Талантливые ученые против директоров НИИ

Сверхценная тема ХХ века

 

Изображение науки, ученых и среды научных работников было важнейшей темой русской культуры на протяжении всего ХХ века, проявляясь во всех ее видах и родах — прозе, поэзии, драматургии, театре, кинематографе, живописи, даже на почтовых марках. Стоит заметить, что это была специфическая тема именно ХХ столетия. В XIX веке тема науки в русской культуре была практически незаметна, да и на Западе она присутствовала в основном в тех литературных произведениях, которые сегодня считаются научной фантастикой (как романы Жюля Верна) или ее предшественниками (как «Франкенштейн» Мэри Шелли). Но начался ХХ век — и сразу началось освоение темы научных исследований гуманитарной культурой. В дореволюционной литературе «сезон» был, видимо, открыт пьесами Горького («Дети солнца», 1905) и Леонида Андреева («К звездам» 1906, «Профессор Сторицын», 1912). К этим пьесам надо добавить первые — теперь уже забытые — опыты в жанре научной фантастики, которая масштабно и навязчиво изображала деятельность научных сотрудников на протяжении всего ХХ века.

В 1920-е годы за ученых взялись драматургия и кинематограф, прежде всего размышляя о политической позиции ученых: признают ли они советскую власть? Не прячутся ли в научной среде контрреволюционеры и вредители? Самым известным результатом этой волны в драматургии была, вероятно, пьеса Афиногенова «Страх» (1931), а в кино — фильм «Депутат Балтики» (1936), герой которого, профессор Полежаев, признает советскую власть вопреки бойкоту коллег. Параллельно этому мотивы научной фантастики и тема ученых как «творцов чудес» начинают систематически проникать в поэзию, это видно и у Маяковского, но более всего — у Семена Кирсанова. В начале 1930-х Леонид Леонов пишет первый крупный реалистический роман о вымышленном выдающемся ученом — директоре института — «Скутаревский». После войны на почве борьбы с космополитизмом запускается целое серия биографических фильмов о крупных русских ученых: «Академик Иван Павлов», «Мичурин», «Жуковский» и т. д. Тогда же резко увеличивает обороты индустрия биографий великих ученых. Кстати, в это десятилетие появляются и ныне совершенно забытые художественные фильмы в поддержку лысенковщины, с разоблачением генетиков — «Макар Нечай» (1940) и «Великая сила» (1950).

Дальше вести хронологический рассказ трудно, поскольку море выходит из берегов, с начала 1950-х число романов и фильмов о науке резко увеличивается, а в живописи ученые стали не только натурой для портретов — появилась жанровая живопись, запечатлевшая ученых за работой, самым известным примером чего, вероятно, является картина Владимира Нестерова «Земля слушает» (1965). Крупнейшими реалистическими романами, созданными о научных работниках, считаются «Открытая книга» Вениамина Каверина (1956) и «Иду на грозу» Даниила Гранина (1962) — оба романа дважды экранизировались, и оба второй раз — в многосерийном формате для телевидения. Даниил Гранин также является автором самых известных биографических книг об исследователях — «Эта странная жизнь» (1974, о Любищеве) и «Зубр» (1987, о Тимофееве-Ресовском). Самым известным произведением кинематографа об ученых, безусловно, являются «Девять дней одного года» (1961). В фантастике стоит указать «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова (1957) — произведение, где впервые в русской литературе научная работа была провозглашена главным занятием людей будущего; а также романы братьев Стругацких, изобразивших будущее прежде всего как «республику ученых», а в сказочной повести «Понедельник начинается в субботу» (1964) отождествивших научных сотрудников с магами. В течение более чем 30 лет литература и искусство сопровождали расцвет советской науки.

После распада СССР началась история мемуаров и воспоминаний иногда ностальгических, а иногда и разоблачительных — примером последних могут служить мемуары Руслана Согдеева «Изготовление советского ученого» (1994) или документальная повесть Галины Врублевской «Прощай, „почтовый ящик”» (2013).

То, как деятельность ученых отражалась в русской литературе и искусстве ХХ века, еще предстоит внимательно исследовать, а мы в этой статье хотели бы обратить внимание на ту социальную коллизию, которая, кажется, воспринималась как самая важная в прозе и кинематографе об ученых послевоенного периода.

 

Стареющие мэтры

 

Коротко эту коллизию можно сформулировать так: чем дальше, тем чаще руководители науки, директора и заместители директоров институтов, заведующие кафедрами становились «отрицательными персонажами». Это утверждение, конечно, нельзя принимать без большого числа оговорок, в литературе всегда оставалось место для изображения «великих гениев» (тот же Данкевич/Ландау в «Иду на грозу»), и все же тенденция видна невооруженным глазом.

Почему так происходило? Можно выдвинуть гипотезу, что в две очень разные эпохи 1920 — 1930-х и 1950 — 1970-х литература и кинематограф сознательно или подсознательно поддерживали молодые поколения научных сотрудников в их оппозиции к старому научному истеблишменту. В довоенный период речь шла об оппозиции советских выдвиженцев, то есть молодых ученых, получивших образование уже в годы советской власти, старшим коллегам, признанным еще до революции, — последние становятся объектом политических атак, их нелояльность активно разоблачается в сюжетах литературы и кино, причем разоблачается как правило и молодыми коллегами-комсомольцами.

В послесталинский период политика ушла на задний план, и отрицательный герой мог оказаться не вредителем и шпионом, а карточным шулером (как замдиректора НИИ Осколков в повести Каверина «Двухчасовая прогулка», 1977). Но этот сюжет Каверина — скорее курьез; куда важнее, что в прозе второй половины века мы регулярно встречаем описания той или иной деградации руководителей научных организаций.

Причин деградации было две. Во-первых, возраст: руководящие посты все же получают во второй половине жизни, эта проблема стала особенно остра в позднее советское время, когда общая продолжительность жизни увеличилась, когда во всех сферах жизни стали чувствоваться задаваемые партийными верхами «стандарты» геронтократии и когда, ввиду массовости высшего образования, само наличие знаний перестало быть сверхважной ценностью на фоне свойственной молодым умам креативности.

В романе Александра Крона «Бессонница» (1977) главный герой которого занимается физиологией старения, старость крупных ученых подается с физиологической беспощадностью: «Среди наших мэтров, доживших до преклонного возраста, лишь немногие не потеряли притягательности для молодежи и сохранили привязанность учеников. В этом сказывается неосознанный эгоизм молодости, постаревший учитель почти ничего не может дать, он сам требует внимания. Общение с ним скорее долг, чем потребность... Физическое разрушение еще полбеды — ослабление умственной деятельности и склеротические изменения характера зачастую обгоняют общее увядание организма».

Вторая причина заключалась в занятости: на руководящем посту ученый получает слишком много управленческих обязанностей и ему просто некогда заниматься наукой.

Особенность социального зрения той эпохи заключалась в том, что две этих причины оказывались переплетенными и в большинстве случаев с трудом различались; должностные, собственно социальные причины были на первом плане, они казались главным источником деградации, в результате человек оказывался — в глазах смотрящих на него снизу — виновным в том, что стареет и одновременно в том, что, старея, продолжает занимать свою должность; здесь отношение к стареющему и быстро теряющему ясность ума фактическому руководителю страны, генеральному секретарю КПСС Л. И. Брежневу, становилось эталонным для множества аналогичных ситуаций в разных организациях. В некотором смысле, высокие должности казались чем-то провоцирующим и ускоряющим старость. Пример такого сдвоения физиологии и социальности можно, например, увидеть в описании директора Института автоматики и телемеханики в повести Юрия Вебера «Когда приходит ответ» (1963): «Мартьянов видел сейчас по другую сторону стола очень постаревшего за это время человека, которому, видно, все труднее и труднее тащить воз такого большого беспокойного дела, каким становился их институт. Человек науки в нем не без ущерба приносил себя в жертву организатору науки… он вступал уже в тот возраст, когда директор начинает подыскивать себе заместителя не с тем, чтобы тот не мешал, а с тем, чтобы побольше взял на себя вместо директора».

Развернутый анализ превращения способного ученого в карьериста и интригана мы видим на примере Крамова — директора Института биохимии микробов и главного антагониста в «Открытой книге» Каверина: «Он начинал превосходно, на уровне Виноградского или, скажем, Гамалеи. Потом, в двадцатых годах… Не знаю, как назвать… Деформация?.. Шли годы, и теперь вдруг оказалось, что надо притворяться! Вот от этого „надо притворяться” многое происходит. В особенности когда притворство, лесть, подозрительность — вдруг оказываются в цене и с каждым днем приобретают все более непонятную силу… Дарование крупное. Но это ученый, который фактически давно не участвует в той борьбе за новое, которая идет в глубине нашей науки. Когда это произошло — не знаю. Нельзя представить себе день, месяц, год подобного перелома. Он готовился исподволь, понемногу. Вдруг оказывается, что никто не помнит первых талантливых работ, что капитальный труд, написанный в двадцатых годах и еще недавно стоявший на полке каждого серьезного микробиолога, устарел. Что для нового издания нужно переписать каждую страницу. Что каждое утро нужно отправляться в лабораторию и работать — головой и руками. Что нужно думать, думать и думать… Хлопотливое дело! А между тем вокруг живет, кипит, бьется жизнь. Ведь не угнаться, не удержаться, обходят со всех сторон! Молодые идут — беда, что с молодыми делать? И вот понемногу, незаметно, а может быть, поглядывая на тех, кому прежде тебя пришла в голову эта мысль, начинаешь подумывать о другом пути. В самом деле — еще вчера ты болезненно-остро чувствовал всю непрочность своего положения. Сегодня ты появляешься на арене как основатель учения, создатель теории, которая стремится охватить самые общие вопросы науки... Есть метод „взаимного оплодотворения” — теория собирает под свои знамена сторонников, а сторонники добывают факты, подтверждающие теорию... Вот она, магия, — не подберу другого слова! Магия имени, повторенного в печати тысячи раз».

Только в том случае, когда писатель решает изобразить стареющего научного начальника в заведомо позитивном ключе, если он действительно питает к нему уважение как к выдающемуся ученому, собственно возрастные, биологические причины деградации оказываются поданными в чистом виде. Этот сравнительно редкий для советской литературы случай мы видим в повести И. Грековой «Кафедра» (1978), где потерявший свой талант зав. кафедрой кибернетики профессор Завалишин изображается с предельной симпатией, причем как действительно выдающийся ученый — однако в оставшихся после его смерти рукописях уже не обнаруживается ничего ценного для науки.

В других же случаях высокие должности интерпретируются писателями — кем-то более, кем-то менее резко — как предательство своего таланта, а иногда и отказ от человеческой порядочности. Короткую историю деградации ученого читаем, например, у Гранина в «Иду на грозу»: «Это всегда странно, и Лагунов был когда-то способным электриком, у него несколько крепких работ. А потом его сделали начальником отдела, председателем какого-то комитета, научился выступать, кого-то громить, и пошло, и пошло. Появились работы аспирантов с его подписью, а потом появлялись только брошюрки, интервью „Мои впечатления о конгрессе в Англии”, „Ответ мистеру Вайнбергу”. Начались хлопоты о выборах в членкоры...»

 

Парадокс вознагражденного таланта

 

Парадокс заключался в том, что в условиях советского государства почти единственным и, во всяком случае, главным методом вознаграждения таланта — вознаграждением, которого, безусловно, требовала справедливость, — было именно повышение в должности. Предусмотренные наукой всевозможные звания и степени воспринимались, как и ордена гражданских чиновников в Российской империи, скорее как необходимые условия и промежуточные ступени для служебного повышения.

Административные учреждения, органы власти, в которых в принципе единственной формой служебной карьеры и жизненного успеха было повышение в должности, в СССР стали образцом для построения научных учреждений и университетов, передав им многое из своих «смыслов» и «ценностей».

Таким образом, важнейшая проблема советской науки, как она отражалась в литературе, заключалась в том, что главным выражением жизненного успеха и признания заслуг во всех сферах, но в том числе и в науке считалось продвижение по административной лестнице, занятие руководящих постов, а потому и в отношении ученого предполагалось, что его научные достижения должны конвертироваться в иерархический взлет, в должности руководителя лаборатории, кафедры, отдела, института. Некоторую насмешку над этим положением можно увидеть в диалоге двух персонажей в повести Даниила Гранина «Однофамилец» (1975); главный герой повести Кузьмин в молодости имел большие способности к математике, однако в результате сложных коллизий был вынужден покинуть науку, уйдя на производство, и теперь пеняет виновному в этом профессору Лаптеву, получая от него несколько ироничные ответы:

«— Небось и звания у вас нет, и степени? Горюете, что не достигли?.. Еще бы — не профессор, не доктор. Боже мой, без этого какое же положение. Это ведь для вас показатель.

— Конечно, главный показатель. Был бы я уже давно доктором наук.  А может, и больше, — в тон Лаптеву, взведенно отвечал Кузьмин. — И сделал бы немало, и достиг...

— Вот именно, и, вероятно, далеко бы пошли, кафедру получили бы.  А может, институт. Одно за другим сложилось бы. А так, что вы можете предъявить?»

Руководящая должность часто несовместима с научными исследованиями и может привести к увяданию научного таланта, но иного столь же эффективного способа воздать должное выдающемуся ученому — не было.

Та система социальных координат, в которых вынужденно существовало научное сообщество СССР после 1930-х годов и которая была воплощена в большинстве произведений литературы и искусства, описывающих жизнь этого сообщества, обладала внутренней нелогичностью и даже порочностью: вознаграждением талантливого ученого должно быть в идеале — членство в Академии наук и должность директора института или заведующего кафедрой, но, если талантливый ученый такое вознаграждение получал, он немедленно оказывался в роли «деградирующего руководителя», роли, не вызывающей сочувствия, а скорее считавшейся социальной проблемой для науки. Получается, что справедливое воздаяние научного гения убивало само себя.

Может ли научный руководитель «проснуться», отбросить должностные обязанности и вернуться к научным исследованиям, спасая остатки своего таланта? В кино это можно увидеть. В фильме «Все остается людям» (1963, экранизация одноименной пьесы Самуила Алешина) смертельно больной академик Дронов отказывается от должности директора НИИ, чтобы оставшееся ему время жизни целиком посвятить своей главной работе — реактивному двигателю. Еще более выпуклый пример мы видим в фильме «Монолог» (1972, режиссер Илья Авербах, сценарий Евгения Габриловича). Герой фильма, академик Сретенский, прислушавшись к упрекам молодого ученого Котикова, оставляет должность директора института, возвращается к научной теме, открытой им в молодости, и в результате изобретает новый нейропрепарат. Стоит заметить, что описанная в «Монологе» ситуация, когда молодой человек — едва ли не «символ молодости» — приходит к старому и заслуженному, заставляя его вспомнить про былые амбиции, повторяет сюжетную схему известной драмы Ибсена «Строитель Сольнес», но только без трагического финала последней.

Но, кажется, для советского корпуса сюжетов о науке эти случаи не очень характерны, хотя вообще для настоящего ученого вполне ожидаемо отказываться от слишком высоких должностей, как это делает неоднократно отказывавшийся от должности начальника отдела выдающийся физик Дубровин в романе Бориса Бондаренко «Пирамида» (1976). Зато в документальной повести Даниила Гранина «Эта странная жизнь» сообщается о неком директоре институте, которому из-за обязанностей директора было некогда заниматься наукой, он мечтал освободиться и вернуться к исследованиям, но, когда его мечта исполнилась, выяснилось, что он уже не способен к научной работе, в результате он спился и покончил с собой.

Читая советские литературные произведения, посвященные науке, и обращая внимание, какие именно социальные коллизии кажутся писателям наиболее важными, можно прийти к выводу, что важнейшим — а может быть, и самым главным — недостатком советской системы организации науки было отсутствие особой профессии научного менеджера, так что руководители научных учреждений набирались из числа ученых с заслугами, а вознаграждением научных заслуг считалась административная карьера, при этом, даже заняв административный пост, ученый продолжал сохранять репутацию и статус исследователя.

У этой системы было по меньшей мере три негативных последствия.

1) Многие выдающиеся исследователи были вынуждены уменьшать свою эффективность или даже оставлять научную работу под грузом административных обязанностей, что, например, произошло с полностью забросившим свои научные исследования директором Института физиологии Успенским в романе Александра Крона «Бессонница».

2) Руководители научных организаций вынуждены были симулировать свою научную активность, например, присваивая достижения своих подчиненных, вынуждая их ссылаться на себя или брать себя в соавторы и даже заниматься плагиатом — как присваивает диссертацию своего аспиранта бездарный завкафедрой Яковкин в «Кафедре» И. Грековой.

3) Руководители теряли объективность, оценивая достижения подчиненных в зависимости от того, как они соответствуют их собственным направлениям и теориям (часто устаревшим — поскольку директор занимался ими еще до занятия своего руководящего поста). «Для директора не имеет никакого значения научный успех любого сотрудника, любой лаборатории, если из этого успеха он не может извлечь выгоды для себя, связанной с премией или заграничной поездкой», — возмущается талантливый ученый Коншин — главный герой повести Каверина «Двухчасовая прогулка».

Становясь менее эффективным исследователем, получивший руководящий пост ученый мог и не стать хорошим руководителем, в результате страдали обе ипостаси, о чем, например, свидетельствует следующий внутренний монолог персонажа повести Бориса Бондаренко «Ищите Солнце в глухую полночь» (1968): «И как-то сама собой приходила мысль, что должность начальника неудобная и даже вредная, потому что он, физик, наполовину перестает быть физиком. А так как физик, что давно доказано, никогда не сможет стать администратором, то из половины физика не получится и четверти администратора. Но должность начальника существовала, и ее занимал он, Валентин Малинин, и оставалось только удивляться, как другие не видят его административной бездарности. Валентин с удовольствием сложил бы с себя звание начальника, но что-то не находилось таких умников, которые согласились бы сменить его, а на дураков вышестоящее начальство не соглашалось».

В свете всего этого ситуация незаслуженно обойденного наградами таланта, таланта, заслуживающего почестей от государства, но еще не получившего их, таланта, находящегося на пути к этим почестям, оказывается во вселенной советской «ученой литературы» наиболее позитивной и позволяющей писателю быть целиком и без оговорок на стороне своего персонажа, эта ситуация порождала надежды на социальную динамику, на торжество справедливости в будущем, но без выявления негативных последствий такого «торжества справедливости». Кроме того, именно в этой ситуации мы видим максимальное раскрытие научного таланта, еще не тронутого деградацией.

Также очевидно — и в этом, вероятно, была глубокая житейская мудрость — что, судя по «показаниям» советских писателей, наилучшим должностным положением для раскрытия таланта ученого было положение руководителя нижнего звена, уровня руководителя лаборатории — должности, позволяющей концентрировать ресурсы именно на своих научных исследованиях и не отвлекающей на побочные вне-научные обязанности. И академик Сретенский в фильме «Монолог» уходит с поста директора НИИ именно руководить лабораторией. В масштабах лаборатории, небольшого коллектива само воздействие харизмы лидера может играть организующее и мотивирующее значение, как это описывается в повести Галины Врублевской «Ошибка № 99» (1993): «Сорокалетний доктор технических наук или просто Доктор, как звали его сотрудники, не был свирепым начальником. Но его увлеченность работой была так глубока, что сама по себе являлась укором для нерадивых сотрудников. А насмешливой улыбки шефа боялись больше, чем выговора».

Но на посту директора института эта невозможно, институт — не личная лаборатория, о чем подробно рассказывается в романе Владимира Савченко «Открытие Себя» (1967): «…Приняв пять лет назад приглашение руководить организованным в Днепровске Институтом системологии, академик Азаров замыслил создать научную систему, которая стала бы продолжением его мозга. Структура института вырисовывалась в мечтах по вертикально-разветвленному принципу: он дает общие идеи исследований и построения систем, руководители отделов и лабораторий детализируют их, определяют конкретные задачи исполнителям, те стараются… Ему же остается обобщать полученные результаты и выдвигать новые фундаментальные идеи. Но действительность грубо вламывалась в эти построения. Во многом выражалось вмешательство стихий: в бестолковости одних сотрудников и излишней самостоятельности других, в нарушениях графика строительства, из-за чего склад и хоздвор института и по сей день завалены нераспечатанным оборудованием, в хоздоговорных работах-поделках для самоокупаемости, в скандалах, кои время от времени потрясали институтскую общественность, в различных авариях и происшествиях… Аркадий Аркадьевич с горечью подумал, что сейчас он не ближе к реализации своего замысла, чем пять лет назад».

 

Возможен ли менеджер без научного таланта?

 

Магическое разрешение конфликта двух ипостасей ученого-руководителя показано в повести Стругацких «Понедельник начинается в субботу», где у директора НИИЧАВО буквально два «лика», два отдельных тела: «Дело в том, Саша, — сказал Роман, обращаясь ко мне, — что у нас идеальный директор. Он один в двух лицах. Есть А-Янус Полуэктович и У-Янус Полуэктович. У-Янус — это крупный ученый международного класса. Что же касается А-Януса, то это довольно обыкновенный администратор».

Но приняли бы советские научные сотрудники директора, который был бы не более чем «обыкновенным администратором»? К навыкам «чистых менеджеров» в научном сообществе относились с опасением, о чем свидетельствуют по меньшей мере две повести 1970-х годов: «Блуждающие токи» Виля Александрова (1973) и «Кафедра» И. Грековой. Основой конфликта в обоих сюжетах является приход в научный коллектив руководителя, обладающего навыками скорее менеджера «общей практики», а не ученого; в итоге у И. Грековой новый заведующий кафедрой начинает насаждать правила внутренней дисциплины и формальные критерии результативности, не имеющие отношения к настоящим результатам научной и педагогической деятельности; у В. Александрова талантливый руководитель лаборатории просто разрушает научный коллектив, превращая его в службу борьбы с авариями на производстве, — благодаря чему лаборатория разрастается в целый институт. В обоих случаях менеджеры приходят на смену умершим или заболевшим выдающимся ученым, и в обоих случаях авторы полагают, что менеджер, лишенный таланта ученого, не сможет оценить результатов академической науки и, скорее всего, будет увлечен ложными целями, уместными на фабрике, но не в лаборатории.

Таким образом, талантливый менеджер является в науко-ориентированной литературе скорее отрицательным героем; примером может служить Копылов — персонаж повести Юрия Вебера «Когда приходит ответ», служащий в ней своеобразным оттенением и противоположностью главного, положительного героя Мартьянова (прототипом которого был пионер российской кибернетики Михаил Гаврилов). Копылов, так же как и Мартьянов, руководит лабораторией; но он, в отличие от Мартьянова, ориентирует свою лабораторию прежде всего на выполнение важных государственных и оборонных заказов; он легко выбивает новое оборудование, помещение, штатные единицы; он в конце концов становится вторым человеком в институте. Однако он не собирается проводить серьезных исследований, он не двигает вперед науку, и те заказы, которые он берет к выполнению, его лаборатория может выполнять только стандартными методами, соответственно, не имея возможности идти дальше того, что эти методы могут позволить; при этом он препятствует перспективным научным исследованиям Мартьянова как слишком абстрактным и далеким от практики.

Однако при этом настоящий ученый, понимающий ценности науки, приходит к выводу, что руководить наукой невозможно, примером чего служит монолог директора НИИ из научно-фантастического романа Михаила Емцева и Еремея Парнова «Море Дирака» (1966): «И все же я часто думаю о том, что пост директора мне не по плечу. Мне кажется, не имею я права руководить огромным коллективом самостоятельных, умных, одаренных людей. Сам понимаешь, деление на лаборатории, отделы — пустая формальность. Фактически же институт состоит из ученых, которые творят, создают школы, растят учеников и, собственно, определяют движение данной отрасли науки вперед. Они творцы, они маршалы, а мне, мне достается весьма сомнительная роль. Основное — не помешать. Это не научное творчество. Иногда мне страшно завидно слышать о каком-нибудь изящном эксперименте, о новом эффекте, который мог бы выйти из моей лаборатории, но не вышел лишь потому, что я занят своей мудрой ворожбой».

 

Бездарность, великая и ужасная

 

Противостояние талантливых ученых «всего-лишь-менеджерам» вытекало из более общей антропологической предпосылки, воплощенной в советской научной прозе, а именно из жесткого противопоставления людей, обладающих способностями, и тех, кто ими не обладал или обладал лишь в средней мере. Это мировоззрение было вопиюще меритократичным, доходящим до откровенной моральной дискредитации посредственных людей, воспринимающихся в этой прозе как люди не вполне полноценные и не вполне легитимно занимающие место в рядах научных работников. Отдаленным последствием этой антропологии был странный эпизод в «Пирамиде» Леонида Леонова, где персонаж (фининспектор) говорит, что поскольку он бездарен, лишен таланта, то ему требуется от общества финансовая компенсация за моральные страдания.

Ясно, что, когда идет речь о научных исследованиях и их результативности, такое отношение к таланту и неталантливости во многом оправданно, но поскольку речь идет о художественной прозе, то мы редко сталкиваемся с проблематикой научной продуктивности в чистом виде; низкая продуктивность посредственных персонажей как правило оказывается звеном в более системном, многоаспектном конфликте.

От природы ли талант? Если авторы советской научной прозы вообще задумываются над этим вопросом, то, как правило, отвечают на него положительно. Во всяком случае, аспект семьи и воспитания прозаики ХХ века часто прямо отрицают: их произведения полны самородками, родившимися в глухих деревнях, в простых семьях, но добившихся успеха в науке и искусстве, и, наоборот, людьми посредственными из хороших семей, здесь чувство справедливости работало в связке с советской идеологией. Однако такая, казалось бы, простая истина, что природный талант не является заслугой (о чем писал еще, скажем, Гамсун), осталась для литературы этой эпохи, в сущности, неведомой: всякому прочитавшему достаточно большое количество русских текстов ХХ века об ученых  (а заодно о деятелях искусства) не может не показаться, что обладание талантом в них воспринимается как заслуга и достижение, а бездарность — как упущение и вина, хотя доказать это ощущение текстуально, признаем, довольно сложно. Ненормальность этих представлений рефлексируется в монологе профессора Лаптева в «Однофамильце» Гранина: «Я, например, людей мерил знаниями. Мне и в голову не приходило, что так нельзя. Даже талантом — нельзя. Что учитель может быть великим, а академик — ничтожеством».

Но даже управленческая работа, которая, казалось бы, может дать возможность человеку нетворческому принести пользу науке, в глазах «литературного коллективного сознания» искуплением для бездарности не являлась, что прежде всего связано с тем, что и с точки зрения официальной политики, и с точки зрения общественного мнения руководящие должности в научных учреждениях должны занимать выдающиеся ученые. Объяснений, почему бездарный исследователь не годится также и для позиции научного менеджера, было много; например: бездарность будет завидовать таланту и специально мешать ему; бездарный менеджер будет опасаться, что талант разоблачит те ошибочные идеи, благодаря которым он сделал свою карьеру; бездарность не может понять гениальную идею; наконец — бездарный может просто не распознать чужой талант и не отличить талант от бездарности. В качестве такого «невинного злодея» выступает, например, персонаж повести Геннадия Гора «Ошибки профессора Орочева» (1955), замдекана Овчаренко, который искренне продвигает плагиатора-антагониста Евгения Степанова, по своей посредственности не умея распознать вторичность его идей. Овчаренко, который не смог стать ученым и оказался плохим лектором, став заместителем декана, по словам автора, проявил «если не способности, то усердие», однако, не будучи способным оценить собственные возможности, «даром ел хлеб», «приносил более вреда чем пользы», тратил время на бесполезные воспитательные беседы со студентами и т. д.

В уверенности, что плохой ученый не может быть хорошим руководителем научной организации, мы должны, видимо, видеть характерное для общественного мнения второй половины ХХ века смешение понятий «бездарность» и «некомпетентность» — смешения, для которого, видимо, были существенные социальные и исторические причины, требующие отдельного исследования.

Хорошей иллюстрацией тут может служить эпизод в романе Гранина «Иду на грозу», в которой бездарный карьерист Агатов добивается должности главы лаборатории, разворачивая перед главным героем Крыловым свои планы: «Подать мы себя не умеем, вот в чем беда, Сергей Ильич. Те же самые работы так можно обставить, что нас завалят средствами, оборудованием, чем хотите. Поверьте мне, коллективу куда выгоднее, если у начальника никаких своих интересов научных нет»… Плоское лицо его влажно блестело. Он работал. Он разворачивал перед Крыловым свои планы, один заманчивей другого. У него все было давно продумано. Он знал все, что можно было знать о дирекции, о работниках главка, хитрости их взаимоотношений, списки трудов академиков, кто чем увлекается, знал, что с Лиховым проще всего встретиться на концерте в консерватории, что дочь секретарши Денисова работает в пятой лаборатории».

На первый — современный — взгляд такой руководитель лаборатории действительно полезен научному процессу, но главный герой «Грозы» Крылов, к которому обращается Агатов, так не думает. Мысли Крылова по этому поводу основываются, если можно так выразиться, на «тотальности последствий отсутствия таланта»: «Разумеется, Бочкарев, и Ричард, и Голицын — они руководствуются самыми высокими принципами, а вот Агатову все это предстает, наоборот, величайшей несправедливостью. Природа обделила его талантом, отсюда обиды, ущемленность, зависть — все, что уродует человека. И как помочь ему? Неужели неизбежна такая несправедливость? Но и ребята правы: к руководству нельзя подпускать бездарных. Но и бездарные никогда не чувствуют себя бездарными. Они не мучаются, они завидуют и злятся». Итак, творческая бездарность порождает моральное уродство, а оно в свою очередь — управленческую деструктивность.

Агатов, карьерист, не любящий науку, кроме прочего оказывается виновным в гибели аспиранта Ричарда во время авиакатастрофы, он толкнул его и не дал выпрыгнуть с парашютом — хотя, строго говоря, этот эпизод является скорее случайностью, поведение человека в чрезвычайной ситуации в терпящем крушение самолете никак не отражает его значимость в науке. Любой человек может ошибиться, любой человек может повести себя в падающем самолете неадекватно, но писателю было нужно, чтобы основное бремя вины за гибель человека легло на отрицательного персонажа, это позволяло снять большую часть вины с протагонистов и более четко распределить «черные» и «белые» цвета в палитре повествования. Тут Даниил Гранин явно прибегает к упрощению своей задачи, можно сказать, к нечестному приему, если, конечно, имеет смысл говорить о нечестности по отношению к вымышленным лицам; если Агатов в ходе романа обвиняется как «нелегимтимный» участник научного процесса, то ему совсем не обязательно становиться и антигероем авиакатастрофы. Это явное смешение морального с физическим, это явное злоупотребление правом писателя как демиурга собственной вселенной. Но цели Даниила Гранина в этом эпизоде укладываются в общую концепцию русской научной прозы: бездарный ученый бездарен во всем, несчастья от него стоит ждать даже за пределами собственно научной сферы.

 

Ложные заменители таланта

 

Уверенность, что отсутствие таланта либо порождает системные последствия в самых разных областях, либо само является элементом некой системной личностной неполноценности, порождает довольно странные последствия с точки зрения сюжетосложения.

В «Ошибке профессора Орочева» ради торжества все того же принципа «бездарный бездарен во всем» Геннадий Гор, изображая главного антагониста повести Евгения Степанова, идет на очевидные логические нестыковки. Сначала Гор пишет, что хотя Степанов и лишен самостоятельного и творческого мышления, но у него прекрасная память, артистические способности, он прекрасно выступает на семинарах и легко присваивает чужие мысли, излагая их своими словами. Очевидно, что с такими способностями, может быть, нельзя стать выдающимся исследователем, но можно стать хорошим лектором и вообще пребывать в научной среде. Однако, создав такой портрет, Гор неожиданно «спохватывается» и, вопреки всему сказанному, утверждает, что лектор Степанов был плохой, читавший скучно, по шпаргалкам и с ошибками, и написать ничего не мог — даже хорошую статью для энциклопедии (хотя для этого, казалось бы, нужны минимальные навыки и как раз память). Конечно, повесть Геннадия Гора в литературном отношении не самое значительное произведение (хотя с 1955-го по 1961 год вышло четыре ее издания), но эта коллизия интересна тем, что в ней писатель обнажает проблему, над которой потом будут размышлять и другие авторы «научной» прозы, и сами ученые, а именно: стоит ли изображать бездарного, но делающего карьеру ученого типичным отличником или типичным двоечником?

Во второй половине своей повести Гор изображает лже-ученого Степанова типичным «двоечником», но ведь он был все-таки отличник и он полностью соответствовал всем требованиям, предъявляемым к учащимся и в среднем, и в высшем образовании.

Если бы Геннадий Гор был бы чуть смелее, он бы сделал вывод о фундаментальном несоответствии друг другу науки и готовящей научные кадры системы образования. Этот вывод двадцатью годами позднее сделает персонаж романа И. Грековой «Кафедра». В этой повести фигурируют записки выдающегося ученого профессора Завалишина, в которых он, в частности, пишет: «Наша современная система контроля (экзамены) с жестокими требованиями к памяти учащегося страшна больше всего тем, что она подавляет естественную любознательность юного существа. Вспомним павловский рефлекс „что такое?”. Собака, особенно молодая, встречаясь с незнакомым предметом, норовит его обнюхать, обследовать. У большинства наших студентов этот рефлекс подавлен. Они не только нелюбопытны — они яростно отталкивают от себя любую информацию. Преподаватель, сообщающий им дополнительные сведения, становится их личным врагом. Еще бы — он увеличивает объем того, что надо заучить и отбарабанить на экзамене. Совершенно неправильным я считаю обычай (принятый почти везде) требовать от студента, чтобы он отвечал на экзамене весь материал на память, без справочников, конспектов. Такой экзамен превращается в нелепую процедуру, унизительную для обеих сторон».

Здесь мы видим любопытный лейтмотив, просматривающийся в научной прозе второй половины ХХ века: некоторое отторжение людей, обладающих способностями, которые могут замаскировать отсутствие собственно творческого потенциала, прежде всего речь идет о памяти и красноречии. Иногда хорошая память подается как отрицательное качество, во всяком случае, как ложный заменитель таланта, могущий способствовать карьере и репутации даже при бездарности.

У Геннадия Гора кроме упомянутого Степанова, чью память писатель характеризует как «подобную фотографии», мы видим еще Власа Белкина, персонажа романа «Университетская набережная» (1959), не способного к науке, не желающего учиться и не ставшего ученым, но зато ставшего популярным и плодовитым, хотя недобросовестным научным журналистом: «Учиться ему не хотелось, но ужасно хотелось учить других. Говорил он также бойко, как писал. Способности у него были. Он быстро усваивал все новое и модное в науке, но усваивал легковесно, скользя по поверхности научных достижений и редко заглядывая вглубь. Но он знал иностранные языки, ходил в иностранный кабинет Публичной библиотеки и умел в споре огорошить своего противника каким-нибудь малоизвестным фактом, только что вычитанным из иностранной книги или журнала».

А в «Кафедре» И. Грековой кроме публицистического высказывания о вреде акцентирования памяти в системе образования присутствует еще отрицательный персонаж Олег Раков: «Данные у него были. Способный, начитанный, с хорошей памятью, он обращал на себя внимание преподавателей прежде всего прекрасной правильной речью. Сейчас вообще мало кто говорит правильно; среди молодежи это особенно редко. Например, манера склонять числительные почти утрачена. Когда Олег Раков в докладе на студенческой конференции четко отчеканивал какое-нибудь „четырьмя тысячами восемьюстами семьюдесятью пятью”, старые профессора настораживались, кивали лысинами и расцветали улыбками. И на экзаменах красивая, правильная речь тоже помогала Олегу. Любой экзаменатор, услышав первые его фразы, уже настраивался на пятерку. И в самом деле, правильно и красиво трудно нести чепуху. Олег чепухи и не нес. Знания у него были не всегда глубоки, но всегда блестящи. Он прекрасно вникал в психологию каждого педагога, знал, змей-искуситель, чем ему польстить, выказав интерес к его, педагога, любимой тематике, показав, что знаком с его, педагога, работами. Искусно пользовался дополнительной литературой, часто не вполне овладев основной. Бывают в вузах такие записные отличники; с первой же сессии они создают себе репутацию и дальше на ней катятся как на колесах. Этих отличников хорошо знают преподаватели и торопятся ставить им пятерки, не копая слишком глубоко».

Итак, память и красноречие были ложными заменителями таланта, а организационные способности, не подкрепленные талантом, виделись часто как нечто общественно-опасное, если не прямо безнравственное.

Бердяев в свое время сравнил русскую интеллигенцию с особым орденом. В послевоенных советских прозе и кино таким особым орденом предстают исследователи. Этот орден по составу меньше, чем интеллигенция, и даже меньше, чем общая совокупность научных работников. В него входят только «истинные ученые», которых отличают, с одной стороны, способности, а с другой — система приоритетов и морально-волевые качества, позволяющие отдавать все силы научным исследованиям и ставящие их выше всего в жизни. Иногда эта гиперценность исследований на риторическом уровне выдавалась за служение истине. Однако истина была скорее риторической фигурой, тем более во второй половине ХХ века, когда все более распространенным становилось понимание относительности и философской неоднозначности самого понятия истины — особенно на фоне постоянно пересматриваемых научных результатов. Поэтому преданность конкретному процессу добычи истины оказывалась гораздо важнее верности этой сомнительной абстракции. Что касается политических и общественных вопросов, то главный вопрос, который волнует членов этого Ордена, — воздаяние таланту по заслугам. То, что многие волновавшие членов Ордена несправедливости были последствием существовавшего способа воздаяния по заслугам, в советское время осмыслено не было.