Сергей Дмитренко. Салтыков (Щедрин). М., «Молодая гвардия», 2022, 505 стр., 3000 экз.
Парадоксально, но Салтыков-Щедрин, привычно занимавший в сознании читателей место во втором ряду классиков русской литературы XIX века, в последние десятилетия становится «элитарным». Открытием этого писателя, для многих поколений читателей заслоненного школьной программой с лубочными сказками типа «Повести о том, как один мужик двух генералов прокормил», оказалось новое прочтение его «Пошехонской старины», «Господ Головлевых» и особенно — «Истории одного города», абсолютного хита русской литературы, с годами только набирающего свою актуальность. Новый роман одного из самых востребованных сегодня «писателей-интеллектуалов» Евгения Водолазкина «Оправдание Острова» читается еще и как современный ремейк щедринской книги.
Сергей Дмитренко одной из своих главных задач ставил разрушение созданного несколькими поколениями щедриноведов образа Салтыкова-Щедрина исключительно как «писателя-демократа», «пламенного борца с царизмом и духовенством», «предтечи коммунизма-большевизма в России». Дмитренко попытался — на мой взгляд, успешно — воссоздать историю жизни и творчества писателя во всей их полноте, глубине, иногда — противоречивости. То есть представить читателю именно того человека и того писателя, которому оказалось по силам написать книги Салтыкова-Щедрина.
С самого начала Дмитренко четко разделяет жизнеописание М. Е. Салтыкова и анализ текстов Николая Щедрина. Понятно, что совсем разделить их трудно, если вообще возможно, и проработку отдельных эпизодов из жизни Салтыкова Дмитренко делает на основе текстов Щедрина, но в целом автор последователен — здесь ему помогает установленная с самого начала дистанция, полагающаяся историку-исследователю, с одной стороны, и литературоведу — с другой, дистанция эта не нарушается даже очевидной для читателя влюбленностью автора в своего персонажа. И при том что автор подчеркнуто «аналитичен» (то есть исследует документы, воссоздавая обстоятельства жизни героя, анализирует его тексты, выявляя их основную мысль, тщательно — я бы сказал, с некоторой брезгливостью — сторонится приемов беллетризации), при всем этом стилистику Дмитренко я бы назвал стилистикой филологической прозы. Автору, использующему исключительно документальные свидетельства жизни Салтыкова-Щедрина и, соответственно, его тексты, удается создать здесь образ писателя.
Повествование разворачивается, как и требует жанр, от детства и отрочества, через юность, первые литературные опыты, ссылку в Вятку, пятилетнюю службу чиновником при губернском правлении, возвращение домой, женитьбу и первый громкий литературный успех. Ну и, разумеется, с особой подробностью прописаны в книге сюжеты литературной биографии Салтыкова-Щедрина, круг его общения, взаимоотношения с писателями, бывшими тогда властителями дум, его работа редактором «Отечественных записок». Но уже «протокольный» зачин биографического повествования — родители, детство, отрочество — становится в книге началом сквозных сюжетных линий. Причем каждый из этих сюжетов Дмитренко, перепроверяющий с помощью документальных свидетельств уже сложившиеся в нашем литературоведении подходы, пишет «заново». Сошлюсь хотя бы на воспроизводимую в книге историю взаимоотношений Салтыкова — достаточно сложных — со своей матерью, выписанную отнюдь не по привычным лекалам на основе гротескного образа барыни-самодурки из текстов Н. Щедрина.
Главным же с первых страниц книги становится сюжет рождения и становления мысли писателя. Автор отмечает здесь то влияние, которое очевидно оказало на Салтыкова-Щедрина «Философическое письмо» Чаадаева. Дмитренко цитирует здесь текст из не публиковавшегося при жизни писателя очерка «Глупов и глуповцы», развивающий тезис Чаадаева «Истории у нас нет», а отсюда путь к анализу «Истории одного города» — книги, которая предложила читателю, включая и нас сегодняшних, очень специфический щедринско-чаадаевский инструментарий для размышления о самой ментальности русской истории.
Место Салтыкова-Щедрина среди русских писателей XIX века, по мнению Дмитренко, особое. Оно определялось не только талантом прозаика, но и принципиальной неожиданностью его прозы для современников — скажем, для Толстого, дебютировавшего в литературе почти одновременно с Салтыковым, тексты Н. Щедрина стали «новой литературой», явлением, которое ставило его как художника в тупик. Это была проза, не продолжающая и развивающая течение предшествующего потока русской литературы, а как бы порожденная той новой жизнью, которая начиналась в России в 1850-е годы, ну а в случае с Салтыковым-Щедриным — и местом, которое автор занимал в этой новой жизни. Почти столетие щедриноведов наших смущали годы, проведенные писателем в качестве влиятельного губернского чиновника, и не просто «проведенные», но отданные активнейшей административной деятельности. Для автора же этой книги как раз здесь и находится объяснение особого места, которое заняло творчество Салтыкова-Щедрина в литературе той эпохи. Дмитренко сравнивает сюжет молодости Салтыкова-Щедрина и его наполнение с соответствующим периодом жизни Герцена. Молодость обоих писателей проходила по очень похожим сценариям, включая ссылку в Вятку. И если для Герцена Вятка была тягостным эпизодом в его жизни, то для Салтыкова Вятка стала его жизнью — идеалист по натуре, он пытался использовать свою службу при губернаторе с максимальной эффективностью для реализации своих представлений о добре и зле в общественной жизни; жизнь его в Вятке была, несмотря на его жалобы, абсолютно полнокровной, включая любовные романы, что закончилось, кстати, браком по любви. То есть Салтыков-Щедрин начисто был лишен комплексов «лишнего человека», в той или иной мере свойственных интеллигентным людям тех времен. Напротив, он чувствовал себя и вел себя как «делатель жизни», другое дело, что продуктивность его усилий сдерживалась, с одной стороны, самим устройством органов государственной власти в России, а с другой — инертностью «народных масс», когда дело казалось вопросов преобразования к лучшему их повседневной жизни. Вот этот накопленный опыт непосредственных контактов с реальной жизнью России, опыт изучения ее изнутри, и сформировал, по мнению исследователя, направленность и пафос всего творчества Салтыкова-Щедрина. Развитие этой мысли в книге Дмитренко я бы назвал ее основным сюжетом.
Светлана Шнитман-МакМиллин. Венедикт Ерофеев «Москва — Петушки», или The rest is silence. М., «Новое литературное обозрение», 2022, 248 стр., 1000 экз.
Издательство «НЛО» предлагает читателю издание малодоступного до сих пор академического (при этом написанного отнюдь не «академическим языком») труда славистки Светланы Шнитман-МакМиллин. Книга ее впервые вышла в 1989 году и уже давно считается классической для «ерофееведов». Исследовательница использует форму развернутого комментария к тексту, но текст этих комментариев не членится на отдельные уточнения и замечания, а образует единое повествование, подчиненное развитию мысли исследовательницы. Повествование разбито на две главы: «Принц Гамлет на пути в Петушки (анализ текста)» и «Смех и слезы Венички Ерофеева», которые, в свою очередь, делятся на подглавки: «Тематическая композиция „Москвы — Петушков”», «Время и пространство в „Москве — Петушках”», «Театр „антимира”», «Стилистические особенности „поэмы”» и так далее.
Контекстом, в котором рассматривается поэма «Москва — Петушки», исследователь делает мировую литературу — вот только одна цитата из ее монографии (об обращении Ерофеева с «литературной традицией»), дающая представление о подходах исследовательницы к тексту поэмы: «Автор „Москвы — Петушков” — наследник мировой литературы, оставившей ему в обладание широчайший диапазон социальных, философских, политических, нравственных и религиозных проблем. Из западно-европейских литератур самая широкая сеть цитат связана с немецкой — Венедикт Ерофеев старался овладеть немецким языком, и „Фауст” Гёте был для него очень важной книгой. Русская литературная традиция переработана им дифференцированно: с любовью и дистанцией по отношению к гармонической дворянской культуре Тургенева и Толстого; чувством причастности и некоторой насмешки по отношению к писателям-демократам прошлого века; насмешливым отталкиванием от программных произведений Горького и Маяковского; открытым сарказмом по отношению к пишущим „не про то” современникам: Солоухину, Тихонову, Евтушенко; почтительным восхищением и интимной любовной иронией к высокой лирике Блока и Пастернака. Углубление емкости текста, контрастность, пафос, ирония, сатира — функции литературных цитат в тексте „Москвы — Петушков”. Литературные инкрустации свидетельствуют о приверженности и причастности Венедикта Ерофеева тому великому боговдохновенному акту творчества, который зовется искусством слова».
Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве. Сборник. Составители О. Лекманов, И. Симановский. М., «Новое литературное обозрение», 2022, 616 стр., 1000 экз.
Сборник открывает относительно небольшая подборка текстов самого Ерофеева — короткая автобиография и тексты нескольких интервью, данных им в последние годы. Среди них расшифровка беседы писателя 30 марта 1980 года со своими слушателями в квартире физика Александра Кривомазова, перед которыми Ерофеев читал свое эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика», а также развернутое интервью, данное английской журналистке Дафни Скиллен в 1982 году, о существовании которого один из составителей сборника узнал только в 2019 году и смог найти эту журналистку, а также к поискам этой кассеты была подключена в Англии Светлана Шнитман-МакМиллин (см. предыдущую аннотацию), и невероятно, но бесценная кассета нашлась — в результате мы имеем еще один рассказ Ерофеева о своей судьбе, своей работе, своих пристрастиях и антипатиях в литературе, рассказ на редкость информативный и при этом создающий выразительный образ его автора. Запись этого интервью уже выложена в сети[1]. Цитата:
ВЕ: Писалось окрыленно, если выражаться старомодно. Во всяком случае, когда писал, я, уже доехав до Орехова-Зуева — уже полкниги, — еще не знал, приеду ли я, собственно, в Петушки. Что со мной случится на следующей станции — я не знал. То есть такого, как выражается Константин Федин, всеохватывающего плана, обдуманности от начала до конца — у меня не было абсолютно. Все являлось само собою. Причем писалось совершенно без черновиков.
ДС: Да?! Первый раз — вот так?!
ВЕ: Совершенно без черновиков.
ДС: И у тебя не было книг, в условиях твоей жизни…
ВЕ: Какие там книги… Просто за день, покуда рылся в земле и прокладывал этот кабель, я примерно обдумывал главу, а вечером, когда возвращался, я ее тут же моментально набрасывал в тетрадь, почти не отрывая пера от бумаги.
ДС: Когда работал, писал «Москву — Петушки», ты читал ее рабочим, с кем ты пил?
ВЕ: Нет, упаси бог! Они бы ничего не поняли, ничего.
ДС: А ты называешь это «поэма» — от Гоголя?
ВЕ: Не-ет, я не знаю, кому в голову взбрело назвать это «поэмой».
Далее в книге следует раздел с подборками писем Ерофеева и к Ерофееву его близких. Основной же объем этого сборника составили статьи и развернутые высказывания о Ерофееве известных писателей и литературоведов: Виктора Некрасова, Владимира Войновича, Андрея Зорина, Татьяны Толстой, Виктора Пелевина, Михаила Эпштейна, Петра Вайля, Александра Гениса, Виктора Кривулина, Марка Липовецкого и других. Этот коллективный текст о Ерофееве вписывает его имя в число классиков русской литературы, но панегирическая интонация (которой, разумеется, творчество Ерофеева заслуживает) выглядит сегодня уже немного архаикой — время, когда нужно доказывать право Ерофеева на его место в литературе, закончилось, и сегодня сборники литературоведческих статей о Ерофееве в формате «pro et contra», выглядели бы более естественно, более того, выглядели бы, как ни парадоксально это прозвучит, формой уважения к творческому наследию Ерофеева, а не наоборот.