфона, и фотографирует. И тут же отправляет в Инстаграм. Рассчитывая, видимо, уже после рассмотреть хорошенько. Ну, как Чичиков, оторвавший с той же целью прибитую к столбу афишу.

 

Да если какому-нибудь человеку — русскому ли, немцу ли, индийцу — хоть сегодня, хоть вчера, хоть полвека назад нравится его правительство, он несомненный идиот. Но это не повод устраивать революцию.

 

В сравнении с прессованным картоном и фанера благородный материал.

 

Чувствовать себя в старости молодым такое же отклонение от нормы, как мужчине вдруг ощутить себя женщиной. Впрочем, это нынче в моде.

 

Писателей на пенсии не бывает. Перестал писать, стало быть, умер.

 

Ох, эти сборнички 1920-х годов, отпечатанные на нищей бумаге...

 

И занял свое скромное место в русской литературе.

 

У поэта неопределенное место в человечестве. Где-то сразу после пророков. И впереди героев и царей. Впрочем, одного мы знаем: разом и героя, победителя великана, и царя, и поэта, и пророка.

 

А мировой культурой они полагают лишь то, что переведено на английский.

 

Самую образцовую приветственную речь я слышал лет десять назад на церемонии «новой» Пушкинской премии. Представляя молодого прозаика, удостоенного поощрительной награды, писатель Александр Кабаков произнес довольно длинную, продуманную фразу, характеризующую творчество награждаемого. Немного помолчал и повторил ее заново, с конца к началу, слегка изменив прилагательные. Потом воспроизвел таким же образом фрагмент из середины. Затем из начала. И так далее, меняя местами и находя новые слова, пока не счел, что сказано достаточно и напутствие обрело внушительный вид. После чего сел.

Свежеиспеченный лауреат смущенно рделся. И сам Андрей Битов одобрительно кивал головой, дремля на председательском месте.

 

У него такой юный Пегас — едва на крыло стал.

 

Так много писал, что захлебнулся в собственных стихах. Насилу откачали.

 

И описывал трогательную дачную природу с энтузиазмом прирожденного горожанина.

 

Читая помаленьку на ночь, я наконец дочел абзац из Пруста. Начатый, помнится, еще в самолете неделю назад.

 

Долгая жизнь. И короткая смерть.

 

Сталин испустил дух, но помещение так и не проветрили.

 

Мы тогда жили в стране победившего секретариата.

 

В конце 50-х туалетной бумаги в СССР не существовало. Во всяком случае, я ее не видел. Зато членов партии заставляли подписываться на журналы «Коммунист» и «Агитатор». В нашей большой коммунальной квартире таких было двое. И потому в уборной всегда лежали эти издания, частично разрозненные на листки.

Сидя на фаянсовом троне, я с интересом их читал. Вернее, второй журнал: там в конце помещались карикатуры и стишки. Особенно мне нравились собранные редакцией образцы народного творчества. Некоторые помню до сих пор. Например:

 

Везите на поля навоз —

Будет богат наш колхоз.

 

Или уж вовсе головокружительное:

 

Везите на поля суперфосфат —

Будет у нас урожай богат.

 

Вдуматься, так это шедевр. Всего в двух строчках воплощена и литературная стилистика эпохи, и главные, занимавшие умы простых людей, заботы — подъем сельского хозяйства, начавшаяся целинная эпопея и грядущая химизация всей страны.

Я живо представлял себе молодого бригадира с блокнотиком, чиркающего туда, прислонясь к березке, плоды осенившего вдохновения. А на заднем плане трактор, отдыхающий от дневных трудов. Как на снимке в журнале «Огонек».

Но «Огонька» в моей читальне не было: там слишком толстая бумага.

 

Страна у нас не «страшная», а просто до жути своеобразная.

 

Память — вроде зеркальца заднего вида. Только в ней наоборот: далекие предметы кажутся ближе, чем на самом деле. Буквально обступают...

 

В футболе теперь появились судьи-женщины. Их что — на туалетное мыло?

 

Стал забывать стихи, которые прежде помнил. Всякий раз ощущение, будто обокрали.

 

Ну да, все слова в языке затерты и потасканы, вроде доступных девок. А писатель — это тот, кто разглядит в них живую душу. Ну, как Толстой в Катюше Масловой.

 

Под правильной литературой они понимали беспрестанное описание народных бедствий. При этом жили в теплых квартирах, сытно кушали. Даже имели прислугу.

 

Простодушные стихи бывают очень хороши. А вот неумные невыносимы. Как и люди.

 

Поэт должен думать быстро, а жить медленно.

 

Бывают эпохи, когда все что нужно: молчать и смотреть.

 

«Илиада» с «Одиссеей» и были первыми сериалами. Не думаете же вы, что несчастные греки слушали 15 700 строк первой из них подряд, без сна и отдыха, часов тридцать кряду? Нет. Город приглашал рапсода, на стенах и в портиках заранее развешивали афиши. И когда приходил срок, жители без малого месяц ежевечерне, завершив дневные дела, собирались в амфитеатре, чтобы узнать и пережить очередной поворот судьбы героев. Ну, как домохозяйки прилипают к телевизору ради очередной серии семейной саги. А после и на следующий день обсуждали их подвиги и злоключения, разделившись на партии, Ахиллову и Гекторову, хотя последнее и не совсем патриотично. А в вазописных мастерских в такие недели подскакивал спрос на троянские сюжеты.

Интересно, делали ли по ходу чтения-пения перерывы на рекламу оливкового масла и моющих средств?

 

Не будешь читать на ночь, так и умрешь дурак дураком.

 

И как их русский язык носит...

 

Мой покойный друг, известный в Самаре психиатр, много лет вел занятия по психологии брака. И жаловался мне: «Я их учу, как понимать друг друга. А они пришли за технологией секса».

Примерно та же разница между мастер-классами в Липках и расплодившимися теперь «школами писательского мастерства», где учат как раз технологии литературного секса.

 

Вот и Пьецух эмигрировал. На тот свет.

 

Это старые писатели мучительно выводили буквы перышком. Нынешние, за клавиатурой, их как орешки щелкают. Ядра — чистый изумруд.

 

Да я читаю медленнее, чем вы пишете!

 

У них на афише «Чехов», а посмотришь спектакль — устрицы!

 

Сдается мне, секс в их понимании ближе к спорту, чем к любви.

 

В русской литературе любовь не та, что в европейской. Это ихние амуры с луком и стрелами, а наш — с рогаткой. И метит камешком в глаз.

 

Вы замечали, что в сцене Страшного суда, целиком занимающей стену собора, все внимательно, подолгу разглядывают муки грешников, терзаемых чертями и поджариваемых на вертелах? И лишь скользят взглядом по левой стороне, где праведники, выбравшись из своих гробов, сливаются в радостную толпу славить Спасителя. Сразу видно, к чему примериваются.

 

 

1968 — 2019